— Да-да-да… — засобирался я.
Уже на второй минуте чайных посиделок у меня загорелся глаз и зачесались руки.
— Слушай, земляк, а ты дубровицкий? — спросил я. — Я просто в газете работаю, а ты такие вещи рассказываешь, что они так на карандаш и просятся. Вроде просто и понятно, а вроде народу и неизвестно. Давай я за блокнотом сбегаю, что-то помечу, а потом напишу вот это вот всё в «Маяке», а? И про стопкран, и про остальное…
— Я-то сам из Гагалей, так-что…
— Прэкра-а-а-асно, Гагали — это ж наш район! Чудесные места, Березина, «Смычок» и всё такое! Так я побежал за блокнотом?
— Давай, но только чтоб без имен! — проводник отсалютовал мне стаканом в подстаканнике.
Хотела Езерская два материала? Будет тебе два материала…
—.. стоп — кран, судя из его названия, нужен для экстренной остановки состава! — вещал проводник, угощая меня кнышами — такими кругленькими пирожками с картошкой. — Чтобы стало понятно, почему от балды им пользоваться запрещено, надо представить себе систему торможения поезда. Значит так! Каждое колесо при торможении сжимается двумя тормозными чугунными колодками с усилием 35 тонн каждая. То есть, колеса перестают крутиться и начинают скользить по рельсе, идут юзом. Так получаются ползуны — или «лыски», такие повреждения, которые делают колеса менее круглыми… Если, например, его глубина превышает три миллиметра — приходится менять колесную пару. Теперь про тормозную систему. Она работает на пневматике, сжатом воздухе. Пока давление есть — колодки раздвинуты, и колесо крутится. Если стравить давление — колодки прижмутся, и колесо как раз-таки пойдет юзом! А теперь представьте, что какой-то умник сорвал стоп-кран резко, рывком! И воздух вышел из системы весь и сразу? Поезд встанет как вкопанный! Народ повалится с полок, багаж рухнет, стрессы и травмы обеспечены! А потому — что? Срывать стоп-кран надо плавно, короткими движениями по секунде-полторы, чтобы воздух стравливался постепенно… Конечно — если речь не идет о намечающейся катастрофе или человеческих жизнях. Но вообще — лучше звать проводника, он знает, что надо делать… И в туннелях, и на мостах срывать стоп-кран тоже нельзя ни в коем случае, понятно почему?
— Понятно! — кивнул я, а карандаш в моих руках, кажется, дымился уже, — А еще что-то есть?
— Е-е-еэсть! Хочешь историю про то, как мужик хрен сломал?
Я отложил блокнот, понимая, что в печать точно не пойдет, и махнул кнышем — мол, давай, жги!
— Значит, решила одна пылкая молодая пара, которая на двоих разменяли уже, пожалуй, целый век, на верхнем боковом месте предаться любовным утехам…
Через две минуты я ржал как конь, и, кажется, перебудил пол вагона.
— Тихо, тихо, земеля, это я еще тебе про ростовскую рыбу не поведал! — хлопал меня по предплечью словоохотливый проводник, — Короче, продают там белорыбицу, и один дядька взял сразу пять штук…
В общем, материал получился короче, чем я надеялся, но от смеха у меня лицо болело, и расстались мы вполне довольные друг другом. И спал я оставшиеся четыре часа как такой спокойный, очень спокойный младенец.
Дубровица встретила меня проливным дождем, разбитыми фонарями, хмурыми лицами дачников и грибников и бегущей в мою сторону целой толпой цыган с детьми, клунками, какими-то коврами и почему-то самоварами.
— Стой, стой! — кричали они.
Заспанный проводник показал мне красный флажок, который держал в руке:
— Можешь там в своей статье вот еще что написать: при посадке и высадке из поезда не паникуйте, а смотрите на проводника. Если у него в руках вот такой вот флажок или в темное время суток — горящий фонарь — поезд пока ни-ку-да не поедет! Всего хорошего, земеля!
— Счастливого пути! Заходите в редакцию — чаем угощу! — помахал рукой я.
Я был на работе самым первым — после уборщицы, конечно. Поставил чайник на плитку, открыл окно, чтобы стылый, затхлый воздух стал еще и сырым от дождя, сдул пыль с клавиш «Ундервуда», погладил лысину Ильича, который всё еще служил мне в качестве пресс-папье… Отпуск кончился — пора было приниматься за работу!
Стрекот клавиш раздолбал тишину редакции и наполнил ее ощущением кипучей занятости и важных дел.
— …тормозную сис-те-му! — перечитал строчку я как раз в тот момент, когда в отдел городской жизни — он же мой кабинет — заглянул Юрий Анатольич.
— Гера! — сказал он.
— Доброе утро! — сказал я.
— Ну, вы и лицемер, батенька! — заржал он, намекая на отвратительную погоду и ранний подъем, — Какое же оно, к черту, доброе?
— Я люблю свою работу, я приду сюда в субботу, в воскресенье, в понедельник — я дебил, а не бездельник! — продекламировал я и мы заржали уже хором.
