А восемь месяцев назад папа умер – сердце. И оказалось, что квартиру – ту самую, в старой части Нюрнберга; ту, где я была принцессой Лили – он завещал мне. И я подумала, бог с ним, с Берлином, поеду посмотрю, может, там и останусь. Все-таки своя собственная пристань, а уж школьников, нуждающихся в познании всяких там Ибсенов, Брехтов да Гете с Гейне, я везде найду.
Я приехала, зашла за ключами к консьержке фрау Мюллер. То, что ключи у нее, было написано в письме из нотариальной конторы. Фрау Мюллер я узнала, она сидела здесь на первом этаже нашего дома всегда, сама была частью дома, его истории. Постарела, конечно, но это была все та же фрау Мюллер, высокая тетка с лицом удивленной лошади. В общем, я ее узнала, а она меня – нет. Долго изучала мои документы, подслеповато щурясь поверх либо древних, либо шибко модных роговых очков, рассматривала фотографию, мое лицо, потом опять фотографию, хмурилась, шевелила губами. И вдруг, в третий уже, наверное, раз подняв на меня выцветшие голубые глазки, улыбнулась во все свои лошадиные зубы:
– Лили, малышка!
У меня сжалось что-то в животе, скрутилось горячим узлом. И я не заметила, как оказалась в жестких объятиях старой консьержки.
Я открыла дверь, бросила свой рюкзак на пол в прихожей и вошла в ту комнату, в которой жила когда-то. Это была МОЯ комната. Та же кровать с деревянным резным изголовьем, очень старая, потемневшая. Папа нашел ее где-то во Франции у брокантов еще до моего рождения. Тот же стеллажик вдоль стены с моими детскими книжками, куклами и зайцами. Папа сам собрал его, притащив домой доски. Он пилил, сверлил, винтил и сколачивал, на полу лежала мягкая опилочная пыль, вкусно пахло деревяшками. Мне тогда было пять лет. Мой письменный стол и расшатанный лично мною стул – привычку качаться, читая учебники, из меня вышибить не удалось. И вместо шкафа ввиду отсутствия места – «икеевская» перекладина с плечиками для одежды.
Я вернулась домой.
Мой Энди и его Люсьен
С Энди у нас, похоже, все серьезно. Через месяц у меня в квартире уже жили его домашние тапки – новые, мы ходили их покупать вдвоем – и его махровый халат в сиренево-фиолетовую узенькую полосочку – старый, он принес его из дома. Когда остается у меня ночевать по средам и пятницам (почему именно в эти дни, сказать не могу. Почему, например, не во вторник, а именно в среду? А что у него такого во вторник, а? Не знаю), он отодвигает к одному краю мои шмотки, висящие на металлической штанге, выкраивая полметра для себя. Мои шесть белых однотипных блузочек и три юбки-карандаша, одна из них – светло-серая, вторая – темно-серая, третья – черная, школьная униформа. Хотя мне всегда казалось, что это одежда официанток, и если у меня не заладится с преподаванием, я смогу подрабатывать в Выставочном центре – там всегда требуется обслуга в рестораны. Энди вывешивал, скинув одну из моих блузочек, свою рубашку, сверху пиджак. Он у него какого-то невыразимого зеленовато-горохового оттенка, в мелкую продрись, слегка смахивает на охотничий или тирольский, с псевдозаплатами на локтях, коричневыми такими, кожаными… Наверное, псевдокожаными. Да не суть. Брюки, аккуратно, по стрелочкам сложив, вешает прямо на перекладину.
Я верчусь на кухне, готовлю нам ужин, что-нибудь по-быстрому поджариваю, картошку там или те же колбаски с шукрутом. Потом мы сползаемся на диван в гостиной. Ну, это не гостиная никакая на самом деле.
Раньше, давно, это была комната родителей, потом папина, а теперь тут у меня кабинет – стол, полки со всякой бумажной хренью, методички, оставшиеся еще с института учебники – не выбрасывать же, – и, главное, комп. Мощный стационарный комп с большим монитором.
Я не очень люблю, как все сейчас, на коленке с ноутом или планшетом. Вот это я вообще не понимаю – по экрану пальцами водить по виртуальной клавиатуре. Ага, клава в пол-экрана, а экран весь – восемь дюймов. Не, мне надо, чтобы у меня перед носом экран – во! Тридцать два дюйма, и клава нормальная, чтобы колотить по ней.
Ну, само собой, тут же в кабинете и столик еще журнальный. Вот называется «журнальный», а кто вообще его чисто под журналы использует? У меня и журналов-то никаких нет, я за этим столом ем. Или книгу читаю. То есть читаю я, на диване вытянувшись, а если надо встать – в туалет там или за чаем, – книгу кладу на столик. Значит, это или обеденный, или книжный столик. Но мы уперто продолжаем говорить «журнальный».
Мы, в смысле, люди, часто используем слова неверно, не по назначению. Так, что они не показывают суть вещей, но все понимают, о чем речь… У-у, понесло меня по филологической безбрежной глади. Изыди, чур меня, чур!
После ужина при хорошей погоде у нас моцион – прошвырнуться вдоль воды полчасика-час, как пойдет. Но по пивнякам мы больше не ходим – прошел период ухаживания. Пролетел со свистом, как фанера над Парижем, уложившись в один вечерочек. Теперь нам нечего деньги зря мотать, пива мы и дома попьем. У меня, ясное дело, дома. Когда с моциона вернемся. То, се, киношка какая-нибудь, развернув монитор к дивану – телика у меня нет, – или просто в ящиках посидим, початимся, и на боковую, в постельку.
