— У вас совещание? — спросил он с надеждой. — Тогда я после…
— Нет, как раз вовремя, только отсовещались, — проговорил Кузнецов и попросил садиться.
После этих слов несколько человек ушло, а Черкашин почему-то остался. Задержались еще двое: начальник мартеновского цеха и какой-то рабочий, должно быть прокатчик, член парткома… Сергей Сергеевич забыл его фамилию. «Своих как следует не упомнишь, а то еще чужих помнить», — подумал он, усаживаясь на диван.
— С чем пожаловал, товарищ Громов? — спросил Кузнецов.
— Да эта история со станком… Нашли беглеца. Судить будем…
— Что ж, если ничего иного не придумал, суди.
— А что тут придумать можно? Если бы не сбежал, стали бы высчитывать… А теперь, как говорится, другая статья…
— Статья-то другая, да человек тот же самый!
— Виктор Павлович, только что я слышал это от начальника смены, от Леонова. А он у тебя в парткоме был… Значит, слова эти — твои?..
Кузнецов прищурился в улыбке, ответил спокойно:
— Нет, не мои, его слова.
Сергей Сергеевич ждал, что секретарь парткома скажет что-то еще. Но Кузнецов замолчал, выжидая. Приходилось начинать серьезный разговор самому. А между тем Громов давно знал, что в серьезном разговоре лучше обороняться, чем нападать, есть больше возможностей выиграть спор.
— Нехорошо как-то получается, — начал он возможно спокойнее. — Свой же работник говорит тебе такие слова: не отдашь, мол, под суд виновника, партком не позволит.
— А что тут такого?
— А то, что он знает позицию парткома, а я не знаю, — повысил голос Сергей Сергеевич.
— Значит, он чаще в партком заглядывает.
— Ты, Виктор Павлович, все шуточками хочешь отделаться. А я к тебе посоветоваться пришел.
— Не посоветоваться, а проинформировать о своем решении, — уточнил Кузнецов с усмешкой.
Рабочий-прокатчик и начальник мартеновского цеха засмеялись. Молчаливо сидел только один Черкашин.
— Ты говоришь: подумай! — горячился Громов. — Это как же понимать? Человека нужно судить, а мы будем его выгораживать? Так, что ли?
— Нет, не так, — сказал Кузнецов, перестав усмехаться. — Не так. Сначала разберись.
— В чем? Ну, в чем? — продолжал нападать Громов.
— А хотя бы в том, почему парень решил убежать?
— Тут и разбираться нечего! Такой станок сломал. За него золотым рублем плачено! Испугался…
— Испугался, верно. Только не расплаты золотым рублем, а начальства.
— Это не вредно, когда начальства побаиваются.
— Не бояться должны, а уважать, — проговорил Черкашин.
— Это старая песенка, — отмахнулся Сергей Сергеевич. — Я пришел сюда не за этим. Я хочу знать мнение парткома относительно дела Стропилина.
— Дела Стропилина? — спросил Кузнецов и показал на рабочего-прокатчика: — Член парткома перед тобой, пусть скажет.
— Мое такое мнение, — ответил рабочий. — Если уж дело, так перенести его в комсомол. Это раз. Дальше. За поломку станка высчитывать с парня…
— Я тоже так думаю, — сказал начальник мартеновского цеха. — Будет ему хорошая наука.
— По-моему, этого мало, — заметил Черкашин.
— Я о том и говорю, — подхватил Сергей Сергеевич.
— Нет, вы говорите о другом, насколько я вас понимаю, — сказал Черкашин. — Вы меня не дослушали. Стоит, мне кажется, поговорить о стиле руководства, о работе с людьми. Люди должны уважать руководителя, а не бояться.
— При чем тут стиль руководства?
— Могу сказать, — ответил Черкашин. — При казенном стиле руководства нет настоящей работы с людьми.
— Это у меня казенный стиль?
— Я так не сказал. Но, видимо, и в вашем стиле что-то есть такое, что мешает людям быть с вами правдивыми и честными…
— Ну, знаете!..
Сергей Сергеевич повернулся и хотел выйти.
— Погоди, куда ты, товарищ Громов? — остановил его Кузнецов. — Разговор еще не окончен…
— Не тот разговор начался! И вообще, — повернулся Сергей Сергеевич к Черкашину, — нечего личные счеты в парткоме сводить.
Некрасивое лицо Черкашина потемнело, покрылось пятнами. Он отвернулся и хотел промолчать, но не смог, быстро подошел к Громову.
— А вы неумный человек.
— Погодите, погодите, товарищи, в чем дело? — спросил Кузнецов и подумал: «Неужели до сих пор не могут забыть историю на блюминге?» — Что случилось?
Черкашин и Сергей Сергеевич бросились к двери, столкнулись на пороге. Громов выставил локоть и прошел первым. Кузнецов окликнул Черкашина, но тот не отозвался и захлопнул за собою дверь.
«Я ему припомню! — поклялся про себя Громов. — Припомню ему и вражеские разговоры насчет Орлиной горы и всякую прочую болтовню… припомню, где следует. Пусть разберутся!..»
Пришлось объявить аврал. Конечно, никто не звонил в колокол, не собирал митинга, не вывешивал знамен. Все прошло без лишнего шума, с привычной деловитостью. Сергей Сергеевич вызвал к себе начальников смен и под видом выполнения срочного задания предложил поработать ночью. Он чувствовал, что будут возражать, поэтому сказал так, словно брал на себя чужую вину.
— Завод у нас огромный, каждый день что-нибудь случается.
