дставлении, как догадывался Черкашин, все они отвечали за работу на блюминге в равной мере с ним.
Однажды Громов пришел в технический отдел и заявил Черкашину:
— Посмотрите-ка в окно… что делают!
Бригада монтажников с помощью тросов и катков тащила на взгорок громоздкую установку. Руководил работой Смышляев. До вершины взгорка оставалось еще несколько шагов, и было видно, что это самые трудные шаги, что монтажникам здорово достается.
— Что вас так беспокоит? — спросил Черкашин.
— Опрокинут они ее! — ответил Громов. — Подхожу я к Смышляеву и спрашиваю: что, мол, делаешь? «Подтягиваю». Я говорю: «Вижу, что подтягиваешь, да только как?» А он: «В полном соответствии». Этого-то мне и надо было. Потому что — никакого соответствия! Опрокинется — отвечать кто будет? А он режет: «Да уж нам, видно, придется». Но я не согласен отвечать за всякие такие дела… Это я уж тебе говорю, товарищ Черкашин. Прими меры, скажи им…
— Лучше-ка расскажите, что нового на объекте.
— Потом расскажу… Видишь, они ее сейчас… Побегу к ним!
— Постойте, Громов! Что же все-таки нового на монтаже? Я сегодня у вас еще не был.
Сергей Сергеевич начал рыться в карманах пиджака, доставать какие-то бумажки, беспокойно поглядывая в окно.
— Не пускаешь? Тогда имей в виду, — предупредил он. — Вместе отвечать будем!
— Посмотрите, — сказал Черкашин. — Установка уже на пригорке.
— Хорошо, что удачно. А если бы?..
— Относительно работы объекта поговорим после, — сказал Черкашин, поднимаясь. — Я зайду к вам…
Монтажники весело переговаривались и курили, когда к ним подошел Черкашин.
— Ругать идете? — хмуро спросил Смышляев.
— Ругать? А что, собственно, произошло?
— Работали мы… А товарищ Громов налетел петухом: кто, мол, отвечать будет, если опрокинете? «Сами», — говорю. «Сами? Тогда пиши расписку, что берешь все на свой страх и риск. Иначе не позволю!» Убежал. А мы и без него справились.
— Привычное дело, — подсказал Любашкин.
— Я так и думал. Поэтому и придержал вашего начальника объекта, чтобы не мешал.
И, засмеявшись, Черкашин ушел.
Смышляев тоже засмеялся, запрокинул голову и увидел на ферме высоко над собою красное знамя. В этот ясный день оно особенно привлекало глаз свежестью шелка и золотом букв.
Последние дни Громов был настроен воинственно, хотя старался и не показывать этого. Он решил сдавать объект по частям и вскоре назначил сдачу одного из блоков.
Нечаев и Кузнецов отправились на участок.
На строительной площадке среди всяческих нагромождений иногда попадаются зеленые лужайки. Как-то случайно осталась нетронутой высокая трава между двумя корпусами у только что вырытого котлована. Кузнецову вспомнились годы молодости. И он заговорил, словно никого не было рядом:
— Лежишь, бывало, на такой вот лужайке… Трава яркая, свежая. Припадешь к земле, обопрешься на локти, — ладони к щекам. Глядишь — далеко где-то сизоватые горы. Чувствуешь, как веет от них ранним холодком. А может быть, это вовсе не горы, а утренняя дымка, — сразу не поймешь. Хорошо летним утром! Хорошо, когда все в порядке… Закуришь, задумаешься…
— Теперь тоже будто бы все в порядке, — проговорил Нечаев.
— Посмотрим…
Они снова оказались в том самом цехе, где когда-то в просветах между балок видели красный флажок строительства. Теперь здесь почти все на своем месте. И агрегат стоит давно «очищенный» от всего, что мешало ему.
Приемочная комиссия была уже на участке. При первом осмотре выяснилось, что прокладки под роликами и другими механизмами не закреплены, резьба многих болтов сорвана, на некоторых совсем нет гаек. Десятки дефектов!
— Называется сдача! — недовольно сказал директор.
— Да, вы правы, — согласился Черкашин. — Сдачу назначать не следовало. Я не советовал товарищу Громову.
Кузнецов покачал головой, огляделся.
— А где же, товарищи, сам виновник торжества?
Громов явился через час. Он извинился за опоздание, за то, что обнаружилось так много недоделок, и попросил считать приемку не состоявшейся.
— Выправим! Важно, что в общих чертах все готово, — сказал он. — Выправим! У нас богатый опыт по монтажу блюминга. Помните нашу работу в Тигеле? В газетах писали…
— Слишком часто вы об этом вспоминаете, товарищ Громов! — раздраженно заметил Нечаев.
— Зачем, спрашивается, назначил приемку, если не готов? Думал — пройдет? Мелочей не заметим? Главное — в общих чертах! А то, что «мелочи» на каждом шагу…
Один из членов комиссии, указывая на прокладки, сказал:
— А я еще позавчера видел…
— Видели? — спросил Кузнецов с упреком. — А почему же не сказали?
— Чего же раньше времени говорить? Сегодня приемка, сегодня и говорю.
— Это неправильно. Мы ведь одно дело делаем.
— Справедливое замечание! — подхватил Громов.
— Однако ты не увиливай от ответа, — напирал на него Нечаев. — Тем более, что тебе советовали не делать этого…
— Кто советовал?
— Да вот хотя бы Черкашин.
Громов сдвинул брови.
— Я говорил вам, — обернулся к нему Черкашин. — И не только это…
Он развернул график и стал показывать, где может сорваться темп работы точно так, как он сорвался здесь. Громов повернулся к Нечаеву, натянуто улыбаясь:
— Нажмем!
