— Так ты что, с моими родителями хочешь познакомиться? — она сняла полотенце с волос и взмахнула мокрыми прядями, оч-ч-чень… — М?
— А? Да! Почему нет? Вот он я, весь как на ладони, мне скрывать нечего! Вот возьму — и прилечу в ваши Заполярья, шороху наводить!
— Как на ладони он! Гера! Хоть бы прикрылся!
— Ой, можно подумать!
— Что — подумать? Гера! Что… Гера! Ты опять? Гера, я второй раз в душ не хочу идти!
— Значит, примем ванну… Чтобы не ходить в третий!
— Гера-а-а…
Уже спустя часа полтора мы и вправду лежали в ванной — поместились, хоть и не без труда, и я спросил:
— А что значит вот это «тоже»?
— М-м-м-м, по поводу? — Тася выгнулась, чтобы заглянуть мне в глаза, и я подумал, что, ванна тоже вполне подходящее место, чтобы…
— По поводу того, что я мог подумать, что ты «тоже» водила меня за нос?
— А-а-а-а! Тут всё просто. Представь себе — лыжная база, вокруг на двадцать километров никакого жилья, из двухсот человек заселилось пятьдесят — свободных помещений полно, спиртного — тоже. Тридцать пять молодых мужчин и парней, пятнадцать девушек. Все — спортсмены, зимние виды спорта: лыжи, биатлон… Друг друга знают. Месяц сборов. И что остается делать одинокой, но симпатичной матери двоих детей в такой ситуации? Правильно: водить за нос.
— Жесть, — сказал я. — Попыток сбежать не было?
— Не-а. Всем всё в целом нравилось. Некоторые даже уезжать не хотели, две пары — поженились после этого мероприятия. Хотя это-то как раз и странно.
— А ты?
— А что я? Ты сомневаешься в моем умении быть коварной интриганкой и роковой женщиной? Это я с тобой почему-то такая хорошая, — она задумалась, наморщив лоб. — Сама не знаю почему. Вот и Берзиньш себе планов настроил каких-то, ходил за мной хвостиком… Других отгонял. Веришь, нет — я на брудершафт с ним не пила и никаких авансов не делала.
— Ну да, мы, мужики — такой народ! Нам, если дверь в лифте придержишь — мы будем считать, что девица как минимум глаз положила, а если еще и пуговицу на рубашке пришьешь — так и вовсе готова отдаться здесь и сейчас… Признавайся — пришивала Берзиньшу пуговицу?
— Ну, какую пуговицу, Гера?.. Гера? Это уже не смешно!
— А что? В душ идти ведь не надо…м
Глава 15,в которой они возвращаются
Десять дней — вот сколько длилась командировка Таси. Расставаться было, конечно, тяжко, но теперь мы знали точно: разлука — временная. Уговор был такой: я прилетаю на Новый год в Мурманск, благо, судя по всему, из отпуска я вернусь раньше, и недели две у меня еще будет.
Я провожал ее до аэропорта. Подвозил, конечно, Николай, и букет на сей раз снова был самый шикарный. Слезу она пустила уже перед самой посадкой, но потом взяла себя в руки, одернула своё приталенное кашемировое пальто, лихо заломила беретик на затылок и махнула рукой:
— Что это я? Тут вроде как, наоборот, жизнь налаживается, а я расклеилась… Иди-ка сюда!
Мы целовались у всех на виду, и, кажется эти самые «все», в общем-то, были не против. Даже Берзиньш, который уже помогал нести чемоданы какой-то невысокой фигуристой брюнеточке. Какой, оказывается, шустрый прибалт!
Наконец женский голос из динамиков объявил, что посадка на авиарейс «Минск-Мурманск» заканчивается. Тася подхватила багаж, послала свой фирменный воздушный поцелуй и убежала, цокая каблучками сапожек. На душе было, конечно, грустно. Но такую светлую грусть терпеть можно — она предвестник большой радости.
А потому я развернулся на пятках и пошел на выход. Мне нужно было еще Привалова уговорить отпустить меня из Минска. В конце концов, когда еще суд над Геничевым будет? Через три месяца? Полгода? Год?
В редакции телефон подняла Ариночка Петровночка и совершенно невероятно обрадовалась моему звонку:
— Белозор! Ты тут позарез нужен, я просто зашиваюсь, не знаю, что делать… Господи, это просто чудо! Представляешь, Светлова на больничном, Даню пришлось отправить на семинар в Пинск на неделю, а эта престарелая стерлядь Порфирьевна требует отпуска, мол, у нее по графику! Мол, тебя мы отпустили, а ее не отпускаем! Ладно бы горело что-то, путевка там или еще что-то… Так нет ведь, будет на квартире сидеть как сыч в норе… Мне что — Фимочку с Аленочкой на задания посылать? Они такого понаписывают… Еще и Стариков что-то в штопор ушел и не признается — в чем дело… Снимки портачит такие, что ужас! В общем — цейтнот. Выручай, а? Номера закрывать нечем, все амбары и сусеки уже выгребли.
— Привезу шикарный материал, обалдеете.
— Гера, привози! А лучше — два материала. Или три.
— А на Новый год мне тогда пять дней отпуска дадите?
— Даду! То есть — дадим! Ты когда приедешь?
Я оторвал трубку от уха и вопросительно посмотрел на Привалова-старшего. Звонил-то я из его кабинета! Полковник тяжко вздохнул и одними губами произнес:
— Завтра.
