Удивленно посмотрел на него Алеша.
Красота-то какая — художником стать. У них ни одного размалеванного подноса нет. А тут было бы сколько хочешь. Радуйся, мамка, радуйся красным розам!
— Ты за черемуху не сердишься? — вдруг спросил Пашка и засмеялся. — Это я так, для знакомства… У меня алтын есть. Пойдем, пряников купим.
Опять Алеша на знакомой площади, опять этот бронзовый старик на чугунном пьедестале.
— Нашего хозяина — дед, — пояснил Пашка.
— Знаю.
Пашке хотелось похвастать, сказать такое, чего Алеша еще не знает, и он спросил:
— А за что ему памятник?
Алеша пожал плечами.
— Богатый он, потому… Ты в школу ходил? Что такое тысяча — знаешь?
— Тысячу знаю.
— А сто тысяч знаешь?
— Нет… Мы не учили.
— А двести тысяч? — спросил Пашка и резко взмахнул рукой. — А триста? А четыреста? А пятьсот? Во! Пятьсот тысяч у него десятин земли. Это заводская дача называется. За то и памятник. Понял? Все его было!
Алеша поглядел на бронзового старика, вспомнил почему-то сказку про кузнеца и черта, задумался, молча прошел мимо каменного с высокими колоннами господского дома. Тут было пустынно. Народ шел стороной, низом площади, где по одну руку — церковь, по другую — кабак.
У дверей кабака были прибиты крест-накрест две еловые веточки — вместо вывески. Едва веточки начинали желтеть и сохнуть, кто-либо из завсегдатаев прибивал свежие. Кабатчица подносила такому радетелю рюмку водки, блюла обычай. Мастеровые не обходили кабака. Забегали и ребятишки. Правда, зельем хозяйка их не поила, даже княженичной наливки не давала, боясь гнева баб, зато пряники — расписные, медовые — предлагала всей душой, сама зазывала. Мужики не охочи до такой закуски.
Очень уж ласковой улыбкой встретила кабатчица ребятишек. Пашке это не понравилось. Пряники, значит, сухие.
Алеша был в кабаке первый раз и загляделся: не часто видел он веселых говорливых мужиков.
— Мы в курене на вольном житье! — обнимая рудобоя, хвастал жигаль.
Они были под стать друг другу — оба грязные, лохматые, рыжие, только жигаль моложе, размашистее, веселее. Они сидели перед полуштофом и стучали рюмками по загаженному столу. Заметив Пашку и Алешу, заговорили вперебой, начали настойчиво подзывать к себе, но кабатчица выручила ребятишек.
— За пряниками? Угадала?
— У нас алтын, — сказал Пашка и протянул монету.
Румяная, черноглазая кабатчица была в ярком косоклинном сарафане, в кумачовом платке. «Такую бы одежку мамке, она выглядела бы куда краше кабатчицы, хотя и старше годами, — мамке-то скоро тридцать», — подумал Алеша.
— У нас свои свычаи-обычаи, — продолжал углежог. — Когда хочу, тогда встаю. Не то что у вас, рудобоев, — на брезгу вставай…
— Это бы ладно, — говорил рудобой. — Шахты помалехоньку рушатся… жильная вода одолевает. Того и гляди… Эх! Дудок понабили, и лезь в них! Крепи настоящей нет. Гниют рудничные чурки… Ткнешь блендочкой в угол, где потемнее, осветишь, а там все покосилось, отвернешься — лучше не глядеть… Ну-ка, еще…
Жигаль опять заговорил про свое — увлеченно, бойко.
— А ты соловей! — заметил рудобой.
— В лесу живу! — засмеялся жигаль и повернулся к стойке. Кабатчица бросила ему пряник. — Гостинец-то мне послан, мне! — закричал он от радости. — Еще выпьем? У тебя деньги есть. Я видел, сколько ты на рябиновой палочке зарубок сделал, — много руды поднял.
— Эти зарубки, знаешь, — хрипло проговорил рудобой, — они мне во как достаются. Зимою обвал случился… Меня уж на блинах поминали, думали — не жив… Напарник мой… повсегодно, как зима сдаст, так и в деревню. На прошлой неделе опять ушел. А мне податься некуда.
Купив пряников, ребятишки прошмыгнули мимо подгулявших. Углежог едва не схватил Алешу за рукав.
— Малец! Забегай ко мне в курень, берестяной рожок тебе сделаю!
Алеша не ответил. Хозяйка дала лишний пряник — от доброго сердца или случайно, — и задерживаться в кабаке не хотелось.
Ребятишки вышли на крыльце.
Навстречу им, пошатываясь, одолевая с трудом кривые ступеньки, поднимался оборванный старик. Лицо у него было маленькое и такое морщинистое, что казалось, морщинки подмигивали одна другой. В единственной, желтой и жилистой руке он держал еловую веточку.
— Вот, — сказал он появившейся на пороге кабатчице, — в ельник за пять верст ходил… умаялся… поднеси, матушка, поднеси за радение мое… герб наш кабацкий обновить пора.
Веточка тряслась в его руке.
— Зря ноги бил! — неожиданно сердито сказала кабатчица. — Буду я всяким подавать. К нашему берегу не привалит хорошее дерево…
«Нет, — подумал Алеша, — не от чистого сердца дала она лишний пряник, а так, просчиталась».
— Солдату, матушка… солдат обязан герб стеречь. Вот и радею, — жалко улыбался однорукий старик.
— Эти еще не засохли, а ты с новыми заявился. Не подам!
— В горле засохло, матушка…
— В пруду воды много: и напиться и утопиться! — засмеялась кабатчица и захлопнула дверь.
Старик бросил ветку, выругался, погрозил кулаком и побрел к заводу.
