И вот, наконец, вижу сквозь свое отражение в стекле, тормозит красный «Опель» Энди. Он сам вываливается и, обойдя свою машинюшку, открывает пассажирскую дверь. Явление Мамы. Среднего роста фигуристая мадам, блондинка загорелая, зад обтянут красными леггинсами, сверху курточка молодежная, тоже красная, расстегнутая, капюшон с меховой оторочкой под песца. На грудях, на розовой маечке надпись «Magic moments». И сапожки с опушкой. Красивые такие, коротенькие. Я бы сама такие носила с восторгом упоенья. Стрижечка модная, асимметричная, все на один бок. Ухоженная дама околобальзаковского возраста. Но я смотрела на нее сквозь последний свой щит, сквозь окно забегаловки, как на огнедышащего дракона, который вот-вот откусит мне башку.
Она вошла первой. Я поднялась. Но Мама направилась к соседнему столику, к этому сухостою старому, трансвеститу. Я обалдела. Она что, перепутала нас сослепу, решила, что ее Энди встречается с этой… с этим? Мама, протянув руки и улыбаясь приветливо козлищу спятившему:
– Амалия, дорогая…
Козлище, восстав, скрипуче:
– Тереза, детка…
И давай, перегнувшись через стол, щечками прикладываться. Я стою, челюсть как об колени брякнула, так она там и болтается.
Энди заходит. Ну, думаю, щас тоже на шею козлетону вешаться будет. А тот его по головушке огладил и ласково так, в глазки заглянув:
– Здравствуй, малышок, писюленька моя ненаглядная…
Но Энди маму под локоток и нежно от старикана оттаскивает. В мою сторону.
– Познакомься, мама, это моя подруга Бригитта.
Все положенное по протоколу мы совершили: улыбнулись друг другу лучезарно, щечками потерлись, причмокнув, за руки подержались. Ни дать ни взять счастливое воссоединение семейства после долгой разлуки. Уселись, меню изучили, заказали себе каких-то колбасок и бутылку «рислинга».
Пауза повисла. Ну, думаю, сейчас-то и начнется. Будут меня, сироту, пытать расспросами, где училась, где конфирмовалась. Но нет. Пани Тереза начала мне про сынулю рассказывать. Я услышала еще одну версию туманной юности Энди. В чем-то она пересекалась с известной мне по личным впечатлениям, в чем-то с тем, что он мне поведал, но были и абсолютно новые подробности.
Выяснилось, что среди его дарований главное – писательские способности. Да ладно, Энди – писатель! Я вспомнила мое появление в театральном кружке, пиэсу, которую он нам выкатил, и скандал, который учинил, не получив мгновенного признания.
Пока я пережевывала эту инфу, к нашему столику подрулил допивший свой кофе Амалия. Снова был произведен ритуал объятия-чмоканья-ручканья, и Амалия уплыл прочь с нашего горизонта, надеюсь, навеки. Видя мое неприкрытое недоумение, Энди пояснил, что этот откровенно слетевший с катушек дедок – мамино активитэ̀, она устраивает культурный досуг всякого социально-опекаемого старичья, концерты, танцы, экскурсии, лекции о любви и дружбе и тому подобное. Амалия – один из ее подопечных.
Через час с небольшим наши посиделки закончились. Ну и славно, я, честно говоря, подустала держать спину и лицо. Мы с Энди оплатили счет четко пополам. Пани Тереза небрежно бросила на стол чаевые, три евро мелочью. Я проводила их к машине и долго махала им вслед рукой, утирая скупую слезу. Шучу.
Итак, что мне открылось нового в моем обожаемом Энди.
Он писатель. Нет, не так. Вот как надо: он Писатель. Все, что есть на свете Эндиного – все или с большой буквы, или одними большими буквами. С придыханием. Свято.
В очередную совместную среду я стала потихоньку вытягивать из него сведения. Аккуратненько так, издалеча. Вот, говорю, хочу что-нибудь новенькое почитать. Он так удивленно:
– Почитать? Да ты вообще, по-моему, ничего не читаешь. Я у тебя и книг-то не видел.
Ну, это он зря. Книги у меня есть, целая дюжина. Давно покупаю только те книги – я имею в виду, в бумажном виде, – которыми реально хочу обладать. Чтобы они у меня стояли здесь, на стеллаже, всегда, вечность. А не просто прочитать и забыть. «Просто прочитать» я в электронную книжку закачиваю. С ней удобно, можно на ярком солнце, а можно в полном мраке, и свет включать не обязательно. Но когда Энди приходит, я, естественно, в постели носом в страницу не утыкаюсь, среды и пятницы – не библиотечные дни. Вот он меня с книжкой и не видал ни разу.
Но зачем же такие скоропалительные выводы делать, что не читаю и книг у меня нет? Вон, стоят на верхней полке, выше зайцев. «Двенадцать вечеров» – японские сказки, старая, зачитанная-захватанная, ее мне в детстве папа на ночь читал. Там сказочки еще те, про лешего-тэнгу и водяного-каппу, про ведьм с фиговой тучей глаз на икрах ног, про хитреца и мошенника Хикоити – в самый раз перед сном маленькой девочке почитать, обожаю ее. «Сирано де Бержерак», я Ростаном в подростковом возрасте зачитывалась, даже французский стала учить, чтобы в оригинале промусолить, наизусть помнила почти целиком. «Старшая Эдда», издание подарочное, красивое, бумага, рисунки, супер. Гессе, «Игра в бисер». И еще там разное.
– Ну почему же, – говорю.
С дивана свесилась, пошарила под ним, вытащила свою элкнижку, включила.