— Завтра приеду, — сказал в трубку я, — На ночном поезде. К восьми буду.
— Гера, ты мой спаситель!
— Тогда кофе с бутербродами утром с тебя, ага?
— Да-да-да, я тебе лучше налисников нажарю, с творогом! — она чуть не пищала от счастья.
Это можно было понять — на девушку навалилась ответственность за всю редакцию, а она была-то всего-навсего ответственным секретарем! Должность, конечно, важная — ответственный секретарь газету формирует, верстает — что куда поставить и всё такое, но… Но формально к начальникам она не относится, в номенклатуру не входит и вообще… А тут — нате, разруливайте! Надо девочке помочь.
А потому я попрощался, пообещав приехать и подстраховать, подставить плечо. А когда положил трубку, то спросил:
— А что такое налисники?
Привалов посмотрел на меня как на идиота:
— В смысле? Ты что — не с Полесья?
— С Полесья. Но слова такого никогда не слышал.
— Ну, налисники! Как блины, только тонкие! Тесто жидкое, наливают на сковородку…
— Так это блинчики!
— Блинчики это маленькие!
— Маленькие — это оладушки! А тонкие — блинчики!
— Тонкие — это налисники!
Вдруг в кабинет всунула голову одна из кадровичек:
— Маленькие — это чибрики! Чибрики — на масле, подтурахи — на воде!
— Шо? — вытаращились мы оба, — Какие чибрики?! Какие подтурахи?
С Николаем прощался на привокзальной площади в смешанных чувствах. С одной стороны — вроде сдал меня. С другой — как будто даже подружились. Он сунул мне с собой обернутый в бумагу кусок меда в сотах.
— Дашкин мёд. Цветочный. Бери, журналист, а? Ну, не держи на меня зла, ладно? Мой номер ты знаешь, будешь в столицах — звони, подвезу!
Мёд я взял и руку ему пожал. Но осадочек остался.
Ночной вокзал встретил запахом мазута, калёного железа, жареных пирожков, табака и еще неуловимыми ароматами человеческих надежд, ожиданий, предвкушения… Стучали колеса поездов, невнятно вещал что-то мужской голос из динамиков, оранжевый свет фонарей растворялся в мокром мареве, повисшем в воздухе.
Проводник глянул на меня, и в его глазах промелькнуло узнавание:
— Шо, земляк? Помотала тебя столица?
— Ох, помотала… Вредный тут воздух для полешука… Да и сам я малость того, перестарался, если честно.
— Ну-ну, земляк! Шо занадта — заўсёды ня вельмі! Проходи, у тебя первое купе… — махнул он рукой, забрав билет.
— Заходите чай пить, у меня мёд в сотах, — сказал я.
— А! Так спать не собираешься? Давай тогда сам ко мне заходи как из города выедем. У меня жена кнышей напекла с картошкой…
Теперь еще и кныши какие-то! Надеюсь, к блинчикам они никакого отношения не имеют!
Я поднялся по металлическим ступенькам в вагон и зашел в купе — кроме меня там сидел какой-то толстый мужик, который вежливо поздоровался со мной и углубился в чтение газеты — пока свет не приглушили. Читал «Комсомолку», кстати.
А я всё думал над фразой проводника. «Шо занадта — заўсёды ня вельмі!» — это, получается, можно перевести примерно «что чересчур — всегда не очень». Однако, народная мудрость…
Когда поезд тронулся, и народ расстелил постели и улегся спать, я еще некоторое время смотрел на огни ночного Минска и думал: смогу ли действительно прожить здесь несколько лет? Большой город одновременно и пугал и манил. Сейчас еще что — вот лет через двадцать это будет настоящий человейник, все будут торопиться невесть куда, носиться как подстреленные, не видя ничего вокруг своего жизненного туннеля, состоящего из набора объектов на топографической карте: квартира, остановка, станция метро, пара магазинов, кафешка, работа, может быть — клуб или кинотеатр. В сумасшедшем ритме жители мегаполисов привыкнут носиться с восьми до восьми, не поднимая лица к звездам, не вдыхая свежего воздуха. А потом отвечать на вечный вопрос оставшегося в провинции однокашника по поводу возвращения к родным пенатам другим, таким же вечным вопросом: «А что я там делать буду?»
Тогда, в веке двадцать первом, я был частым гостем в столице. И в свои приезды водил товарищей, погнавшихся за развеселой минской жизнью, по местным достопримечательностям. Храм Всех Святых и его удивительная крипта, Красный дворик с непередаваемой атмосферой, «Телепорт» и его технические примочки… В конце концов — «Минск-Арена»! И эти товарищи — успешные программисты, менеджеры и технические специалисты с отличными зарплатами понятия не имели о таких местах! Они жили в своём туннеле, который считали мегаполисом, и пожимали плечами, и спрашивали: «А что я в Дубровице делать-то буду?» А здесь-то ты что делаешь?
Я и сам жил в таком туннеле в свое время — в Москве. Носил на плечах бремя города, в котором население больше, чем во всей Беларуси, считая оттяпанный поляками по благословению коммунистов Белосток. И едва успел сбросить это ярмо и вдохнуть воздух родных дубровицких болот — как меня зашвырнуло… М-да, в общем — зашвырнуло.
— Эй, земляк! Чай пить идем? У меня грузинский крупнолистовой, с белорусским чабрецом!