— Ого не сдает, так его Иван!
— Нет он бондарь знает… во-во попал. — Ваньку брало зло, и не покачнулся ни разу бондарь от его ударов, а у него заныло под ложечкой.
— Шлеп-шлеп, тюх, — начали по мордам.
Вдруг Ванька сел и закрылся рукой…
— Ой-ой-ой, берем, наша взяла! — заголосили поречные и с шумом погнали растерявшуюся зареку…
Ванька снегом остановил кровь из носа, в голове шумело, ноги подгибались, забушевала еще хлеще обида в его груди, и, пренебрегая правилами стенки, он неожиданно вскочил и ударил сбоку бондаря прямо в глаз…
Тимошка взвыл, ухватил его за грудку, и оба повалились на дорогу отчаянно колотя друг друга.
— Лежачего не бьют… лежачего не бьют, ой лежачего! — голосил кто-то.
Драка началась отчаянная.
От села бежали матери и старшие сестры растаскивать озверевших ребят.
Ванька три дня не выходил в люди, с печки да на полати, срамотно, вся рожа, как пивной котел разбухла.
Говорят, и Тимошку что-то не видать. На горе ребят мало, слышен лишь отчаянный визг девчат.
Сегодня и Дуняшка пришла поцарапанная и всхлипывала всю ночь.
— Окончательно гонят? — спросил Иван.
— И не подпускают.
— Мм…
Обыкновенно после драк, обождав денька три, начинали кататься тем же порядком, как ни в чем не бывало. А теперь ишь ты — не подпускают.
Наутро убрав скотину, после завтрака Ванька пошел на гору сам. Кучка поречных ребят встретила его на полдороге и издалека кричала:
— Обходи дальше!
— Это почему?
— Не подходи близь… тебе сказано…
— Я не кататься…
— Все равно, проваливай.
— Я только гору осмотреть… может там другую можно выгадать…
— Без никаких поворот! — Ребята стали насыкать кулаки. В сердцах повернул Иван домой и не сказал больше ни слова. По дороге встретил поречного мужика — дядю Карпа, отцова знакомца.
— Ну, что Иван отживел, а? Кулакастый он бондарь-то, не сдержала, брат, твоя пионерская сила… — подсмеялся дядя Карп.
Затосковал Иван еще пуще от этих слов, считал он себя настоящим крепким пионером, а тут поддался кулаку.
Бродил Иван в раздумье тенью, и сестренка Дунька боялась к нему подойти.
Вечерами веселый гомон стоял на горе, катались поречные, раскатывались как назло до самой ночи и от веселья ихнего обиженным заречным не спалось.
Не спалось ребятам заречным, но больше всего не спалось Ивану.
— Ну, постойте, постойте… — повторял он, ворочаясь с боку на бок.
…В самую глубокую ночь бежали над селом растрепанные дикие облака, холодный ветер гнал поземку, отчего казалось, выползают из леска, из овражков, перебегают от куста к кусту, шныряют между сараями и по селу чьи-то жуткие тени и повизгивают и подвывают волчьими голосами. Пробирался в эту ночку Иван к горе Крутой. Застывало его сердце от страха, и только обида большая поддерживала в нем теплоту и двигала к задуманному делу.
Вот и мостик, вот плетень, вот и гора чернеет утоптанным снегом и космы поземки треплются снизу и затягивают ее полосками диковинной пряжи. Сжимая в руках лопату, спустился Ванька вниз, и, не оглядываясь на жуткие заваленные сугробами поля и овражки, в которых что-то подвывает и повизгивает, стал он копать под самым скатом подкоп.
Копает Ванька, спешит, а что-то так и тянет взглянуть туда, где поля и овраги, и косит он глазом и видит там мигающие огоньки волчьих глаз… перебегают, перебегают ближе…
Холодеет Ванькино сердце. Стиснув зубы, прорывает он подкоп. Вот яма стала ему с головкой и скоро зарылся он, как крот, в длинную пещеру. В пещере стало ничего, не так жутко, но когда вылезал Ванька раскидать навороченный снег, душа его уходила в пятки, и он прощался с жизнью.
Волчьи тени в бегущих волнах поземки так и ныряли кругом. Кончил все-таки Ванька пещеру, вылез, ухватил в обнимку лопату и бросился, не сдерживая страха, со всех ног домой, обгоняя поземку, обгоняя ветер…
Остаток ночи он бредил, вскакивал и порывался куда-то бежать.
Ой, зима, ой, проказница! Прячет, прячет она солнышко, держит его в облаках, как в мучном мешке, и соскучатся по нем ребята, соскучатся девки, соскучатся старые старики.
Навалит кругом, кругом сугробов, рассахарит их оттепелью, да как закует морозом, как посыпет сверху снежными блестками, да вдруг исподтишка как выпустит утречком солнце!
Заблестят голубым блеском снега, заиграют огнем снежинки, и щурятся, выбежав на улицу, ребятишки и с места не могут сойти, визжат у колодцев девки, оступаясь в сугробы, не разберешь где яма, где ровень, а старые старики стоят у ворот и будто плачут.
Невозможно глазу человеческому оглянуть весь блестящий необыкновенный простор.
И воробьи на осыпанных инеем ветелках (как девки в сказочных бусах стоят неузнаваемые ветелки, перезваниваясь от малейшего ветерка), чирикают воробьи на все лады и озоруют, осыпая иней, и падает иней, как серебряный дождь.