– Вот детектив Кобо Абэ читаю, неплохой, хотя и несколько занудный. Это очень по-японски – дотошно всякую мелочь выписывать.
И с этим самым японцем я сразу попала в цель. Вот так вот пульнула на удачу, и сразу в яблочко – опа! Энди завелся. И посыпалось из него, что детективы сейчас писать разучились, что старики-классики типа Честертона или Леблана – это класс, там все четенько, одно из другого вырастает, логика сюжета, разделение подозрения на всех персонажей, ничего случайного. А нынешние понапихают черт-те сколько народу, и этим бедолагам нечем заняться, они ползают по страницам сонными мухами, сюжет сыпется, мотивы невнятны – в общем, блуд и фигня. Значит, именно детективный жанр и засосал Энди. Ясненько. И только я собралась попросить у него почитать какое-нибудь творение, как он сам говорит:
– Слушай, ты ж филолог – подкорректируй мои рассказы. Ну там, запятые, может, какие шероховатости. Сам, когда читаешь, не всегда следишь. Типа, «пошел-пришел», «сказал-рассказал», по три «когда» к ряду в соседних предложениях. Ну, ты понимаешь.
Ну конечно, я понимаю. Конечно, посмотрю. Конечно, подкорректирую. Давай сюда свои рассказы.
– А кстати, много их, рассказов этих? – спрашиваю.
Говорит:
– Да штук двадцать.
Ничего себе! Я, честное слово, думала, три, от силы пять. Двадцать! Сколько ж лет он их писал?! И тут у меня на языке засвербел вопрос, а он хоть опубликовал что-нибудь где-нибудь? А спросить неловко как-то, вдруг – нет. Но я вывернулась:
– О, – говорю, – это ж целая книга!
А он:
– Умница. Я и хочу цикл закончить, а потом сразу целиком опубликовать.
Значит, не печатал. И не пытался. Хотя, кто знает, может, пытался, да не вышло, вот и решил сразу оптом.
И я превратилась в карманного корректора Эндиных детективов. Теперь наш распорядок слегка изменился. Нет, среды и пятницы остались на своем месте, но к пятнице добавился довесок – первая половина субботы. Если раньше Энди покидал меня сразу после завтрака: «Ну пока (поцелуйчик), до понедельника, увидимся в школе», – то теперь с утра мы разбираем, что я там наисправляла в его текстах. А домой он уходит уже после обеда. Поскольку оба мы страшно заняты и правильный обед никто не готовит, обычно заказываем какой-нибудь китайский или ливанский фастфуд, или я быстренько смотаюсь на рынок возле кирхи, куплю в ларьке фалафель. И пару бутылок «тухера». Дешево и сердито.
Главным героем детективного сериала Энди был не полицейский, не инспектор или следователь, как можно было бы предположить, и, уж конечно, не частный сыщик, затертый Шерлок Холмс, а такой средней руки интеллектуал-культурист, Джеймс Бонд-надомник, бездельник по жизни и бабник по призванию. Звался он Люсьен Альбрехт. Полуфранцуз, полунемец, родом из Кинцхайма, малюсенького эльзасского городишки. Преступления, сыпавшиеся ему прямо под ноги, он распутывал благодаря своему недюжинному интеллекту и хакерским навыкам, обретенным непонятно где и когда, они просто были у него, и все. Наверное, с рождения. Сложные ситуации он разруливал сам – на то и мускулы, и владение всеми видами оружия, какое можно найти на просторах интернета, включая индейские болас, малайский боевой отравленный двухклинковый кинжал, огнемет времен Второй мировой и портативный беспилотник, оснащенный маленькими ядерными бомбочками. Все попадавшиеся на его пути красавицы стремились ему отдаться, бабы попроще помогали изо всех сил в надежде на ласковый взгляд или вообще просто так, бескорыстно. Они обворовывали своих боссов и мужей, тащили секретные документы из сейфов и старинные полотна из особняков, а нечего было влезать в преступные аферы (это к документам) и красть из мировых музеев (это к полотнам). Среди благоговевших перед ним полицейских и интерполовцев всех европейских стран и парочки латиноамериканских Люсьен имел прозвище. Вот так и тянет сказать Соколиный Глаз или Отважный Барс, но ладно, на самом деле – Маугли. Энди считал, это круто.
– Понимаешь, Маугли – он маленький и голый, но умеет побеждать всех, и не важно, клыки там у них, когти, зубы. Главное – башка. Маугли выше зверья джунглей. И мой Люсьен тоже.
Не в смысле маленький и голый. А в смысле всех крошит одной левой и с одного взгляда зрит истину.
Безусловно, Люсьен-Маугли был слепком с самого Энди. Не клон, не близнец, а скорее как античная статуя или придворный портрет вельможи. Он показывал какую-то часть оригинала, щедро дополняя его всяческими прикрасами. Он был тем, чем Энди хотел бы быть, и имел то, чего Энди не хватало – бесконечный калейдоскоп риска, успех, длинноногие полногрудые фемины с IQ 181, яхты, суперские тачки, блестящие пистолетики. Могу сказать абсолютно убежденно: любой писатель – признанный или нет, не важно – грешит тем, что пишет про самого себя. Всегда. Писатели – талантливые шизофреники с синдромом множественной личности. Или множества личностей. Вот они и раздают эти личности своим героям. Одному – свои победы, другому – свои фобии и опасения, третьему – несбывшиеся мечты и скрытые пороки. Вот таким он мог бы стать, если бы… А этим не стал бы ни за что, даже если бы… Множество личностей, множество вариантов движения вперед, множество вселенных.