ришь. Потому и к гармошке потянулся, что года мои уходят… Ведь я, знаешь, игрок редкостный, раз в году играю, не чаще… одним словом, с молодостью прощался.
— Не рано ли в старички записался, Алешенька?
— На тебя глядючи…
Клавдия Григорьевна смутилась, махнула рукой.
— Довольно вам! — сказал Николай. — Вы, тетя Клаша, газет не читаете, что ли? Сегодня в «Кремнегорском рабочем» письмо Максима Горького напечатано. Учиться, говорит, надо: вам у меня, а мне у вас… А ведь он постарше других. А заканчивает так: «Крепко жму могучие ваши лапы!» Разве б старик такое мог написать?
— Уговорил! — согласился Алексей Петрович. — Ты лучше про себя… Лучше вот что скажи: не трудно тебе учиться?
— А у меня консультанты есть! — похвастал Николай. — Плетнев помогает…
— Консультанты! Ишь ты! Вроде как у меня мистер Смит.
— Когда вы своего мистера в Америку отправите?
— Раньше Нового года не удастся. Он теперь, Кольчик, признал, что наша кремнегорская руда — богатейшая в мире. А твой новоявленный консультант ни в чем пока не признается?
Алексей Петрович засмеялся, похлопал Николая по плечу. Глаза его светились детской радостью. Все-таки удачно он назвал Плетнева оппортунистом, хотя ни разу его не видел!
— А знаете, — признался вдруг Николай, — почему так получается, что во многом Плетнев прав бывает… ну, насчет всяких там фактов?..
— Кольчик, что это ты? — поднимаясь от стола, удивился Алексей Петрович. — Не по-рабочему говоришь! Пожалуй, ты, Клаша, верно тогда советовала ему к нам перейти.
— Вы меня понять не можете, — заговорил Николай.
Алексей Петрович перебил его:
— Не могу, не могу! Потому и не могу, что ты не тем языком заговорил. Настоящая правда — она поглубже, чем ты думаешь. Не забывай! Не ловись на блескучее словцо, ты не пескарь… И про то, что на коксохиме видел, тоже не забывай. Егор-то этот, знаешь, кто такой? Нашей тигельской кабатчицы сын! Помню, я тогда им завидовал, жизни их богатой… Красиво было с виду, заманчиво. Чистенький такой ходил мальчонка, розовенький. А вот как обернулось: выродком стал!
Поздним сентябрьским вечером, прыгая через канавы, перелезая через проволоку, чтобы сократить путь по строительной площадке, шли комсомольцы.
Собрание взволновало всех. Обсуждали вопрос о трудовой дисциплине.
Страна нуждалась в огромном количестве рабочих. Новое пополнение шло из деревни. Вчерашние крестьяне, успевшие сменить лапти на рабочие ботинки, а сермягу на ватник, оставались крестьянами, собственниками в душе. Многие из них, откликнувшись на призыв партии, думали только о том, чтобы покрупнее заработать и уехать домой, в деревню или еще куда-нибудь, где больше платят. Прогульщики, летуны, нарушители трудовой дисциплины встречались в каждом коллективе.
