Отъезд! Сегодня же назад в Прагу, пока еще мало недель плоду любви. Ребенку нужен отец! — последнее было сказано с таким убедительным надрывом, что Оскар, почувствовав себя гнусным совратителем, готов был усыновить зародыша на стадии оплодотворения.
Старый кавалерист не понял, почему возраст человеческого эмбриона, его сына (разумеется, это сын), измеряется не месяцами, а неделями, но отчетливо вспомнил ощущение смертной тоски, когда он в автомобильной аварии потерял единственного сына. Вспомнил и возблагодарил Господа за милость его. Да, это безответственно перед будущим ребенком, ведь он не молод, прямо скажем — стар, и потом, он же обещал Михаэлю, да, обещал, но он же не может отказаться от радости отцовства на склоне лет?
Оскар фон Деринг встал перед Матильдой на колени, задрал ей подол выше пупка, приложил мшистое от старости ухо к плодоносному животу, поцеловал его и залил неожиданной слезой милые завитки пахового треугольничка.
По его строгому офицерскому приказу Матильда не носила трусов из уважения к возрастной скорострельности кавалера, ибо время, необходимое на процедуру раздевания, могло оказаться длиннее времени его боевой готовности.
Старик поднялся с колен, выпил вина, закурил, достал из сейфа завещание и потребовал к себе адвоката.
Смирных психов в целях скорейшего выздоровления занимали работой.
Они стирали, сушили, гладили в прачечной белье, убирали территорию, в больших закопченных термосах развозили на хромой лошадке еду по отделениям, возделывали обширный приусадебный участок, заготавливали на зиму овощи, а особо покладистые и покорные (как правило, хитрые симулянты) даже имели свободный выход в город.
Называли трудовой процесс скорбно-радостным словом — «реабилитация».
Утративший память Михаэль, он же Михаил, был изначально в числе благонадежных, не сидел взаперти и вместе с расконвоированными душевнобольными свободно передвигался по территории больницы.
Случилась, правда, с ним неприятность — и все из-за мух. Вернее, всего из-за одной мухи.
Муха была не очень старая, можно даже сказать, в расцвете сил и могла бы свободно пережить зиму, но какой-то кретин швырнул капустную кочерыжку — и наповал! Упала с изуродованным телом в чан с нашинкованной капустой — в психбольнице был сезон заготовок — и законсервировалась в рассоле до следующего урожая.
Подали на обед щи.
Как всякий немец, Михаэль хорошо относился к кислой капусте. Откуда-то с донышка сознания пытался пробиться наверх к полному осмыслению и органолептическому восприятию по памяти вкус запеченных в духовке свиных лыток с тушеной капустой.
Он, возможно, и восстановил бы утраченное гастрономическое ощущение, глотая отдающую посудной тряпкой кислую баланду, но всмотрелся повнимательней в содержимое алюминиевой миски и обнаружил, что серо-черный комочек — не перец.
У перца не должно быть ног и крылышек. Нишьт гут!
Михаэль не знал, как нужно вести себя в подобных случаях. Не потому, что позабыл азы этикета. Это было бы очень даже кстати — позабыть немецкий больничный сервис, уровень медицинской помощи, организацию буржуазного здравоохранения и правила поведения в обществе развитого капитализма. Иначе он просто умер бы от огорчения, вспомнив, например, как в больнице Мариенворт, где дедушке завязывали бантики на геморрагических узлах в интересном месте, он своими глазами видел на стене палаты недельное меню из четырех блюд на каждый обед.
А если бы он вспомнил, какой первый вопрос задают поступающим на стационарное лечение в клинике Диакони (дедушке там оперировали простату), прежде чем умереть от досады, он покалечил бы весь обслуживающий персонал. Ну, пусть не покалечил — это слишком, а максимально громко поведал бы окружающим, что в клинике Diakonie, как, впрочем, и во всех других больничных стационарах, интересуются в первую очередь вероисповеданием пациента, дабы, упаси Господи, не накормить нечаянно свининой ортодоксального иудея или правоверного мусульманина.
А надоедливых диетологов он и вспоминать бы не захотел, поскольку достали дедушку вопросами: «Сколько булочек он желал бы иметь на завтрак». Как будто бы они не знают, что старый кавалерист не употребляет сдобу по принципиальным соображениям.
Пшеничные булочки вызывали у деда непробиваемый запор.
Михаэль отодвинул от себя миску, встал из-за стола и направился к выходу.
— Сядь на место, идиот, — приказал высокий, странно узкоплечий санитар Хидякин.
В раннем детстве Хидякин был белобрыс и бледнокож. Он мечтал о бронзовом загаре, но из-за недостатка меланина его неоднократно облезшая кожа к концу лета приобретала мясной цвет. Ежедневное посещение солярия зимой тоже не приносило желаемых результатов. Худое тело упорно отторгало ультрафиолетовые лучи, но лицо охотно воспринимало обедненный спектр и становилось странно желтым, как у больного гепатитом.
Он — студент-медик — так комплексовал по поводу своего телосложения и цвета лица, что сам не заметил, как от зависти к нормально сложенным стал мизантропом.
