Рики открыл холодильник, проинспектировал скудное содержание полок.
– Чаю или покрепче?
– Что?
Чико заглянула в кухню.
– А, чаю, конечно… А в душ можно?
Он махнул рукой в сторону спальни:
– Туда. И это… Ты бы сняла мокрое. Затемпературишь, и что тогда?
– А что я надену? У тебя тут есть во что переодеться? Сам-то чего не оденешься?
Она посчитала, что это его дом. Сказать ей, что ошиблась? Может, и не стоит – кто знает, как она себя поведет. Сейчас вроде спокойна, шарится себе по периметру, как любопытная кошка.
Он задумался буквально на пару секунд, вытаскивая на стол хлеб и сыр. Потом пошел в спальню, сдвинул дверцу стенного шкафа. Рассчитывать на полный гардероб не приходится, но должна же Нини держать тут хоть какие-то тряпки. Повезло – на полочках были аккуратно сложены черные спортивки, худи и несколько черных футболок. Как в магазине. На вешалках висели три пиджачка: шелковый, хлопковый и еще какой-то блестящий. Черные. Нини одевалась только в черное, допустимым считала алый шарфик или красную майку под черный блейзер к черным же брюкам.
Ее дед с бабкой в свое время приехали с Корсики, и Нини, несмотря на влитый в вены мощный поток португальской крови, считала себя корсиканкой, даже язык изучала. Не французский, а корсу, разновидность итальянского, почти забытый на самом острове, но модный среди выходцев с Корсики. Найти нынче курсы в интернете не сложно, а чему тебя учат и имеет ли это отношение к настоящему языку – бог весть, да и не важно. Важны процесс и ощущение причастности.
Он взял с полки две одинаковые футболки и две пары трикотажных штанов. Прикинул – ему должно быть впору, Нини такого же роста, как он. А вот его высокой спутнице штанцы будут коротковаты. Но это не важно.
Чико стояла под душем. Она изрядно замерзла под дождем, и теперь пустила воду погорячее. Мокрые джинсы, свитер и непродувашка валялись кучей на полу, на закрытой крышке унитаза лежали чужие вещи, которые она собиралась надеть.
Вчера она так же стояла под струями в номере гостиницы. Боялась выйти и увидеть голого мужика, который, возможно, потребует от нее того, чего она не хочет… не может… Прошли сутки. Все повторяется: чужая территория, чужой душ и там, за дверью, чужой мужик, практически голый. Почему сейчас это ее совершенно не беспокоит? Она страшно вымоталась – поэтому?..
Она хочет есть. Она вообще ела сегодня?
Она ужасно хочет спать. Все равно на чем. Кровать, диван, ковер на полу – сгодится все.
И она боится. Того страшного рыжего убийцу, что гонится за ними и за ее братом. После всего этого на привычные страхи ее уже не хватает. Потенциально опасный мир за стенами? Она промчалась сквозь него: такси, бег по подземелью, ворованный мотороллер, самолет, грозивший рухнуть в океан.
Этот лысый человечек, который заговаривал ей зубы утром, когда от простой ходьбы по пустому городу ее коробило, тащил за руку, обнимал, ругал, решал ее проблемы. Может быть, дело в нем? Или это в ней самой что-то изменилось? Срослось, склеилось, разорванное пять лет назад? Срослось насовсем или на время?
Вода стекает по плечам – теплая, как ласковый летний дождик.
Дождик капает из пустого голубого неба, на котором ни одной тучки. Это так забавно. Девочка шлепает босыми ногами по лужам. Лужи тоже теплые – асфальт нагрелся, пока не начался дождик. По нему невозможно было ходить – таким он был горячим. Можно было только быстро бежать. А теперь так приятно опустить сожженные ступни в воду! На втором этаже блочного дома открывается окно, женщина выставляет ладонь, ловит капли – проверяет, сильный ли дождь, – потом кричит: «Аня-а-а! Обедать! Домой!» Девочка бежит к подъезду. Спешит домой.
«Я пришла домой», – думает Чико, надевая чужую футболку в чужой ванной чужого дома в чужом городе.
– Чико, тебе хлеб с сыром или с ветчиной?
Рики вывалил все, что нашел в холодильнике, на большое блюдо с затейливым восточным узором, устроился с ним и бокалом красного вина на кожаном белом диване – стильном, в виде морской гальки огромного размера, но неудобном. Еще одна «визитная карточка» Нини. Он уплетал сэндвич, сложенный из разрезанной вдоль круглой булочки, пары слоев сыра, чего-то колбасного и помидорных кружочков.
– Анна.
– Что?
– Меня зовут Анна. Надоело это попугайское имя – Чико. Зачем оно? Какие-то детские игры.
– «Казаки-разбойники»? Ты сама начала.
– Сама начала – сама и брошу.
Она втянула носом аромат.
– Вкусно пахнет. Можно мне такой же? – указала она пальцем на многоэтажный круглый сэндвич в его руках. – Сделаешь?..
Он отчетливо услышал паузу после «сделаешь» – туда полагалось вставить имя, обращение, но она не хотела говорить «Рики».
– Зови меня Руди.
Как давно он носил это имя. В совсем другой жизни. Тогда он работал в паре с Агнесс. Эта женщина совсем не похожа на ту. Нет, вначале ему показалось, что похожа – лицо, волосы, стать. Но сходство оказалось лишь внешним. Да, эта женщина умна, как и Агнесс. Не зря же он подарил ей свое дело. И она прекрасно с ним справлялась. Сидела паучихой в своем коконе, плела сеть, дергала за ниточки – и все работало. Но внутри у нее какая-то поломка, какая-то гнильца. Вот у Агнесс психика была – лопатой не убьешь. А эта… Нечего и сравнивать. Но сейчас в сумасшедшей скачке по материку и островам вдруг проявилось что-то оттуда, из прошлой жизни, некое давно забытое ощущение, когда полагаться можно только на свои мозги и нет никакого виртуала, никакой безграничной справочной базы, откуда можно почерпнуть любую информацию. Поэтому имя выскочило само.