На собрании обсуждалось дело двух летунов. История их была самая обыкновенная. Они пришли на стройку в прошлом году. Сперва работали землекопами, потом катали тачки с землей, затем стали мотористами. Нередко бывало, что они не выполняли задания, их на доске показателей «сажали» на черепаху. Случались у них и прогулы, об этом писали в стенгазете; иногда приходили на работу с похмелья, за что их однажды «закопали» на кладбище прогульщиков и пьяниц, обозначив имена и фамилии на сосновом кресте. Они давали слово исправиться, выравнивались, вступили даже в комсомол, когда заканчивали курсы мотористов. В комсомоле они не проявляли активности, собраний почти не посещали, а если и приходили, то дымили цигарками, всем возмущались, а чаще всего — перловой кашей, которую подавали в столовке, требовали дополнительных талонов, балагурили, отговаривались тем, что их, мол, обманули кремнегорской рудой: говорили, будто она магнитная, сама к себе притягивает, но, оказывается, вранье. И если уж куда стоит податься, так это на золотые рудники. Золото — не то, что железо… Когда один из них сжег мотор бетономешалки, они решили бежать и, собираясь в дорогу, захватили несколько простыней — со своих и чужих кроватей. В общежитии узнали, что собрать эти простыни помогла им девушка из бригады, комсомолка. Товарищи потребовали, чтобы она рассказала, как все это случилось, созвали собрание. Девушка созналась, что виновата, расплакалась и сказала, что у нее любовь с тем парнем, который сжег мотор, что он поклялся жениться на ней, потом, когда устроится на новом месте. А куда уехал, она и сама не знает. Сказал только, что «на золото», дескать. «Жди письма».
Говорили на собрании о дисциплине, клеймили позором одних, приводили в пример других, а с девушкой так ничего и не могли решить. Расходясь по домам, продолжали обсуждать нерешенный вопрос.
Николай признался, что не понимает, как могла она поверить такому парню.
— Чего тут непонятного? — удивилась пухленькая Фаня. — Раз она любит его. Из-за любви все можно!
— Как все? — возмутился Николай. — И воровать?
Фаня придержала шаг и посмотрела в лицо Николаю.
— А знаешь ты, что такое любовь? Знаешь?
— Все равно это безобразие! — не сдавался Николай. — И нельзя так. Есть у человека, а особенно у комсомольца, долг!
— Ты красивых слов не говори! Тебя еще, наверное, ни одна девка не поцеловала.
— А при чем тут поцелуи? — Николай рывком высвободил руку. — При чем?
— Ну ладно, Леонов. Это я так… Не буду. Я вот знаю, что такое любовь. У каждого свое. Когда я слушала ее, то все про свое думала.
Лицо Фани стало печальным и некрасивым. Теперь ее румяные щеки казались не такими вызывающе пухлыми, глаза не такими победными и волосы не такими огненно-рыжими, словно не вечерняя полутьма притушила их золотой огонь, а что-то иное.
— Я про свое думала… — Она снова взяла Николая за руку, отвлекла от товарищей. — Пойдем этой тропинкою.
Николай опасливо покосился на ребят. Те заметили, понимающе засмеялись, кто-то даже свистнул.
— Пусть, — сказала Фаня спокойно. — Озорство! Они все равно знают, кого люблю… А ежели ты не знаешь, скажу… так, без фамилии скажу, расскажу, про что думала, о чем горевала. Есть у нас на участке один инженер… Вот об нем и речь. И есть студентка… на практику приехала… конфетное создание… барышня с бантиком, жениха ловит… Куда он, туда и она. В кино вместе ходят, А я за ними брожу и все вижу, брожу за ними… люблю его. Тихий он, ласковый. Я для него не знаю, что сделала бы. А он не замечает, только про дело и говорит… Потерялась я…
— А ты брось! — посоветовал Николай. — Третий всегда лишний!..
— А почему это я лишняя?
— Он же больше к ней, сама говоришь.
— Он больше к ней потому, что не знает, как я его люблю. А вот если бы он узнал, так полюбил бы меня. Я не отступлюсь. Я докажу, что люблю больше… Только вот не знаю, как это доказать ему. Научил бы ты меня! Парень ты грамотный, понимающий… Недаром Бабкин тебя философом назвал.
Николай чуть было не спросил, почему она перестала ходить к Бабкину, но сдержался.
— Может, ты думаешь, что я рабочая, а она техник, так он потому с ней? Нет, он просто не знает, как я его люблю! Что сделать? Научи, посоветуй… Я бы тебя за это… поцеловала!
— Иди своего инженера целуй.
— Дурак ты!
— Сама же просила: посоветуй!