Будущий доктор упорно пытался накачать мышцы — не получилось, и тогда он возненавидел всех мускулистых. Плохо сложенных ненавидел еще больше, потому что они своим видом напоминали ему о его физическом недостатке.
Желтолицый втайне мечтал доказать всему человечеству, дескать, худой, да посильнее вас коренастых буду. Мечтал и отрабатывал удары на душевнобольных.
Бил не всех, но все знали, что он может сильно ушибить каждого, а если и не ушибить, то пребольно ткнуть длинным ключом под ребра. Весь ужас состоял в том, что санитар Хидякин был абсолютно непредсказуем, а потому — тайно ненавидим запуганным им контингентом.
Всех без исключения сотрудников называли по именам и фамилиям, и только одному Хидякину придумали кличку Желтый Санитар.
Он знал, что его боятся, знал, что он практически безнаказан, и это ощущение безнаказанности, а главное, власти над беззащитными обитателями больницы было сладко, как оргазм.
Желтый Санитар знал точно, что во избежание синяков и кровоподтеков нельзя бить по лицу — и бил в основном по корпусу. Знал, что нельзя бить шизофреников — могут нажаловаться профессору Минкину. Он вообще не любил шизиков, ибо они умнее нормальных, а следовательно, паскудней. Если и бил «раздвоенных», то лишь тогда, когда те находились в состоянии аутизма — ухода в себя. Его лупишь, а он о чем-то напряженно размышляет. Красота!
Нежелательно было колотить маниакально-депрессивников. Вернее, не так, в стадии маниакального возбуждения бить можно: им, дуракам, так весело, что не обижаются, а вот в депрессивной стадии бить опасно. И без того понижен фон настроения, и без того злобен и раздражен. Затаит злобу и нападет сзади. Псих, что с него возьмешь?
Можно, в принципе, поколачивать альцгеймеров с выраженной фиксационной амнезией и старикашек с сенильными психозами — забудут пожаловаться, но здоровьишко у них слабенькое, косточки хрупкие, ломкие. Не рассчитал силу удара — и сыграет в ящик. А у него может оказаться влиятельная родня. Лучше не рисковать.
Самые безопасные и потому удобные «мешки» для постановки удара — олигофрены. Но и тут своя тонкость: дебила дубасить нужно умеючи, иначе в случае осложнений — переломов ребер, перитонитов, разрывов печени, селезенки — у дебила может наступить временное прояснение ума (как правило, перед смертью), и он успеет нажаловаться, свинья!
А вот представителей двух других градаций олигофрении — имбецилов и идиотов — бей не хочу! Кто поверит человеку, неспособному к социальной адаптации? Кто проникнется жалостью к индивиду, не умеющему считать деньги? Никто. А идиот с имбецилом тем и отличаются от дебила, что последний рублики считать может, а идиот с имбецилом собирать денежки любят, но вот подсчитать накопленное не в состоянии.
Желтый Санитар не посчитал нужным выяснить точный диагноз Михаэля.
Нарушитель должен быть поставлен на место и немедленно наказан за непослушание. В противном случае остальные психи перестанут бояться и, как следствие, перестанут слушаться.
— Я кому сказал, сядь на место? — Желтый Санитар встал в проеме двери, загородив выход из столовой. — Все пожрут, тогда пойдешь.
— Там муха.
Михаэль попытался обойти препятствие, но Хидякин схватил его за шиворот левой рукой, а правой ударил крюком под дых.
Ударил и сразу ощутил разницу. Кулак не утонул в мягкой требухе, а уткнулся в твердую, как дерево, мышечную защиту, и псих не упал и не согнулся от удара, как это происходило в ста процентах случаев раньше.
Еще один удар. На этот раз кулак Желтого Санитара больно ушибся об поставленный для защиты локоть, и опять нарушитель не ойкнул и не согнулся пополам.
Одним коротким рубящим движением Михаэль освободил воротник от цепкой кисти Желтого Санитара, пошел назад к столу, но не сел, а прислонился спиной к стене, ожидая окончания обеда.
Михаэль не ударил обидчика, он его проигнорировал, и это было поражением для Хидякина — тем более позорным, что не было в столовой человека, мысленно не зааплодировавшего бунтарю.
Он знал, на чьей стороне публика, и так же хорошо знал, как можно переломить ситуацию в свою пользу. Нужно унизить ослушника, а это можно сделать, лишь поставив его в смешное или неловкое положение.
— Сядь, я сказал, козел.
Михаэль помедлил самую малость и сел за стол.
На этом можно было и закончить, но Хидякин счел, что псих унижен недостаточно. Он наклонился над Михаэлем, положил ему руку на плечо и сделал участливое выражение лица. Это было смешно. Желтый Санитар заметил подобие улыбки у сидящего рядом, и это усилило кураж:
— Аппетитика у нас сегодня нет? Не покакали с утра? Животик у нас сегодня бо-бо? А мы щас тебя из ложечки покормим. Открой-ка ротик, детка.
Желтый Санитар зачерпнул ложку щей, поднес ее ко рту неподвижно сидящего Михаэля, и…
Миска, сноровисто подброшенная рукой Михаэля, взлетела, и мерзкая баланда окатила лицо кормильца. Капуста запуталась в волосах. Засаднило от кислого веки. На брови повисла вареная муха.