Он заварил ей чай в большой кружке и разрезал еще одну булочку.
– Помидор?
– Да!
– Салатный лист?
– Да! Два! Люблю зелень!
Она устроилась, поджав под себя ноги, рядом на диване, оперлась боком на невысокую спинку. Откусив пару раз, спросила:
– Как мы завтра? На Порту-Санту летают самолеты? Или только морем?
– Есть пара рейсов. Но не факт, что завтра полетят – ветер. А это тебе не «Боинг», здесь только малофюзеляжные летают. Позвоню в аэропорт, спрошу, не отменятся ли рейсы.
– Как позвонишь? У тебя есть смартфон?
Он вытаращился на нее.
– Ты вообще из виртуала не выпадаешь? Есть стационарный телефон. Вон стоит.
Его палец описал круг и уперся в большой аппарат.
– Телефон и факс. Да, здесь такими еще пользуются. Представляешь, из факса выползает бумажный лист, а на нем буковки, картинки. Если будет рейс, улетим. Нет – морем пойдем. Тут внизу посадка на паром. На нем надежнее, чем катером. Он не слишком большой, но всяко лучше, если штормит. Короче, доберемся, найдем гостиницу, про которую постер висел на кассе. Ну, где Роналду останавливается. Ты не помнишь, как она называется, что там написано?
Она помотала головой:
– Нет. Ты тоже?
– Не помню. Но это не важно. Уверен, каждый таксист знает. Еще бы, местная достопримечательность. Найдем… Ладно, давай укладываться. Вставать рано. Самолет, если полетит, то часов в семь, паром отправляется где-то в восемь. Ты на кровати ложись, а я тут, на диване. Только плед возьму и подушку.
Она кивнула. Молча дожевала свой бутер, сполоснула чашку в крохотной раковине, поставила на сушилку. Пошла в спальню, села на край кровати. Он вошел следом, потянул за угол покрывала.
– Дай-ка. И подушку одну брось мне.
Она потянулась за подушкой, но остановилась.
– Не надо на диване. Ложись со мной.
Он посмотрел ей в лицо. Взгляд был долгим и серьезным, даже, пожалуй, изучающим, будто он смотрел на какое-то не вполне понятное, неизвестное насекомое, не зная, чего от него ждать.
– Уверена?
Она кивнула.
– Да? – спросил еще раз.
– Да.
Все так же глядя ей в лицо, он стянул через голову футболку. Протянув руку, щелкнул выключателем. В комнате стало темно.
За приоткрытым окном стучал равнодушный дождь, океан рычал и бесился от невозможности развалить скалу, подпирающую крепость и студию, в которой мужские пальцы нежно ласкали женское тело, будто бегали по струнам. И оно, это тело, откликалось, как инструмент, настроенный именно под его руку. И вроде даже было слышно, как напевал тихий голос под аккомпанемент дождя и океана.
Моя женщина —
Моя гитара.
Под себя настроил.
Поешь и плачешь
Под моей рукою.
Дрожь струны.
Чаек летучие сны,
Ветер,
Жасминовый трепет…
Время истекло,
Вытекло.
В темное небо впиталось.
Ты осталась…
Песня…
Руки – гибкие рифмы,
Бедра – рефрен.
Ночью
Поешь во мне.
А потом, когда прозвучал последний стон – тире между возбуждением и покоем, – женщина сказала тихо, словно самой себе:
– Пять лет.
И повторила с хриплым изломом:
– Пять лет у меня не было никого. И ничего не было.
Он понимал, что она ждет от него соучастия, заинтересованности. Надо было попросить ее продолжить, чтобы она вывалила наружу то, что жгло ее изнутри. Он погладил ее руку, белеющую в сумраке, и спросил:
– Почему?
– Пять лет назад я умерла. Шла через двор поздно – у нас был большой двор, запущенный, все заросло кустами, – и из этих кустов выскочил какой-то гад. Набросился на меня, стал душить и насиловать. Зажал мне горло, я даже закричать не могла. Я почти задохнулась. Почти умерла. Но ему мало показалось. Ему надо было меня убить. Он взял кирпич и размозжил мне голову. Не знаю, почему я выжила. Череп мне собирали по кусочкам. Почти год моталась по больницам. Помню только боль – ледяной искрящийся колодец, из которого невозможно выползти. Я разучилась жить, как все нормальные люди. Разучилась выходить на улицу. Боялась. Этого отморозка так и не поймали. И мне казалось, он всегда стоит во дворе, ждет меня. Поменяла квартиру. Никаких дворов, тридцатиэтажная башня среди таких же. За окном лишь небо. Но не помогло. Врачи сказали, агорафобия. Не лечится. Но можно приспособиться. Я приспособилась. У нас, знаешь, все можно заказать с доставкой на дом: продукты, еду из ресторана, книги, одежду. Да и зачем одежда, если я не выхожу? И если бы не Сашка – моего брата зовут Сашка, Александр, – если бы он не вляпался в это дерьмо, я бы всю жизнь прожила в четырех стенах. Я даже вступила в виртуальный клуб таких же ущербных. Это удобно, мы поддерживаем друг друга, рассказываем,