— Я думала, ты умный… Я по правде просила…
— Ничего я не знаю, — ответил он грубовато. — И вообще мне домой пора… Хорошие у тебя мысли после комсомольского собрания!
— А чем плохие, скажи, чем? Что я — прогульщица? Плохо работаю? Этого ты про меня не скажешь! А пожалела ее, потому что поняла. Ты же не знаешь: она от него тяжелая… Это как тебе? Ничего ты в любви не понимаешь! Когда-нибудь вспомнишь меня.
— Никогда со мной ничего такого не будет, — резко проговорил Николай. — И вообще — до свиданья.
— Не проводишь?
— Сама дойдешь… мне заниматься надо. — И вдруг бросил вдогонку: — А к Бабкину почему ходить перестала? Он бы проводил!
Фаня остановилась.
— Почему перестала? Скажу. Меня этим не обидишь. Потому и перестала, что без любви ходить не могу. А Бабкин твой этого не понимает… ему все равно… души у него нет. До свиданья.
И протянула руку.
— Рукопожатья отменены.
Николай пошел в другую сторону.
Он долго стоял на крыльце барака. Дышалось легко, все было ясным, но отчего-то стало немного грустно. Может быть, оттого, что луна такая бледная, далекая и равнодушная ко всему на свете?..
Не хотелось идти в барак, не хотелось видеть Бабкина, не хотелось встречаться с Плетневым…
В конце октября на первой странице «Кремнегорского рабочего» появилась крупная строчка: «До пуска домны осталось сто дней». Газета стала календарем стройки. Она не только напоминала каждое утро о том, сколько дней осталось до пуска домны, но и рассказывала, что сделано вчера, что должно быть сделано завтра.
Николай старался бывать на домне, как только выпадала свободная минута, особенно перед вечерними занятиями в техникуме. Шел наиболее ответственный монтаж, отличавшийся особой точностью и строгостью работы.
Легко и красиво поднял пятидесятитонный подъемный кран массивную плиту. Медленно легла она в нужное место, и рабочие, казавшиеся снизу ребятишками, хлопотливо забегали вокруг нее: смотрели — совпадают ли дыры заклепок, подходят ли фаски швов. Через некоторое время донесся стук пневматических молотков: началась клепка.
Домна стояла в лесах, высокая, мощная, притягивая к себе, наподобие магнита, все — и горы металла, и лучших мастеров, и человеческие сердца. На домне работали молодые монтажники, поэтому ее назвали «комсомольской», а коротко, ласкательно, запросто — «Комсомолкой».
За домной выстраивались скрубберы — металлические баллоны в шестьдесят метров высотой. Каждый день к их строгой колонне прибавлялось по одному скрубберу. Строителям хватало одной ночи, чтобы поставить его и укрепить, как пароходную трубу, целой системой мачт и талей.
А время бежало.
Дожди — частые, мелкие, уныло-серые, незаметно перешли в первый лохматый, неторопливый снегопад. Вскоре пришли робковатой мальчишеской поступью заморозки, следом за ними резвые молодцеватые морозцы, а потом — крепкие, гулко шагающие уральские морозы. Трудно было держать на ледяном ветру свежий лист газеты со строкой: «До пуска домны осталось пятьдесят дней». Но еще труднее было взбираться по лесам. А между тем Николай страшно завидовал Якимцеву — тот хотя и был уже секретарем комитета, но все же участвовал в комсомольских штурмах, потому что знал монтажное дело. Как Николай жалел теперь, что уже не нужно таскать кирпичи, возить в тачках бетон. Он делал бы это на домне с удовольствием, даже после занятий в техникуме. Как же могло случиться, что прошлой зимой, работая на плотине вместе с бетонщиками, он чувствовал только тяжесть работы? А ведь то была самая настоящая романтика, он хорошо сознавал это теперь, когда вспоминал пережитое — вьюжные ночи, покрытые изморозью ребра железных вагонеток, шаткие, в одну доску, мостки. Нет, права была газета, когда о труде говорила стихами.