Всю ночь провел Нечаев в цехах завода.
До сих пор еще «слышен» мартеновский цех: гонг завалочной машины, сигнал электровоза, звонок разливочного крана… До сих пор слышен смех дюжего парня — сталевара Егорова, которого он поздравил с наследником: родился сынок. Егоров пригласил в гости. Спасибо, но когда ходить в гости, если не хватает времени на то, чтобы обойти завод…
Над первой домной запылало новое зарево. Значит, семь утра. Достал часы — так и есть. По плавкам доменщика Иванова можно проверять часы, не ошибешься…
Большой завод, большие люди!
В чудесном, бодром настроении вернулся Нечаев в свой кабинет. Прилег на диван. Нет, не спится, думается, думается о жизни… Кажется, только закрыл глаза, а уже восемь. Засмеялся, вскочил на ноги — резво, по-молодому, будто и нет пятидесяти лет за плечами. Сел к столу, ночная сводка уже готова. Как же это дежурный прокрался, не разбудил? И дежурный хороший малый, и сводка неплохая. Еще бы! Девяносто три процента плана. Отгружено восемь поездов металла. Кремнегорский металл самый дешевый: на один рубль — полтинник прибыли. Рядом с рабочей сводкой — другая: высажено еще сто елочек! Пусть растут, крепнут, с ни не боятся ни газа, ни дыма, не то что березки. Пусть будет не так нарядно летом, чуточку суровее, чем хотелось, но зато всегда зелено, здорово, крепко…
Хорошо жить на свете! Обхватил руками края стола — стол подвинулся, а он ведь массивный, директорский. Добро! Есть еще порох в пороховницах…
Что же сегодня, кроме обычных заводских дел? Посмотреть, как переезжают в новые дома и в самом деле побывать в гостях у Егорова, выслушать доклад о работе трамвая, заехать на постройку дома отдыха…
Богатый город, могучий завод. Без такого завода стране жить невозможно. Все пока спокойно, мирно. Однако может быть и война. Чужой земли нам не надо, но своей не отдадим и пяди… Такой завод — крепость!
Девять. Нечаев попросил чаю, принялся за планы цехов, велел никого не пускать. Слышал сквозь неплотно прикрытую дверь телефонные звонки. Один был особенно настойчивый. Вскоре после этого распахнулась дверь, зашли Кузнецов и Черкашин. Планы пришлось отложить.
Случилось так, что разговор сразу пошел в резких тонах и немедленно забылось все — и Егоров, и елочки, и дом отдыха, и вся недавно минувшая светлая ночь над Кремнегорском. Все забылось, как только секретарь парткома сказал:
— Ты, Евграф Артемович, думаешь только о хлебе насущном да дне текущем…
— Говори конкретно, не люблю, когда болтают.
— Черкашин и другие товарищи прошли вчера по заводу. Посмотри, сколько у нас валяется забытых станков, моторов, всяческого оборудования.
— Так мы же строимся!
— Известно. Однако нельзя же годами… Это омертвляет средства. Зачем нам излишние материалы?
— Излишние? Откуда вы это взяли? Мы, повторяю, строимся, мы должны богато жить… Мы люди богатые. Я вот ночью прошел по заводу и почувствовал это. Душа порадовалась.
— Прошелся! — иронически проговорил Кузнецов. — А того, что Черкашин заметил, ты не заметил… Об этом и речь.
— Черкашин, Черкашин! — начиная злиться, повторил Нечаев. — Вы дело говорите, а не разглагольствуйте.
— Не знаю, кто из нас сегодня разглагольствует! Посмотри сводку, посмотри, не отворачивайся.
Нечаев быстро проглядел поданный ему лист бумаги и сказал, не скрывая пренебрежения:
— Все это и слепой увидит. Заслуга небольшая. Я думал, что-нибудь посерьезнее, поглубже.
— Копнули и поглубже, — сказал Кузнецов.
— Копнули! — рассердился Нечаев. — Что ты все время — «мы» да «мы»? А говоришь один.
Черкашин смутился.
— Отсюда возникают вещи и поглубже: плохое использование мощностей.
— Ну, это уж не ваша забота. При чем тут технический отдел?
— Я коммунист, — несмело напомнил Черкашин.
— Знаю, — бросил Нечаев. — Я тоже коммунист. Ходил ночью по заводу и думал: вот она, наша мощь, наша сила… без чего жить нельзя. А вы, товарищ Черкашин, помнится, еще совсем недавно соглашались с американцами, что наша гора — фальшивый магнит.
— Позвольте! — возразил Черкашин. — Я этого не говорил. Я говорил, что наличие залежей руды в горе завышено… что ее хватит всего лет на тридцать.
— А это не одно и то же?
— Мне кажется, нет. Американцы говорили, что и на пятилетку не хватит.
— Не одно и то же? — зло засмеялся Нечаев. — Стоило ли тогда делать такой замах — на тридцать лет? Демидов строил на триста, а мы на тридцать? Так? Интересно!
— Погодите, — перебил его Кузнецов, — не забывайте главного. У нас прямая задача, надо принять меры по поводу того, что установила бригада…
— Надо принять меры, — согласился Нечаев, повышая голос. — Но меры другого порядка. Пора установить наконец единоначалие на заводе.
— Отлично. Давно пора, — согласился Кузнецов.
— Отлично или нет, мы после поговорим, — ответил Нечаев и посмотрел на Черкашина.
Черкашин поднялся.
