Лена удивилась. Но радостное удивление не помешало ей заметить, что Николай был в таком состоянии, словно с ним что-то случилось. Он тащил ее с собой на улицу, куда-нибудь, все равно куда…
— Что с тобой? — спросила она его на крыльце. «Не выпил ли? Кажется, нет…»
— Слушай, Ленок, вот что… я давно хотел сказать, — ты мне нравишься… понимаешь?
Лена посмотрела на него широко раскрытыми глазами и наивно спросила:
— А почему же ты не говорил?
— Что? — спросил он.
По этому глупому, неожиданному вопросу она поняла, что Николай ее не слушает, что он чем-то озабочен. И вдруг, как бывает в минуту просветления, догадалась, что произошло с ним.
— А где же та, помнишь? Ты с ней недавно гулял по городу…
Николай не ответил. Лена дернула его за рукав, словно хотела привести в чувство, и опять, уже более настойчиво, спросила:
— Где та девушка? Слышишь?..
— Я о ней и думать не хочу! — проговорил Николай. — Ты мне… понимаешь… всегда нравилась. Еще, помню, когда я приехал… когда в комитете комсомола встретились…
Он хотел ее обнять. Они шли по пустынной еловой аллейке. Лена остановилась, со слезами на глазах сказала:
— Коля, ты мне тоже нравишься… Но я так не могу… прости меня. Ты любишь другую! Я вижу…
— Нет! — стиснув ее руку, ответил Николай.
— Любишь… А я так не могу. — Слезы стояли в ее глазах. — Ну, хочешь, я тебя поцелую.
И она дотронулась до его щеки дрогнувшими губами.
— Не надо! — резко оттолкнул ее Николай. — Так меня и мама целовала…
Он не думал, что говорит, шел, запрокинув голову, обиженный на всех.
— Хочешь, я пойду и узнаю, где она, поговорю с ней, расскажу про тебя, какой ты?
— Не нужно! Не затем я к тебе пришел.
— Коля… я так не могу…
— Дурак я! — словно опомнившись, пробормотал Николай и усмехнулся: — И еще вот тоже… такой же дурак, у нас в цехе… Аркашка Черепанов.
— А что с ним? — живо спросила Лена. Ей хотелось отвлечь Николая от горестных мыслей.
— Тоже нуждается в утешении. — Он посмотрел на Лену и недовольно проговорил: — Его утешила бы!
— С ума ты сошел! — обиделась Лена. — Если я одна хожу, так надо мной смеяться можно?
— Ленок, я не то хотел сказать. Аркашка парень хороший и действительно нуждается в добром слове. Он ко мне пришел, а что я ему скажу, что?
— Да, я знаю его, — в раздумье проговорила Лена. — Он хороший парень.
— Вот и поговори с ним… Зайди и поговори… просто так. Он хочет уйти из мастерских, а я не могу его отпустить.
Странное это было свидание… Наутро Николаю стало стыдно за себя. Но он был рад, что Лена оказалась такая… Он пришел в цех с твердым решением: одно остается в жизни — дело!
А дело — черт бы его побрал — не идет как следует. Может быть, именно в этом и счастье, не идет оно, так надо нажать изо всех сил, все отдать только делу. Ничего не оставить для другого.
Немало препятствий! Пусть будет их больше. Только бы они были. Израсходовать себя, отупеть.
Даже Чижов, последнее время поддержавший его, не мог успокоить. Вот и сейчас он ловил его за плечо и убеждал:
— Это почти всегда так. Всегда новаторам приходилось переживать много трудностей. Вспомните любое открытие — маленькое или самое большое, почитайте, убедитесь сами.
Николай сердился, краснел, подозревая, что Чижов смеялся над ним, сравнивая его с теми, о ком пишут в книгах. Между тем Чижов говорил то, что думал, но был беспомощен.
— Уверяю вас, — продолжал он, — начали вы большое дело. Об этом еще будут говорить и писать… Это же настоящий, революционный сдвиг! — Чижов воодушевился. — Да вы сами подумайте: сколько у нас в стране цехов, сколько мастерских, сколько заводов! Вы только начинаете… зато другим после вас легче будет. Они и сделают больше.
Чижов утешал.
А Сергей Сергеевич медлил…
Засиживаясь в конторке до позднего вечера, Николай постоянно думал о том, что его дела в цехе неразрывно связаны с остальными делами его жизни, что все они — даже самые маленькие, самые личные — решались здесь, в цехе, все они — как ни странно! — зависели от того, как решится вопрос с приспособлением к станку. Не решив одного, он не может идти дальше. Жизнь представилась ему движением вперед — по цеховому переделу, где по обе стороны стояли станки и каждый из них ждал его внимания, его взгляда, его руки. Обязательно надо решить, сдвинуть с мертвой точки одно дело, и тогда больше будет воодушевления, захочется взглянуть и на другое и, может быть, решить его с большей легкостью, чем первое, а потом с веселой душой вспомнить, что есть еще мир и за стенами цеха…
В один из таких вечеров зашла к нему Нина. Она давно подметила невеселое настроение начальника смены и всеми силами хотела помочь ему.
— Что тебе? — спросил он.
Нина смутилась.
— Ничего, Николай Павлович, я так… Пусть будет пока по-ихнему. Пусть я буду работать одна для примера… вроде опыта, как они говорят… большое с малого начинается.
Николай невольно улыбнулся.