Про постель ничего плохого не скажу. Взрослые люди, обговорили, как ему нравится, как мне, нашли, можно сказать, точки соприкосновения. Да я бы в жизни ничего подобного вслух с мужиком обсуждать не стала! Как это можно проговаривать: «Мне нравится, когда ты делаешь так»? Да не «так», а полным текстом, что именно ты делаешь, где и чем… Но Энди как-то очень легко вышел на разговор, будто это само собой разумеется. Я, красная как рак, косноязычно: «Бе-бе ме-ме». Он: «Я тебя не понимаю». Я, закрыв глаза, скороговоркой: «Та-та-та». Все! За пару раз притерлись друг к другу, и теперь секс у нас на высшем уровне. Нирвана!
Я иногда задумываюсь после, когда кончаем и, довольные, сытые, отваливаемся друг от друга: «Это же Энди! Энди, мечта многих девчонок. Герой и бог моей юности. Энди был недоступен. А теперь он мой, мой, только мой. Сочные губы, как раньше говорили, бантиком, голубые глаза, пушистые ресницы. И все – мне. Потрясающе!»
Про то, что мы учились с ним в одной школе, что я была тогда влюблена в него по самое не могу, про то, что я знаю о нем немного больше, чем он мне поверяет, я ему так и не сказала. Не сложилось как-то. Если бы к слову пришлось, то рассказала бы – подумаешь, тайна. Но вот к слову не пришлось. А так, чего рассказывать. Меня – ту меня, четырнадцатилетнюю макаронину в очках – он так и не вспомнил. Ну и говорить не о чем.
– Не забудь, завтра в семь вечера в «Балканских». Будет здорово, если ты придешь чуть раньше и закажешь столик получше – тебе же тут совсем рядом.
Как я сдрейфила, когда Энди объявил, что решил познакомить меня со своей мамой! Казалось бы, чего тут бояться? Но я нашла. Мама для Энди – это МАМА. Это все. Мама то, мама это, маме надо, мама хотела… Она у него с языка не слезает. Нет, я не считаю, что это ненормально. Это-то как раз очень даже нормально. Мужик заботится о своей матери. Прекрасно. Побольше бы таких мужиков. Это я с моими более чем прохладными отношениями и с матерью, и с отцом, когда повзрослела уже, наверное, не вполне нормальная.
Я в курсе, что у мамы все в порядке. Вилли учится вполне себе прилично, он спортсмен, футболом увлекается, все про него, про футбол этот, про футболистов всех, какие на свете есть, знает. Отчим тоже в порядке, недавно они с мамой в Италию в отпуск ездили – Амальфи, Сорренто, Позитано, все прекрасно. Чего еще? Все живы, здоровы, все хорошо. Мне больше ничего и не надо. В «Фейсбуке» пара посланий в месяц, фотку какую-нибудь скинем друг другу, с Новым годом, с днями рождения поздравляем, все как у всех.
А Энди может по три раза за вечер, когда он со мной, домой позвонить. И не чтобы узнать, приняла ли мама таблетку или не забыла ли она поужинать, нет. Из ума она пока не выжила, ужинать не забывает и таблеток вроде никаких не ест. А просто, не скучно ли ей там одной дома, чем занималась днем, устала или нет, читает или теликом разминается, и вот есть такой фильм интересный, он сейчас только вспомнил, завтра вечерком вместе посмотрят. А то вот сегодня на уроке один лоб здоровый обозвал график гиперболой. Это, говорит, гипербола, сколько лет мусолим одно и то же, а у него все гипербола. Смешно, правда?
И на третьем месяце наших отношений Энди решил меня матушке своей представить. Я, честное слово, чуть не уссалась, такое чувство, что я кобыла и меня барышник на базар выводит. Сейчас будут в зубы заглядывать и репицу щупать, годна ли лошадка в хозяйство, подойдет ли для прынца нашего. Я даже со страху насморк подхватила. В ноябре это не диво, но я уверена, что со страху. Нос красный, распухший, гундосый, заплывшие глазенки слезятся, а там и горло подтянулось в общий строй, захрипело-засипело. Но это меня не спасло, казнь была отложена на пару недель.
И вот сакральный день настал, меня ведут на заклание. Встречу высокие стороны назначили в забегаловке «Балканские специалитеты» за квартал от старого города среди веселеньких желтеньких и розовых пятиэтажек, что в шестидесятые строили для местного рабкласса, а позже отдали понаехавшим приезжантам. Я, как было велено, пришла аж за двадцать минут, выбрала лучший из пяти возможных столик, тот, что у окна с видом на улицу. Уселась, заказала, пока суть да дело, бокал белого вина домашнего. Кислятина убогая. За стеклом турчанки толстые в ближайший супермаркет спешат, велики катятся, челы с работы разъезжаются, трамвай проскользнул. Жду.
Народу в кафешке, кроме меня, три человека. Двое маляров, что ли, в комбезах, слегка подмазанных краской, пиво у стойки пьют. И еще один кадр. Старый тощий дед-трансвестит. Сам выбрит слегка, седая щетина на подбородке и щеках кустиками, но глаза и губы накрашены. Причем так, будто школьница-малолетка красилась – морщинистые веки голубенькие, а губы малиновые, кривовато прорисованные. Стрижка короткая, седым ежиком. Юбка длинная мятая, сверху какая-то фуфайка трикотажная, бесполая и бесцветная, на шее пластиковые розовые бусы, каждая бусина с грецкий орех величиной. Сидит за соседним столиком, чашечку кофе в ладонях греет, а ладони заскорузлые, ногти с траурной каемкой – такие крестьянские мосластые руки. Вот он сидит и сам с собой жеманится: то зеркальце вытащит, посмотрится, то помаду в пальцах покрутит и в ридикюльчик допотопный бабушкинский спрячет, то плечиками пожимать примется и с воображаемыми друзьями похохатывать. Совсем ку-ку, короче.