— Я сейчас уйду, — сказал он. — У меня еще два слова. Возможно, тоже не по моей линии. Дело в том, что мы все время говорим о борьбе за скрытые возможности, говорим о том, что рекорды надо закреплять, а вот в механических мастерских… правда, это не главное предприятие нашего комбината, а подсобное, я это понимаю… но — вдруг… в жизни все может случиться… станет главным предприятием. Так вот, в мастерских не распространяют опыт лучших токарей, затирают ценное предложение…
— Хорошо, — сказал Нечаев, выслушав суть дела и вспоминая, что хотел ночью зайти в мастерские — сейчас еще помнится желтоватый свет в решетчатых окнах, — но так и не зашел. — Обещаю, разберусь. — Он встал. — Вы все что-то никак не можете поделить с Громовым.
В его голосе прозвучала суровая нотка.
— Мне с ним делить нечего, — ответил Черкашин.
— Но вы сейчас его заядлым консерватором выставили, а этого Леонова чуть ли не героем. А до героизма тут далеко, героизм — он немного иной. Вот сегодня ночью в мартеновском цехе с литейным ковшом неполадка случилась. Так рабочий не испугался, о себе не подумал… смелый, черт! Вот о чем говорить надо — это героизм!
— Говорить надо о том, что ковши плохие на таком замечательном заводе, — не выдержал Черкашин. — Я думаю, придет время, когда мы не будем заниматься прославлением вынужденного героизма, а будем привлекать к ответственности тех, кто способствует обстановке, порождающей подобный героизм.
Когда Черкашин вышел, Нечаев сказал:
— Черт с ним! Тут дело понятное. Но как мог ты, руководитель партийной организации, тратить время на пустые разговоры? Придется навести порядок на заводе. Придется воспользоваться своими правами.
— Я же говорю, давно пора! Нечего прятаться за спину общественности.
— Когда это я прятался за твою спину? Когда? Что-то не помню. Да и спина у тебя такая, что мне за нею вряд ли спрятаться. — Он прищурил один глаз, усмехнулся. — Вместо того чтобы помогать, ты ведешь подобные разговоры.
— Я должен не только помогать вообще, но и контролировать. Бригада Черкашина работала по заданию парткома.
— Ясно! Решил исправлять свои ошибки. Газеты читаешь! — зло проговорил Нечаев. — Недавно в «Правде» писали, что партийные организации не контролируют работу предприятий, не вскрывают недостатки, выносят неконкретные решения…
— Да, писали, — Кузнецов помрачнел. — Все это касается и нас.
— И еще, — не слушая его, продолжал Нечаев, — свыклись с глубоким прорывом. Это как будто не совсем касается?
— Не совсем…
— Я думаю! Не совсем касается. Только по какой причине? Прорыв не такой уж глубокий! — сказал Нечаев с видимым торжеством. — А вообще людям, которые свыкаются с обстановкой, знаешь ли, надо менять обстановку.
— Как это понимать?
— Как хочешь!
— Хорошо, — Кузнецов поднялся. — Продолжим этот разговор в горкоме.
— Всегда готов! Но думаю, что для тебя не будет большой радости, — усмехнулся Нечаев и напомнил: — Секретарь так и не извинился перед главным инженером…
— Едем! — предложил Кузнецов. Широкие ноздри его раздулись, усы начали топорщиться. — Там разберемся…
— Ладно, зачем я тебя буду под монастырь подводить?
Кузнецов остановился, глянул пристально на Нечаева:
— Дело тут, конечно, не во мне… Остывать начинаешь, Евграф?
— Начинаю, — признался Нечаев. — Посиди минутку, помолчи… Вот так. И давай разберемся сами.
Сергей Сергеевич продолжал советоваться. Он вызвал к себе Плетнева и обсуждал с ним «проклятый вопрос».
— Прошло время заниматься детскими забавами в технике, — сказал под конец Плетнев. — На производстве надо ставить серьезные опыты, а не самодеятельностью увлекаться. А серьезная работа, как известно, не по плечу самоучкам.
— Не понимаю тебя, — неожиданно сказал Громов.
Плетнев никак не ожидал такого выпада.
— А при чем здесь я?
— А вот при чем. Я в жизни многое повидал, часто приходилось спорить, отстаивать свои решения, приходилось и заблуждаться и видеть, как другие заблуждаются, выслушивать всякие доводы. Но я тебе, уважаемый Василий Григорьевич, скажу, что за одним доводом почти у каждого скрывается какой-нибудь другой, самый главный довод, тот самый, ради которого и завелся спор. Тебе я могу прямо об этом сказать. Ты постарше Леонова, отпетушился уже, а возможно и никогда не петушился, парень ты такой… У тебя, кроме твоих всяческих технических доводов, кроме возражений секции ИТР, есть что-то свое, может быть, даже престиж. Ты, говорят, упрекнул его за то, что он тебе не поклонился, обошелся без консультаций. Вот и думаю, не престиж ли тут, не честь ли мундира? Вы чуть ли не вместе на заводе с ним начинали…
— Хотите говорить всерьез, Сергей Сергеевич? — спросил Плетнев. — Если серьезно, я готов.
— А разве я не серьезно до сих пор разговаривал?
— Когда как…
— Надо маневрировать, — пояснил Сергей Сергеевич. — На одной ноте нельзя все время…
— Так вот, если серьезно, извольте, — начал Плетнев, усаживаясь в кресло, — я раньше отвечу вам на ваше предположение. Только не обижаться. Престиж тут ни при чем. Престиж он… еще раз предупреждаю, не сердиться… Нас тут только двое, разговор чисто мужской, — Плетнев усмехнулся. — Престиж — он вас больше беспокоит, если говорить о нас двоих. Вы больше заботитесь о чести мундира… Это не критика и даже, — Плетнев опять усмехнулся, — не самокритика. Я занят другим. То, что меня беспокоит, со стороны может быть понято, как зависть. Вот вы говорили, что мы почти вместе начинали. Да. Ну и что же? Вам кажется, что Леонов кое в чем уже обогнал меня?..