— Я боюсь, ребята тут же просекут, — сказал он. — Тут и ежу все понятно.
— Какому ежу? — не понял Станкевич.
— Обыкновенному. Ну нашему брату, физику.
— Что, все физики такие умные?
— Ну не все, а попадаются. Через одного.
— Так кто в первую очередь просечет? Эта ваша четверка? — прикидываясь непонятливым, спросил Станкевич, разминая в ладони теннисный мяч. Лет пять назад, играя в теннис с Президентом, он сломал руку, и тогда врач, чтобы побыстрее восстановить двигательно-мышечные функции руки, посоветовал по нескольку часов работать с мячом. Рука восстановилась, но привычка осталась. Мяч помогал снимать и мышечное напряжение в стрессовых ситуациях. Сейчас причин для волнений было немало. Он и не ожидал, какая волна поднимется со смертью Шелиша. Не ожидал, что этот следователь Турецкий сразу же выдвинет версию умышленного убийства. Не ожидал, что так остро отреагирует на смерть Шелиша сам Президент. Не ожидал и такой агрессивной реакции от Белова. Он надеялся, что премьер вздрогнет. Если не испугается, то ощутит легкий холодок страха. Потому что это предупреждение касалось и его.
За несколько дней до смерти Шелиша Станкевич встретился с ним для решающего разговора. Он просил у Олега час времени, приглашал на обед, но Шелиш выделил ему лишь сорок минут. Правда, согласился подъехать к Геннадию на дачу, где он часто бывал, и любил этот дом, окруженный соснами.
Они расположились на террасе, хозяин выставил напитки, легкие закуски, чтобы их беседа не производила вид протокольной встречи. Олег приехал в легкой тенниске, охрану оставил в машине. Геннадий Генрихович кивнул Кузьме, тот проверил, не прослушивают ли их машины, вернулся, кивнул: все нормально.
Станкевич намеренно начал разговор о судьбе сына. Летом он прикатит на каникулы, сейчас уже конец апреля, и этот вопрос надо решать цивилизованно, а не так директивно, как Элла: Дима будет жить у них, он все знает, Олег с ним уже виделся в Женеве и все вопросы обсудил.
— Абсурд какой-то! — закончил Станкевич.
— Во-первых, я с ним не говорил, — чуть растягивая губы в усмешке и поправляя очки, сказал Шелиш. — Элла тут действительно погорячилась, Дмитрий еще ни о чем не знает. Мы с ним не говорили на эту тему. Я с ним действительно виделся в Женеве, когда летал на переговоры, но как друг семьи. Мужества не хватило, чтоб все рассказать. Он так заинтересованно расспрашивал о тебе, что ты, как ты, и я промолчал. — Олег посмотрел на Станкевича. — А ты не говорил ему о нас?
— Я не говорил, — хмурясь и наливая себе мартини, холодно отозвался Станкевич. Воспоминания о сыне, особенно его неподдельное трогательное внимание к отцу, за судьбу которого он искренне переживал, когда тот вышел из большой политики, развод и боль-тоска по Элле снова накрыли его жарким облаком, и сердце вдруг защемило. Он не стал звать Кузьму, который разжигал костер во дворе, чтобы жарить шашлыки. «Сделай на всякий случай, — сказал Геннадий Генрихович, — гость откажется, мы полопаем». Станкевич налил себе четверть стакана коньяка и залпом выпил. И через мгновение сердечная боль отступила. Он всю жизнь считал себя оптимистичным циником и крепким прагматиком. Чувственная сторона души как бы в расчет не принималась. А когда ушла Элла, он довольно болезненно все это пережил. Неожиданно для себя.
Хозяин поднял бутылку, предлагая налить и Олегу. Последний заколебался: в юности они оба любили сухой белый мартини и пили его постоянно.
— Ладно, плесни немного, — согласился Шелиш, бросая в стакан два цветных шарика льда.
— А чего ты со мной как с Сухановым держишься? — усмехнулся Станкевич.
— Но вы, я слышал, друзья теперь. — Насмешливые нотки прозвучали в реплике гостя.
— Я был у них на съезде, только и всего. Но поскольку свои меня старательно избегают, то мне было приятно посидеть у чужих, — улыбнувшись, выговорил Геннадий.
— Тебя никто не избегает, ты сам уклоняешься…
И снова насмешливые искорки в глазах. «Раньше он был простодушнее, — подумал Станкевич. — Не наивнее, а именно простодушнее, сердечнее даже. Власть она, конечно, не сахар».
— Последний раз мне даже приглашение не прислали, — пожаловался Станкевич. — А что стало с нашими отношениями? Я помню, когда тебя все начали поливать грязью, а потом вышибли из правительства! Ты прибежал ко мне, и я утешал тебя, вытирал сопли, вступился, пошел один против всех, а потом уговорил Белова взять тебя под крыло. Уговорил! Настоял, вытребовал, взял его за грудки! А когда я попросил у тебя занюханный Комитет по экологии, ты испугался, что тебя лично обвинят в протекционизме, испугался статеек, громивших мой фонд, испугался еще раз вылететь из правительственного кресла, на этот раз слишком высокого. Я хоть и знал, что ты всегда был трусоват, но почему-то наивно верил в наши юношеские идеалы дружбы. Помнишь? «Ради друга и жизни не жалко. Я знаю, что мы будем верны этому девизу и через сорок лет. Твой друг Олег», — процитировал хозяин.