— Что значит «нажмем»? — рассердился Нечаев. — Уроки последних дней, кажется, ничему вас не научили. Зайдите сегодня же в управление.
Когда через час Громов зашел к Нечаеву, ему сказали, что директор только что уехал встречать наркома.
Серго Орджоникидзе приехал в Кремнегорск летом 1933 года.
В Кремнегорске уже выросли три домны, поднималась четвертая, была готова одна мартеновская печь, вторая — накануне пуска, был уже блюминг, смонтированный, но еще не пущенный, ждущий горячего опробования.
Временные бараки, постепенно утрачивая свежесть сосны, становились темно-желтыми, врастали в землю, покрывались въедливой мшистой зеленью, а напротив воздвигались уже кирпичные дома, и кремнегорцы перебирались в них из последних землянок.
Орджоникидзе попал на одно из таких переселений.
В новую квартиру въезжала семья доменщика. Хозяин перевозился прямо после смены — в грязной спецовке, в широкополой войлочной шляпе, чумазый. Нарком поздоровался с ним, вошел в большую светлую комнату. Хозяйка с дочерью передвигали мебель, вещи были разбросаны, на подоконнике большого, еще не занавешенного окна лежало несколько картинок в коричневых простых рамках под стеклом. На стене от них подрагивали веселые полоски света. Поздравляя растерявшуюся хозяйку с новосельем, Орджоникидзе заинтересовался картинками. Это были портреты горнового и его жены в пору молодости, портрет дочери и еще открытка — репродукция с картины Шишкина «Лесные дали».
— Что ж, это все отлично подойдет к новому жилью, — сказал нарком, улыбаясь. — Вот не хотите ли еще одну картинку, от меня в подарок?
И он достал из кармана гимнастерки слегка помятую фотографию. На ней была запечатлена степь, вдалеке гора Орлиная, на переднем плане киргиз на лошади, а рядом с ним мальчик — должно быть, сынишка.
— Видите, степь? Когда это было? Три года назад! А теперь? Возьмите… возьмите и повесьте. И другим хозяйкам посоветуйте повесить такую картинку у себя в доме. Такими картинками, — сказал нарком, поворачиваясь к горновому, — надо наших детей воспитывать. Это лучшее доказательство того, что мы гигантскими шагами идем вперед, семимильными!
Переходя из одной квартиры в другую, Орджоникидзе чувствовал: была перед ним новая, необжитая еще земля, именно земля, открытие которой, долгожданное и необычайное, так волнует душу; земля, где не было российской скуки, не было церквей и кабаков; земля, где так много ребятишек, веселых, смышленых и знающих все, что делается на мировой стройке, спроси у любого — скажет; земля, где больше молодых и безусых, чем стариков, где столько работниц, одетых во все цвета радуги, столько разноязыких людей… Прислушаешься к любому разговору и услышишь слова, которых еще не знала, не слышала южноуральская степь: промфинплан… конвейер… энтузиазм… буксир… штурм… От всего этого несло свежим ветром и вместе с тем фронтовой тревогой… И тут же рядом, на этой земле жили и цепко хватались за нее рвачи, разгильдяи, головотяпы, ротозеи, болтуны, бесхозяйственные люди, которые жили без плана и сметы и умели только штурмовать, а то и хуже — создавать такой порядок, при котором никто ни за что не отвечал… И надо было очищать эту землю от всего наносного, от пережитков прошлого, от недостатков и промахов времени.
В этот день Серго побывал на заводе, на нескольких строительных площадках, радовался и огорчался, хвалил и ругал. К вечеру, после первой смены, он попал на строительство четвертой домны. Рабочие других участков помогали строителям: таскали кирпичи, тес, копали землю, готовили бетон. Среди землекопов, рывших траншею, оказался и Алексей Петрович. Он сразу узнал Серго, смутился, обрадовался, перестал копать и глядел на него с доброй улыбкой.
— Что, устали? — спросил Серго. — А ну-ка, дайте мне лопату!
Не успел Серго сделать несколько взмахов, как Алексей Петрович запротестовал: неловко заставлять работать такого почетного гостя.
— Какой же я гость? — засмеялся Серго. — Я тут в некотором роде хозяин. А впрочем, возьмите. У вас это дело, по-моему, лучше получается, — сказал он, передавая лопату Пологову.
Вечером Серго был на домне, ночью — на мартене, утром — на блюминге. Блюминг должны были пустить еще к весне.
— Что нужно сделать, чтобы пустить стан в ближайшие же дни? — спросил он. — Страна остро нуждается в металле. — Он посмотрел на собравшихся рабочих и сказал, как бы поясняя свою мысль: — В прошлом году мы выписали из-за границы проката на шестьдесят миллионов золотом, в этом году мы также ввозим прокат из-за границы миллионов на сорок. А если мы скорее пустим стан «500», то будем иметь готовую продукцию, значит, меньше будем выписывать металла из-за границы. Это значит, будем меньше вывозить товаров и продуктов, в которых мы сами нуждаемся. Немало хлеба и мяса нужно вывезти из страны, чтобы заплатить за металл и требующиеся нам машины. Не лучше ли нам нажать у себя и поскорее дать стан «500»? Только нужно работать как следует. А не так, как это делают некоторые… Я вот шел с одним товарищем. Меня никто не знал, его никто не знал, и видим мы: шесть женщин и работают блестяще, — а надо прямо сказать, что женщины ударнее работали, чем мужчины, — женщины копают землю, а один мужик, этакий верзила, сидит и смотрит. Спрашиваю: «Что вы здесь делаете?» Он отвечает: «Я бригадир». — «Где твоя бригада?» — «Вот она», — и указывает на женщин. «А почему ты сам не работаешь?» — «Я бригадир». Боюсь, что он себя даже ударником считает.