— Почему же тогда нет ничего нового? — перебил его Николай. — Опять эта самая деталь. Мы ее который день даем!
— Нужда! — развел руками Сер гей Сергеевич. — Мы собрались не спорить, не обсуждать. Мы с тобой, Леонов, и так достаточно спорим. Ты все защищаешь своего Стропилина. Пусть покажет себя, есть возможность!
Николай промолчал. Борьба за Федю Стропилина стоила ему больших трудов. Конечно, Федя останется с радостью. Ему захочется доказать свою преданность и не подвести начальника смены.
Вместе с Федей остались и многие другие. Из ударников не могли уговорить только Бабкина.
— Я свое выдал. Совесть моя чиста, — заявил он. — Пусть Стропилин доказывает, не отходит от станка до конца второй пятилетки. А кроме того, за авралы взгреть могут наше начальство. А я своему начальству не враг. Зачем его подводить?
Бабкин засмеялся и ушел.
— Черт с ним! — сказал Федя. — Мне бы теперь выровняться, плечи расправить! — признался он Николаю. — Я еще в Кедровке не был. Сегодня собирался…
— Эх ты! — посочувствовал Николай.
— Успею! — улыбнулся Федя, наклоняясь к станку. — Будет что рассказать…
Николай кивнул, подумал и решил встать за станок Бабкина.
Зайдя в цех поздно ночью и увидев начальника смены за станком, Громов усмехнулся и сказал что-то плановику Чебурашкину, который шел вместе с ним. Николаю была понятна эта усмешка. Начальник мастерских считает его мальчишкой. А какой он мальчишка? Двадцать три года!
Николай невольно задумался. Пять лет живет он в Кремнегорске. Лицо его огрубело, покрылось долгожданным загаром, светлый пушок потемнел, а вот глаза остались прежними, голубыми. Но с этим уже ничего не поделаешь. Так по крайней мере сказала ему мать, когда приезжала прошлым летом. Она навела порядок в его холостяцкой комнате, немного посамоуправствовала: выбросила, например, синий чайник, который Николай так бережно перевез из барака в новый дом, по-своему переставила вещи, обтерла их, переложила книжки на этажерке, перелистала каждую, отогнула все уголки, а когда Николай спросил, чего она там ищет, она вдруг сказала, что ищет фотографию девушки. Николай сначала не понял. Тогда мать прямо спросила: «Невесты, что ль, нету?» Николай засмеялся: «Пока нет».
Запуская станок и следя за удалявшимся начальником мастерских, Николай опять подумал о том, как трудно ему с Громовым. Не понимает, что начальник смены должен знать каждого человека, интересоваться всем в его жизни. Правда, Николай сам это начал понимать совсем недавно, после случая с Федей. До этого и ему казалось, что главное — техника. Узнай технику, а людей ты и так знаешь, они всегда рядом. А выходит — нет. Вот хотя бы тот же Аркашка Черепанов. Разве Николай не знал его? С четырнадцати лет знал. С мальчишек! Весь, кажется, перед тобою. Нельзя было и подумать, что эта самая любовь замутит парню голову. Работает хорошо, а настроение неважное. Надо бы ему посоветовать в кого-нибудь другого влюбиться, если уж он не может без этого.
Николай улыбнулся, посмотрел на Аркашку и стал закреплять резец.
Домой он ушел под утро, поспал немного и снова отправился в мастерские. Пробегая мимо коксовой батареи, случайно поднял голову и увидел над собой в окне кабины коксовыталкивателя миловидное девичье лицо. Была минута затишья в работе, и, очевидно, поэтому девушка решила выглянуть в боковое оконце. Пробегая где бы то ни было, Николай почти никогда не задерживался, ни на чем не останавливал пристального взгляда. Небо он видел всегда в отдалении, впереди себя. Но тут он остановился, словно спрашивая: «Откуда здесь такое?» Улыбнулся в недоумении. Девушка тоже улыбнулась и спряталась. Николай пошел медленно, осторожно выбирая дорогу между рельсов, чугунных чушек и канав.
Утром следующего дня, проходя мимо батареи, он уже издали наблюдал за коксовыталкивателем № 15 (он вчера почему-то запомнил номер), но девушка не показывалась.
Он увидел ее снова только неделю спустя, увидел и сразу же улыбнулся. К этой улыбке он готовился несколько дней, и она вышла, очевидно, слишком натянутой, деланной — девушка рассмеялась. Коксовыталкиватель двинулся прямо на Николая, и тот вынужден был поспешно отступить. Выйдя на тропинку, параллельную рельсовой ветке, он постоял с минуту, посмотрел на удалявшуюся машину и, резко повернувшись, быстро пошел дальше.
Он долго думал над тем, как ему быть. Сначала рассердился на самого себя за то, что не сказал девушке ни одного слова, затем обиделся за ее насмешливость. Николай был убежден, что чувство любви, если оно только есть, дано ему для какой-то одной женщины, и он должен был разглядеть ее среди многих. Хотя некоторые девушки и нравились ему, — он не заводил с ними знакомства, потому что боялся обмануться в своем чувстве и обмануть девушку. А вдруг не та? Он часто слышал, как его называли робким. Фаня тогда посмеялась над ним: тебя, мол, еще ни одна девка не поцеловала. Да, не поцеловала. Ну и что же? Он не хотел этого сам. Когда над ним посмеивались, замечая в нем какую-то заметную всем чертову робость, он сердился и еще больше размахивал руками, стараясь за широким жестом спрятать свою тревогу… Николай решил отныне придерживаться тропинки и не глядеть вверх. В цехе было множество всяких дел, отношения с Сергеем Сергеевичем не