А коровы ревут протяжней и, выйдя на водопой, норовят забзыкать. И собаки валяются по сугробам, задрав кверху лапы, виляя хвостом.
Вот уж всех развеселит зима нежданным солнышком!
Так и сегодня, встали поречные ребятки и ахнули. Горит надо всей землей необыкновенное желтое солнце, и сияют кругом сугробы, и блестят снежные крыши избенок, и распушились в инее, горят ветелки. Не узнать привычных мест, как в сказке!
Потоптались, поразмялись ребятки, полюбовались на зимние чудеса и кучами повалили на гору с ледянками, салазками, самодельными лыжами, обгоняя друг друга.
Радостно всем, особо девчонке Шурке.
Живет Шурка плохо, мать у нее бедная, коровы даже нет. И не было у Шурки плохенького решета замороженного. Жалеет мать Шурку, и вот, заработав на поденке, решила всех удивить и купила ей за двугривенный замечательные салазки.
Ах, салазки, что за салазки — белые загибы, как лебяжьи шеи, а донышко лыковое и красненькое. Ишь в какой денек обновлять пришлось! Солнце и то радуется таким салазкам!
Высыпали ребята в перегонки. Шурка от радости ног под собою не чует, всех обогнала!
Вот гора. Свежая, морозная, блестит, как сахарная.
Уселась Шурка, ух!
За ней Парфенька на скамейке. Здоровущая скамейка, трехместная. Только снежок завихрился вдогонку!
Подбежали остальные ребята, и вдруг слышат крик, видят, кувыркнулись Шуркины салазки, прямо за ними Парфенькина скамейка и шесть пар ног и валенец чей-то в сторону отлетел!
— Стой, стой, — заорал откуда-то из сугробов Парфенька, — гору перекопали!
Ребята спустились к злополучному месту и развели руками, увидев рухнувший подкоп.
Таща из него вдребезги разбитые салазки, плакала, заливалась Шурка, позабывая утирать текущую из рассеченной губы кровь.
Ребята шумно обсуждали злодейство. Девчонки утешали Шурку. Но как было утешить ее? Ведь этот день, яркий и веселый, погубил ее салазки.
— Двугривенник ведь за них мамка, двугривенник платила! — причитала Шурка.
Катанья на горе в этот день больше не было.
Яму ребята завалили, а в следующие дни перед тем, как скатиться, осматривали гору. На месте засыпанной пещеры стали салазки и скамейки подпрыгивать вверх на аршин, и визгу и смеха на горе стало еще больше.
Слышат ребята заречные и все завидуют.
Глядит с Сорочьего мостика Иван на веселое катанье, и зло его берет пуще прежнего. Не знает он, что погубил Шуркины салазки, не видел ее слез. У него одна думка: «постойте, постойте, жадюги поречные, мы вам еще устроим».
И думает Иван и не придумает новую штуку.
Но не один Иван думал, и не знал даже он, как еще в одну ночку, тоже темную и жуткую, прокрались через Сорочий мостик несколько девчонок, закулеманных в полушалки, и рассыпали по всей горе что-то черное…
Пришли на утро поречане: усыпана гора золой и сажей, и угольки под ногами поскрипывают. Не только съехать, салазки с места не стащишь!
Золу с горы не счистишь, придется ждать новых метелей.
И опустела гора Крутая и во всем селе ни смеха, ни веселья. Выйдут ребята заречные на свой Сорочий мостик, посмотрят, посмотрят на гору — тихо. Не завидно им больше, но и самим не весело.
Долго глядел и Иван с Сорочьего мостика на гору. Узнал он про золу и теперь успокоился: никому, так никому. Осмотрел он весь крутой берег реки Сороки и первый раз подумал: а гор-то ведь много, только налаженная одна, нельзя ли другие наладить? Вон они горы-то и повыше Крутой есть!
Собрал Иван ребят несколько человек и пошли осматривать горы. Только забрались на одну, смотрят бегут от села поречане, да не пустые, а с кольями. Пришлось удирать.
Так ничего и не вышло. Так тянулось скучное время, и стояли одинаковые дни, тихие, без морозов и без метелей, и понуро чернела гора Крутая.
После зимнего перерыва открылась опять школа.
В деревне своей школы нет, и приходится ребятам переть за три, почитай, версты в соседнее село.
Не пошли ребята всей деревней вместе: отдельно пошли поречные и отдельно пошли заречные.
Вот приходят в школу, стали раздеваться да одежи на вешалку вешать. А вешалка одна.
— Не хотим рядом вешаться, — отталкивают заречные поречных — наша вешалка, мы ее прибили!
— Ан нет, зато место наше, когда еще зареки вашей не было — здесь наши вешались! Убирай свою вешалку, мы гвоздей набьем.
— Нет не уберем!
— Мы одежи снимем!
— Ну, попробуйте…
Опять дело к драке ближе, да хорошо звонок вовремя. Побежали садиться. А садиться опять вместе не хотят, как раньше сидели. Выбирают новые места, а места-то уж заняты, да и неудобно приходится. Учительница давно пришла, а у них все шум, едва успокоились.
— Что это вы, сорокинцы, возню подняли? Что это вы так неладно расселись?
Молчат поречные, и заречные тоже помалкивают. Помолчала и учительница. Стала урок объяснять, задачи задавать.
А учительница-то на всю школу одна, вот и приходится, то одному парню из старших младшим помогать, то другому. Послала учительница Ивана проверить у первогодников диктант, он у заречных проверил, а к пореке и не подходит.