— В караушку пошел, покурить, — догадался Пашка. — Сторожем когда-то был… Айда!
Ребятишки пошли по улице, торопливо жуя пряники.
— А берестяной рожок — это ладно бы! — сказал Алеша. — Я в лесу давно не бывал.
— Пьяный он, потому и хвастает, — рассудил Пашка.
— В лесу хорошо, — твердил свое Алеша. — У нас на том заводе страда была… страдовали… на сенокос ходили. Завод остановят и — всем поселком в лес, в поле…
— Тут не остановишь. Тигельский завод, знаешь, какой!
— В лесу вольно…
— Дурак ты! — рассердился Пашка, помолчал, вспомнил: — А в заводе голуби есть, в каждом корпусе свои.
— Врешь!
— Не видел разве? Мужики и те их прикармливают… Научись, чтоб они с твоей руки брали… А ты — «берестяной рожок»! — Пашка вскинул руку и забормотал, глядя в небо: — Гуль, гуль, гуль!
Алеша тоже вытянул руку вперед, но вскрикнул от боли под лопаткой…
— Покормил голубей! Как не выйду завтра в котельную…
— Молотка держать не умеешь, — сказал Пашка. — Нужно впеременку бить: левой-правой, левой-правой!
— Попробуй-ка!
Алеша говорил так, будто во всем был виноват Пашка.
Они перестали пререкаться, увидев, как увалистый парнишка, тот самый, что схватил Алешу за ногу в черемушнике, вел двух девчонок. Было бы ловко сейчас побить его да еще натянуть картуз на глаза и поглядеть, как он заревет при девчонках. Они хоть и маленькие, а все равно ему стыдно будет.
Девчонки были босые, нечесаные, в длинных синих платьицах. Одну звали Машей, другую Аленкой. Обе смотрели исподлобья, словно опасались чего-то недоброго. Особенно хмурилась белокурая Маша.
— Куда ты их волокешь, Сергунька? — поинтересовался Пашка.
— К матери, на пруд, — с готовностью ответил Сергунька и тут же начал оправдываться: — Заставили водиться. Кабы еще наши, а то плотинного мастера. Они Железновы, а мы Переваловы. В соседях живем.
Алеша понял, что Сергунька хочет помириться с ним. Еще бы не помириться, раз Пашка Леонов теперь Алешин друг.
— Чего так-то глядишь? — спросил Пашка у Маши. — Боишься? На тебе пряник. — И повернулся к Алеше. — Мы ей лишний, дареный…
Маша скупо улыбнулась, нерешительно протянула руку.
— А мне? — строго спросила Аленка. — Не даете? Тогда и ты не бери, Машка!
Алеша, поделился с ней пряником, спросил Сергуньку:
— Хочешь?
— Не. Что я, маленький?
— Мы не меньше тебя, — проговорил внушительно Пашка, втиснул пряник в Сергунькину руку и сказал Алеше: — У него ничем-ничего… Его дома здорово строжат… деньги все забирают.
Сергуньке нисколько не было стыдно — наоборот, он радовался и гордился, что Пашка жалеет его. Разломив пряник, он потихоньку отдал половину Аленке, но ребята это заметили. Сергунька покраснел и оправдался тем, что Аленка-де меньше всех.
— Мы с ней одинаковые, — возразила Маша. — В один раз родились у мамки. Двойняшки мы…
— Больно я знал!
Алеша посмотрел на сконфуженного Сергуньку, на Аленку, доедавшую пряник, и начал дразнить:
— Жених и невеста! Жених и невеста!
— Смотри у меня! — Сергунька погрозил кулаком. — А то на черемуху штаны забросим!
Аленка засмеялась.
— А правда это — про черемуху?
— Будет вам, — примирительно сказал Пашка. — Алексей теперь на заводе робит. Это вам не черемуха — в котле помаяться. Может, это на его деньги пряники куплены… Пошли лучше на пруд.
Сзади раздалась песня:
Понедельник — легкий день:
Кто на рудник, кто в курень.
Один миленький — на медный
А другой — на золотой.
Ребятишки оглянулись. Их догоняли пьяные мужики.
— Лес я люблю! Да только не властен в нем… Лес добрый до нас, щедрый… брусника, малина, кедровая шишка… а мы его… кедровник — на уголь для домны по хозяйскому указу вырубаем… хита! — Жигаль обнял рудобоя и вдруг, увидав ребятишек, крикнул: — Эй, вы, берестяной рожок хотите?
Он порывался побежать за ними, но ребятишки повернули в другую улицу — к пруду.
— Где он — рожок-то твой? Короб ты с углем! — крикнул Пашка и запрыгал, отступая: — Короб! Короб! Короб!
Жена плотинного мастера Аграфена стирала белье у самого мостка. Другим это не разрешалось. В представлении баб Аграфена была начальница всего водяного заводского царства. Они жались к ней, оглядывались на нее. Одеты были бабы в пестрые сарафаны из домашнего холста, а сама Аграфена нарядилась в ситец.
В переулке показался приплясывавший жигаль.
— Как береста на огне вертится! — засмеялась Аграфена.
— Мой тоже водкой зашибает, — проговорила одна сердито. — Плеснуть бы такому в голову побольше олова, чтоб не шаталась.
Жигаль остановился, точно слышал, что о нем говорили и повернул обратно.
— Наособицу живет, — сказала самая молодая. — Далеко, — и пояснила где: — Лесом, лесом, лесом, а уж в том лесу — называется курень… там уголь жгут. Пошла я однажды да ну-ка рыжики ломать да ломать, полон бурак наломала. Разогнула спину, а передо мной — он, жигаль. Испугалась я, а он смеется. Своя, мол, есть, не бойся. — Она выжала рубаху, сильно встряхнула ее и завздыхала, разглядывая. — Ишь полезла!