— Спасибо тебе. За доброе слово спасибо. А насчет того, чтобы ты одна работала, не могу согласиться. Неверно это, если разобраться.
Она не поняла.
— А вот послушай. Согласись я на это — будут о тебе говорить такие, как Бабкин, что ты одна-единственная в цехе, незаменимая. А в наше время незаменимых не должно быть. Это не в обиду сказано. Представь, что тебя заменить некому в цехе! Если бы кругом были одни незаменимые, тогда жизнь перестала бы двигаться вперед…
— Я хотела, чтобы вам лучше было.
— Не поняла все-таки! — он сочувственно улыбнулся. — Это не ты хочешь незаменимой быть, а они тебя такой хотят сделать.
— Вы про Бабкина?
— И про него. Он завтра, между прочим, торжествовать будет… Получится так, как он предсказывал. С новой декады норму тебе увеличат. Начальство хочет до конца опыт проделать. — Николай с листком бумаги, на котором теснились колонки цифр, подошел к окну. — Если оставить тебя на прежних нормах, хуже будет, перестанешь двигаться вперед. Понятно? И не бойся…
— Я и не боюсь. Я знала… А вот вы не очень-то действуете…
— Ты о чем? — насторожился Николай.
— Да о приспособлении. Ударили бы где кулаком по столу!
— Ударю!
В начале новой декады Николай пошел к Сергею Сергеевичу. Тот сдержанно принял его, выслушал, развел руками.
— Черт его знает, что делать. Давай еще с народом посоветуемся, помозгуем! Опасно торопиться, большое дело решаем.
Вместе с Николаем он прошелся по мастерским, долго стоял у станка, за которым работала Нина, потом перешел к Бабкину, подумал и, уходя, сказал:
— Хорошо работаешь, с красной доски не слезаешь, а жаль мне тебя, дорогой товарищ Бабкин! Консерватор ты!
Громов увидел, как Петька, развевая подолом красной рубахи, катит тележку с деталями, окликнул его:
— На станок хочешь, а? К Бабкину в ученики?
— Не пойду я к нему.
— Почему? Он же первый токарь в цехе.
— Я лучше к Трубиной. На приспособлении мне поработать охота. Вон даже Сенька Пушкарев и то у нее учится…
— Видал? — повернулся Сергей Сергеевич к Бабкину. — Вот почему мне тебя жаль…
— Товарищ начальник! Можно, я с вами по-рабочему?
— Давай! — Громов вернулся. — Люблю поговорить на русском языке.
— Стояли вы около Трубиной, смотрели, а главного, должно быть, не заметили, техникой увлеклись, а про экономику позабыли… Ну, то, что она почти ничего не заработала, это ее дело. Я про другое. Начальник смены знает, — кивнул он в сторону Николая, не взглянув на него, — и вы должны знать, что сокращение времени да обработку детали, — Бабкин прищурился и так посмотрел на Сергея Сергеевича, словно целился в него, — не дало Трубиной большой выработки. Для чего же тогда приспособление? Время обработки детали сократилось, а повышения выработки нет. А я держусь на уровне! Так что нечего меня жалеть.
Громов посмотрел на него с недоумением.
— Бабкин, — вмешался Николай, — почему же ты не объяснишь, в чем дело?
— Пусть Трубина объяснит. У нее есть время — она в три резца работает. Правда, ей норму снизили, тоже много не наговоришь.
— Ты отлично знаешь, — сказал Николай, — Трубина теряет на том, что не научилась еще в новых условиях сокращать вспомогательное время, быстро готовить деталь к обработке. Но она своего добьется. А ты, дорогой товарищ передовик, добился бы этого значительно раньше, ты быстрее устанавливаешь и закрепляешь детали. — Николай повернулся к начальнику мастерских. — Ясно?
— О! — Сергей Сергеевич поднял толстый, с бородавкой указательный палец. — Что ты на это скажешь?
И не дожидаясь ответа, пошел дальше.
Николай был доволен… Теперь дело непременно должно сдвинуться с мертвой точки! Но он ошибся. Рабочее место Нины оставалось по-прежнему показательным, как его именовали в цехе. Даже после того, как Федя Стропилин по собственному почину оборудовал свой станок приспособлением и стал работать на трех резцах, Сергей Сергеевич не решился отдать приказ о переходе станочников на новый метод. И даже сказал Николаю, чтобы тот лично следил за Стропильным, за этим… станколомом. Николай согласился и на это. Наконец он не выдержал, прибежал к Громову.
— Чего вы ждете? Пока Бабкин будет работать на трех резцах? Так этого вы не дождетесь.
— Почему не дождусь?
— Потому что он шкурник!
— Слушай, Леонов. Бабкин первый стахановец…
— Вы же сами назвали его консерватором!
— Так то я, а то ты. Я имею право. У меня свои соображения. А ты… ты перестань кидаться словами…
Ночь… Ночь в Кремнегорске совсем не такая, как в других городах. Это светлая ночь. Светлая, хотя Кремнегорск стоит не под северным, а под южным небом… Белой рекой течет расплавленный чугун, из печей вываливается светящийся от жара коксовый пирог, литейные ковши наполняются клокочущей сталью, раскаленные слитки, постукивая углами, несутся по рольгангам, вспыхивают голубые огни электросварки: Кремнегорск продолжает строиться, — вот почему светло в этом городе ночью. Даже облачное осеннее небо кажется причудливо красивым.