— А «козлика» твоего мужики в гараже поправили, скачет как новенький, на обед можно сходить забрать… Слу-у-ушай, а может, не на обед? А может — после работы? Там такое дело — три литра самогонки на меду и прополисе! Представляешь, я у матери в Брагине был, разбирал погреб, вот и нашел банку, закатанную… Крышка — ржавая, я открыл, понюхал и понял — если один начну то всё, хана! А запах такой, м-м-м-м! Мне нужна компания, позарез! Гера, у нас просто нет другого выхода, понимаешь?
— Три литра? — с сомнением покачал головой я, — Справимся ли вдвоем?
Как раз в этот момент мимо по коридору прошел Женя Стариков. Выглядел наш фотокор и вправду не очень.
— Вот! Хватай Женька и уговаривай, а я пойду пока машину прогрею — там Арина Петровна куда-то отъехать собиралась.
— Женек! — сказал я. — Айда чай пить! Грузинский с чабрецом.
— Ай! — отказался Женёк, а потом задумался: — Грузинский чай?
— Ага. Давай, бери кружку, вон чайник, там заварено, садись сюда и закрывай дверь.
Стариков сделал всё это чисто механически — было видно, что его мысли где-то далеко. Я булькнул в его белую с красными горохами кружку два кубика рафинаду и посмотрел ему в лицо. Мешки под глазами, щеки запали, и вообще — выглядит скверно.
— Жень, ты чего? Что случилось-то? Плохая ночь?
Стариков залпом выпил полчашки, а потом вдруг сказал:
— Спину мне расцарапала, ненормальная. Вот скажи мне, что это за блажь — мужику спину царапать? Сдурела она, что ли? Слушай, я теперь понимаю, чего ты ее избегать стал. «Я бываю нежной, я бываю дикой!», — подражая женским интонациям, спародировал он и горько усмехнулся, — Ты нормальной, блин, бываешь?!
— Кто?
— Да она! Представляешь, снимал детский спектакль, никого не трогал. Затащила в гримёрку. А я что? Я мужчина одинокий, от женской ласки отвык. Да и женщина она видная, что тут скрывать? Вот, не удержался… Теперь понять не могу — кто кого имеет: я ее или она меня? Вроде и тянет, а вроде… Зараза! — Стариков отчаянно махнул рукой.
Я всё ждал, когда он скажет, о ком именно идет речь. Догадки, конечно, были, но это казалось мне совсем уж лютой дичью. Но Стариков молчал, только чай пил — мелкими глоточками. Допил почти до конца и сказал:
— Спасибо. Хороший у тебя чай. И человек ты хороший. А я — вон какая скотина.
— Так, товарищ Стариков… Ты знаешь, что делаешь сегодня после работы? — решительным тоном спросил его я.
— Ну, до этой минуты мне казалось, что знаю… Но судя по твоему вопросу — видимо, нет!
— Точно! Ты идешь вместе со мной в гараж к Анатольичу. Там стоит мой «козел», и нам очень-очень нужна твоя помощь. Без тебя мы, наверное, даже умрём!
— Вот как? А мы точно втроем справимся? — прищурил один глаз он.
По крайней мере, в одном, оставшемся широко открытым глазу уже блестели искорки интереса к жизни. Я сумел его заинтриговать!
— Будем искать четвертого. Но это — как повезет.
— Так! Ладно! Ты главное это… — с некоторой опаской сказал Стариков, — Главное, без меня не уходи. Если ты рядом будешь — она точно не подойдет.
Тут в кабинет стремительным домкратом ворвалась Езерская и вдруг кинулась ко мне обниматься:
— Гера! Слава Богу, явился!
Это было очень странно. Во-первых, я сидел на стуле, и для того, чтобы обнять меня, ей пришлось весьма двусмысленно изогнуться, во-вторых, я в целом не привык, чтобы меня кто-то посторонний трогал, если это не кот, например. И в-третьих — ее объятия явно выходили за рамки обычных служебных отношений. Ну, там, где надо, стройненько, где надо кругленько — сами понимаете. Потому я потянулся рукой к Ильичу, таким образом освобождаясь от рук внезапно разомлевшей ответственного… Или всё-таки безответственного секретаря? В общем — ухватил вождя мирового пролетариата за лысину, приподнял, достал две стопочки листочков с машинописным текстом и торжественно вручил Ариночке Петровночке:
— Вот! Как обещал. Два материала. Один про проводника на железной дороге — очень поучительно, двести пятьдесят строчек, а второй — как я маньяка ловил, там на разворот, строчек семьсот.
— Про что? — внезапно охрипшим голосом спросила Езерская, а Стариков подавился чаем.
— Про кого, — поправил я, — Про проводника, говорю. В поезде вместе с ним ехал, земляк оказался… Таких историй понарасказывал, закачаешься!
— Белозор!!!
Глава 16,в которой мне приходится поработать
Глава написана с большой любовью к работникам культуры
и с безграничным уважением к их нелегкому труду
Цейтнот — значит, цейтнот! Надо работать, спасать родную редакцию от перепечатывания чужих статей и публикации бесконечных официальных материалов. Высоко держать знамя провинциальной журналистики! Звучит гордо? Ну, так себе.
На самом деле это означало необходимость переться под дождем в ЖЭК на улице Молодежной и шататься с рейдовой группой по всяким местам разной степени злачности. В состав рейдовых групп, работа которых была организована по инициативе горисполкома, входили представители самых разных ведомств: милиция, пожарные, коммунальщики, энергонадзор, горгаз, социальное обслуживание, педагоги и еще кто-то.