И зря я не угомонилась. Лучше бы не говорил. Но за что боролась, на то и напоролась.
– Да мне, собственно, девчонка уже все, что надо, выдала, в дом можно было и не заходить. Но это было бы нелогично – чего тогда приперлись? Ну, я и постарался, побыстрее чтобы она нас… Ну, ты сама видела…
Оказалось, напарник мой верный, дружок сердечный, сказал адвокатше, что я немецкая порнозвезда, а мой любовник – продюсер порнухи. И он, этот порнопродюсер, хочет снимать фильм на мадейранской вилле. И как раз владения сеньоры Вереды очень подходят для съемок – место тихое, забор высокий, соседний дом пустой стоит, никто глазеть не будет, а дело такое, сами понимаете, огласки не терпит. И очень будет хорошо, если у нее, адвокатши этой, есть прислуга мужского пола – и аппаратуру таскать из угла в угол могут, и в массовке крутиться. «У нас труппа компактная – карманная, можно сказать, труппа. Продюсер за все заплатит щедрой рукой, тут уж будьте покойны. А я сам тут вообще никто, просто агент, человек маленький». А сеньора ответила (это когда она орала, как пожарная машина), что она женщина одинокая и никакой прислуги, кроме малышки Розы, ее племянницы и помощницы, у нее в доме нет. И как нам только не стыдно предлагать такие гадости? И куда катится мир? Несколько дней назад сосед, этот молодой шалопай и бездельник, пользуясь отсутствием родителей, людей благородных, устроил настоящий шабаш, привел к себе кучу наглых оболтусов и проституток, они орали и гоняли музыку всю ночь. И вот другой сосед вчера вернулся и сразу с собой молодую особу привез. А сегодня, Роза сказала, никакой девицы там нет, значит, это была проститутка. Кругом одни проститутки, а она, женщина благородного происхождения, думала, будет жить в приличном месте! А теперь и мы хотим в ее дом напустить проституток!
Я слушала, открыв рот. Вот нахал, придумал же! Я порнозвезда! Ведь смешно. А эта треска сушеная поверила. Дас ист фантастиш.
– Ну ты и гад! – выпалила я восхищенно.
Я, правда, хотела гневно, как адвокатша, но получилось восхищенно.
– А чего кочерыжка тебя поцеловала? Посочувствовала тяжкой доле агента?
– Нет, я сказал ей, что хорошо знаком с ее дядей. Тут у всех есть дяди, тети, племянники, много всякой родни, так что ткни пальцем наугад, не промахнешься. Я, говорю, дядю твоего знаю. А она сразу: «Дядю Педру? Из Канисала? Или дядю Луиша из Рибейра Брава?» Педру, говорю, мы с ним большие приятели, работали вместе. Она: «В порту?» – «Да, конечно». Она обрадовалась, говорит, что давно его не видела и будет славно, если я ему привет от нее передам. Я пообещал. А про соседнюю виллу – ту, пустую, где хозяин француз – она мне сказала, что он как раз вернулся. В субботу только, а не вчера. В субботу приехал на своей машине, с девушкой. Она видела, когда выходила в лавку. Они как раз в свои ворота заезжали. Это около пяти было. Позавчера. Чуешь?
– Ага.
Все. Мы его вычислили. Вот он, гад и убийца, утопивший Прекрасную Купальщицу. Мишель Серро – француз, архитектор, купивший дом три года назад. Прибывший с континента в субботу. Подъехавший к своей вилле с девушкой в пять. А в семь или чуть раньше швырнувший тело несчастной со скалы в океан.
Третья попытка
– Ну, что теперь, сыщик Алиса?
– Кофе! Утрясти чувства и устаканить мысли.
А что я еще могла сказать? Мне срочно надо было сесть где-то подальше от стен, за которыми, может быть, прямо сейчас ходил этот убивец. Сесть, собраться с мыслями, что делать дальше. Звонить ли инспектору – или кто он там – Алипиу? Попробовать войти в его дом – убийцы, в смысле, а не инспектора, – глянуть недреманым оком, вдруг угляжу какие улики? Что я собиралась углядеть, мне было неясно. Но ведь должны быть какие-то следы… Или их полное отсутствие, что тоже можно счесть уликой.
Мы вернулись назад к развилке. Оказалось, бар, про который я думала, что он закрыт намертво, работает. Пока мы там шарахались по домам бананового барона и благородной грымзы-адвокатши, кабачок открылся, запертая ранее дверь распахнулась, на веранду под навесом выскочили выцветшие, некогда красные столики, над входом возникла клетка с покрикивающей желтощекой птицей.
За стойкой стоял дед, протирая стаканы замызганной тряпкой. За ним на стене висел его собственный портрет сорокалетней давности, на котором мужик лет тридцати – мой ровесник, в общем – с черными кудрями, белозубой улыбкой, в расстегнутой на груди рубашке-поло и спортивной ярко-синей куртке. За стойкой же был грузный старик, седой, глубокие морщины у глаз, покрытые узлами вен руки в закатанных рукавах полосатой серенькой рубашки. Режущий глаз контраст, душераздирающее зрелище. Когда я буду старой, ни за что не повешу на стену свой молодой портрет.
Гонзу взял мне привычную чашечку эспрессо, себе – малек пива, и мы выперлись из бара на улицу и уселись за столиком – ровесником портрета. С одной стороны открывался вид на электрическую подстанцию, стоящую чуть выше по горе, с другой – черепичные рыжие крыши, как ступени с горы, и дальше внизу все та же взлетная полоса вдоль океанской синевы.
– Мы же пойдем к нему?
– Нет.