Он положил на стол уже старенькую книгу Вениамина Каверина «Два капитана», раскрыл ее, взглянул на надпись, сделанную когда-то Шелишем. Олег чуть заметно запунцовел, увидев книгу, но через мгновение еле заметная ироническая улыбка снова мелькнула на губах. Но произнести свою ироническую мысль он не отважился. Допил мартини, и Станкевич снова наполнил его бокал. Гость на этот раз не противился, и это был хороший знак, означавший, что предубеждение, с каким приехал Шелиш, понемногу рассеивалось, и он готов был воспринять дружеское слово. «Это хорошо я с книгой придумал, — пронеслось у Геннадия Генриховича. — Медные трубы не до конца вытравили нежный сок романтики». Олег оглянулся на сосны, росшие на участке и образовавшие небольшую сосновую рощицу, которой Станкевич так гордился и которой восхищались все, кто бывал у него на даче. И Элка любила ее. Геннадий захлопнул книгу.
— Могу возвратить ее тебе, если хочешь, — сделал рискованный шаг хозяин, пододвинув роман Каверина к Олегу, но последний помрачнел, опустил голову. «Не пережимай! — тотчас остановил себя Станкевич. — Мягче, не лезь на рожон!» — Не поверишь, но мне так обидно, — помолчав, продолжил Геннадий Генрихович, — что какие-то наветы, сплетни вдруг развели нас в разные стороны, что, кажется, сделали чуть ли не врагами. Что случилось, Олежка? Куда все подевалось? И бурная юность, и клятвы, и двадцать лет пылкой дружбы? Я постоянно думаю об этом и не могу найти ответа. Мне кажется, мы просто перестали по-человечески относиться друг к другу и все меряем законами дурной политики, выгодами собственной карьеры, мы потеряли себя за это время.
— «Аркадий, не говори красиво», — усмехнулся Шелиш. — Ты сам всегда повторял мне эту фразу Базарова, а теперь мне хочется адресовать ее тебе. Ты умеешь подбирать слова. У меня в какой-то миг комок встал в горле. Но ты прав в одном: мы действительно никогда всерьез и откровенно не говорили о том, что развело нас в разные стороны, как ты выразился.
— Развело ли? — удивился Станкевич.
— Развело, Геннадий Генрихович, ой как развело, — вздохнув, неожиданно твердо проговорил Шелиш. — Но могу тебе честно сказать, что всегда уважал тебя и ценил твой ум, ту поддержку, которую ты мне оказывал. Что было, то было, хотя я в нашей дружбе всегда выполнял роль младшего брата, мнением которого можно было пренебречь, который в силу обстоятельств был вынужден идти у тебя на поводу, слушаться, подчиняться, выполнять указания, потому что приходил Гена и говорил: «Все просчитано, Олег, другого выхода нет и не будет!» Я, если ты помнишь, артачился, задирался, скулил, пытался укусить себя за хвост, я возражал, но Геннадий Генрихович выходил из себя, крыл меня матом, я уползал, зализывая раны, но делал то, что было приказано. Делал, Геночка, делал и получал очередную оплеуху, а ты похлопывал меня по спине и говорил: «На войне без ранений не бывает. Держись, казак, атаманом будешь!» И я держался, мечтая стать атаманом. И вот стал им. А ты снова хочешь пересадить меня с белого коня на каурую лошадку, что иноходью мчится за командиром. Так ведь?..
Шелиш еле сдержал победную ухмылку, смахнув со лба пятерней рыжую челочку, точно давно разгадал тайные замыслы старого друга и теперь, признаваясь в этом, как бы побуждал и его к откровенности.
— Я лишь пробовал давать тебе советы, Олежка, — мягко сказал Станкевич. — И упаси меня Бог, я не покушался на твое честолюбие. Да, может быть, ошибался! Но и ты не без греха. И Президент. А эта война в Чечне? Разве не жуткая ошибка? Мы все ошибались. Не ошибаются одни дураки. А мы шли на ощупь, вслепую, подчас каждый тянул в свою сторону. Россия — не какая-нибудь Англия или Франция, где время рационализма измеряется веками, где сверкали такие мыслители, как Декарт, Вольтер, Руссо, Паскаль, мы — страна чувств и страстей, вот и шарахались из стороны в сторону. Неужто конкурс честолюбий развел нас?
— Он тут ни при чем. И ошибки ни при чем. Если б дело было только в них, я бы за тебя всем морду бил. — Шелиш смутился, но тут же прямо посмотрел Геннадию Генриховичу в глаза. — Суть в другом. Просто у тебя совсем другие мыслители. Не общечеловеческого, как говорится, разлива, и вот они-то меня и не устраивают.
— Может быть, ясней выразишься? — вытащив из кармана теннисный мяч и начиная разминать его в руках, скривил губы хозяин.
— А ты не понимаешь? — с грустью спросил Олег. — Тайна Полишинеля твои странные дружеские связи с двумя известными тебе нью-йоркскими банками, а точнее, с их владельцами, о которых ходит весьма дурная слава, твоя дружба с синьором Лускони, с колумбийцем Талавайро. Да чего я тебе буду всех перечислять! Ты сам знаешь, к какой масти принадлежат твои друзья, наставники, кредиторы, воспитатели, как их еще можно назвать, но именно это заставляет меня быть очень осторожным во всех наших встречах. Мы же не олухи царя небесного, и все мгновенно просчитывается. — Олег вытащил какую-то таблетку и проглотил, запив глотком мартини, мельком взглянул на часы. — Да, они богатые люди, но они типичные теневики, если не сказать круче, мафиози, у них в руках свои карманные сенаторы, конгрессмены, члены правительства, даже целиком правительства в ряде стран, но ты сам понимаешь, что за компания тебя окружает в последние годы. И я бы хотел надеяться, что они еще не затянули тебя в свои сети. Хотя надежды на это у меня лично никакой нет. Совсем. А я знаю, что у них интерес к России весьма обостренный: плутоний, никель, медь, нефть, алюминий, алмазы, платина… Больше не надо пере