– Почему? Мы же не скажем, что знаем, что он убийца. Ты что-нибудь придумаешь. Ты вон какой молодец. Врешь, как дышишь. И ему наврешь что-нибудь.
– Нет.
– Но мы же должны убедиться.
– Нет.
Вот уперся, «нет» да «нет», понимаете ли. Но я тоже уперлась.
– Ну, нет так нет. На «нет» и королевского суда нет. Сама управлюсь.
Я бросила на стол две монетки по пол-евро, встала и пошла. На повороте, там, где дорога начинает подниматься на гору к трем одинаковым виллам, я обернулась. Гонзу по-прежнему сидел за столиком, как обычно, выставив вперед ноги, и тянул из горлышка свое пиво. Перед ним на столе лежал телефон. Хрыч старый, сошел на финише. Струсил. Сейчас своему дружку-копу звонить будет. Ну ничего, пока позвонит, пока расскажет, пока те приедут, я успею. И очень даже хорошо, что он в полицию сообщит. А то мало ли что. А так мне не страшно. Копы приедут и спасут меня от маньяка.
Вот сейчас явлюсь к нему и скажу: «Где моя сестра? Она мне эсэмэску прислала, что тут, с тобой». Или лучше: «У меня письмо для вашей девушки, позовите ее». Или: «Мишель Серро? Вам письмо от… э…» Если бы я знала, как звали мою Прекрасную Купальщицу…
Что бы придумал Эндин Люсьен? Он-то всегда запросто является в любой дом. То прикинется доставщиком пиццы – ничего, что ее никто не заказывал, – то он, типа, номером дома ошибся. И, главное, ему всегда открывают, впускают, никто ни разу через закрытую дверь не проорал, чтобы он убирался, его сюда не звали.
Во, придумала! Я скажу, что я из аэропорта, что русалка не получила одну сумку, забыла, а я ее, сумку эту, привезла. А почему в аэропорту решили, что сюда надо тащить потерянный багаж? А потому… Хрен знает почему. Если спросит, на ходу сочинять буду.
Только у меня никакого багажа нет. И магазинов тут нет. А идея хорошая.
Сзади застрекотал мотоцикл. Ага, едет. Я встала на краю дороги. Никаких тротуаров тут и в помине нет, бетонная канавка, за ней сразу бетонный забор. Гордо скрестила руки на груди, нацепила надменную улыбку. Наполеон на Аркольском мосту. Чтобы улыбка выглядела понадменнее, повторяю про себя: «Я гордо и надменно улыбаюсь», – транслирую надменность в пространство.
Подкатил Гонзу. К моим ногам. Кривится ухмылкой.
– Ну что, – говорю, – позвонил копам?
– Нет.
Немногословный ты мой.
– Слушай, я придумала. Мы придем к нему и скажем, что доставили забытый в аэропорту багаж, что русалка наша забыла там сумку. Правдоподобно же. И посмотрим, что он на это скажет. Он отпираться начнет: «Нет тут никого и не было, и в аэропорту никто ничего не забывал». А мы: «Сумку забыла молодая сеньора со светлыми длинными волосами, голубыми глазами…» Он занервничает, начнет путаться. Вот увидишь, обязательно начнет! А мы тогда: «Это дом номер шестнадцать?» А он радостно: «Восемнадцать!» А мы: «Ой, мы адресом ошиблись». Только вот сумку надо где-то взять.
Гонзу сидел на своем мотоцикле, поставив одну ногу на землю, и смотрел мне в глаза. У него выражение лица такое было, будто он меня узнал. Только что, сию секунду узнал. Ничего, что мы там ночью… э-э… Узнал вот только сейчас. Ну бывает, на незнакомого смотришь, и вдруг – ба! Да я же его знаю, это ж мой старый кореш, да мы же с ним!.. Да как же!.. И у него во взгляде подобное узнавание, как будто мы с ним когда-то давно чего-то вместе.
– Ты безбашенная дура и аферистка.
Это, не поверите, прозвучало ласково. Совсем не как «дура», а как «девочка моя», что ли. И я гордо – Наполеон еще из меня не выветрился – ответила:
– Да, я такая.
– Садись!
Я даже спрашивать не стала, куда мы. Знала, что выиграла.
Мы метнулись до супермаркета, купили там сумку среднего размера. И заодно Гонзу накупил продуктов: мяса, хлеба, лука, еще чего-то и всю кучу в новый сумарь загрузил. Два в одном – и клиента развести, и кухне своей одолжение сделать.
И мы снова порулили к трем бетонным кубам для благородных. Стоим у глухой стены между калиткой и воротами. И я что-то опять внутренне заерзала, вся уверенность моя стекла соплей по сковородке. Прикидываю: вот мы позвонили, этот Мишель Серро открыл дверь – опять же, если он сам открыл, а не прислуга какая-нибудь, – я ему свою пургу про сумку в аэропорту, он: «Ничего не знаю», – и калиткой – хлоп! Прямо по носу мне, идиотке, хлоп. Он нас внутрь не пустит. И разговаривать с нами не будет. И ничего я про него не пойму, убивал или нет. Я скисла.
И тут ж-ж-ж – ворота стали в сторону отъезжать. Я от неожиданности аж за мотоцикл присела, спряталась как маленькая. Ворота открылись, выехала машина, белый «Рено», и, свернув, полетела в сторону автострады. Ворота стали закрываться. Я, судорожно сжимая свою дурацкую сумку, не задумываясь даже, шмыгнула в быстро сокращающийся проем ворот. Гонзу, шипя: «Придурочная, ты куда?» – ринулся за мной. Ворота закрылись.