— А теперь о деле поговорим.
Николай хотел пошутить: разве до сих пор они говорили не о деле? Разве перевыполнение плана это не дело? Но промолчал.
— Ты, конечно, знаешь, зачем я тебя пригласил? — Улыбка сбежала с лица Якимцева.
— Нет, не знаю.
— Так вот, — Якимцев еще раз поправил ремень гимнастерки, собрав ее сзади в складки, обдернув и посмотрев на кончики начищенных сапог. — Дело делом, а нехорошо производственную дисциплину нарушать. Нехорошо, брат, ронять авторитет командира. Даже если разобраться, то это и делу не очень помогло. Ну, предположим, ты выпустил один танк. Это сегодня. А завтра что? А завтра, если трудно придется, рабочие скажут: пусть начальник танки выпускает, он это умеет, доказал недавно. И вообще — слушать перестанут. Так?
— Фронту помогаю, — усмехнулся Николай, — бью врага.
— Напрасно смеешься, Леонов! Напрасно кощунствуешь. Фронтовики жизни своей не щадят…
— У нас два фронта, — спокойно ответил Николай. — Один — там, а другой — здесь. И какой тяжелее — еще неизвестно.
— Так-так, — ехидно поощрял его Якимцев.
— Вот тебе и так! У солдата цель одна: врага убить, а самому живым остаться. Не смог убить сегодня — убьет завтра, у него точного задания на каждый день нету. У него война не рассчитана на какой-то определенный срок. Ведь мы с тобой, скажи откровенно, не думали, что так дело затянется. В первый день войны не думали мы этого. А у рабочего, у нас с тобой, задание на каждый день: сделать столько-то танков, а не сделаешь, тебе тут сразу и отвечать за это. И не имеешь ты права не сделать того, что как раз солдату и нужно! И разные, скажу тебе, у человека бывают дни, а все равно должен, радостно тебе или горько. Сами фронтовики лучше нас все это понимают.
— Верно ты говоришь. Факты бесспорные приводить, а выводы из них делаешь совершенно неправильные. Ты вдумайся только в то, что говоришь, — сказал Якимцев медленно и, помолчав, как перед чем-то особенно важным, добавил: — Ты ведь умаляешь героизм солдата, героизм бойца Красной Армии, того бойца, который действительно не щадит жизни ради отечества, ради тебя. За такие слова, может, и на парткоме вопрос ставить надо…
— Так ты поставь.
Они не заметили, что дверь была распахнута и на пороге стоял парторг. Он прислушивался к их разговору, стараясь понять, в чем дело, и заранее улыбаясь, ибо знал, что эти люди, сойдясь друг с другом, могут спорить по самым пустякам, и все это — Якимцев.
— Что тут у вас? — спросил Кузнецов громко и, не дожидаясь ответа, подошел к шкафу, где сам когда-то вколотил гвоздь, и повесил шинель. — Еще не ложились сегодня? Так что тут? О чем спорите?
— Обвинение мне предъявляет.
— В чем ты его обвиняешь?
— Не обвиняю, а говорю, что нельзя умалять труд солдата. Он тут сравнивает себя…
— Не себя!
— Ну, рабочего, — с бойцами.
— Сравнивает? И правильно делает.
— Это так, правильно. Только в чью сторону перевес?
— А ни в чью, — сказал Кузнецов, уже догадываясь, в чем суть их спора, и приглаживая редкие волосы. Видно было, что он не хочет говорить на эту тему. Но и не решить этого вопроса для них, для этих людей, тоже не может. — Ни в чью. Можете мне поверить. Я ведь в гражданской участвовал, кое-что видел. Тяжело и тем и другим. Только там еще о жизни думать приходится. А славу нечего делать. Война кончится, тогда и видно будет, кому больше досталось. А пока о солдате не забывайте, чтобы уж до конца долг свой выполнить.
— Дело не в этом. Дело тут в принципе. Сегодня ведь он за слесаря работал, — как бы оправдываясь, отвечал Якимцев.
— Иногда и это нужно, — сказал Кузнецов.
— Не спорю, пусть нужно. Но зачем тогда о своих прямых обязанностях забывать?
Николай удивленно взглянул на Якимцева.
— Да. Вместо того чтобы самому наблюдать за работой, он возложил на мастеров обязанность два раза в день…
— Не два раза в день, а через каждые два часа! — сердито сказал Николай, догадываясь, о чем хочет говорить Якимцев.
— Тем более, через каждые два часа ему рапортички подавать. Бюрократизм развел, людей от дела отрывает. Мог бы сам сходить и посмотреть.
Кузнецов шагал из угла в угол, очевидно раздумывая, что сказать, и потом тихо, словно читая по книге или самому себе, точно один был в комнате, сказал:
— Партия учит руководящих работников подводить итоги своей работы за каждый день: почаще и посерьезнее вникать в результаты своей деятельности.
Якимцев хотел что-то сказать, но парторг продолжал:
— Хорошая привычка, выработать ее надо всем, надо, чтобы каждый день…
— Каждый день, но не десять раз на день, как Леонов. А потом ведь — самому надо, а не других заставлять бумажки писать, бюрократничать. Где это сказано, в какой инструкции, чтобы давать сводки такие?
— Где это сказано?! — усмехнулся Николай. — Вот он весь тут. Надо, чтобы где-то сказано было. Без этого нельзя.
Ему так и хотелось обозвать Якимцева начетчиком, как в прошлый раз. Он посмотрел на парторга, и тот, чуть заметно, словно поощряя, улыбнулся. И Николай хотел уже было сказать то, что думал о Якимцеве, но вдруг подмигнул парторгу:
— Конечно, у Маркса об этом не сказано.
Кузнецов засмеялся. Смеясь, он запрокинул голову и показал свои большие, словно глядящие ноздри.
— Не спорьте, — примирительно заговорил он. — Мало ли чего не было сказано вчера или чего не было сделано. Если это полезно сегодня, то нужно сделать, независимо ни от чего, не оглядываясь. Инициативу не запретишь, Якимцев. Это понимать надо. А теперь, сынки, вам спать пора. Идите…
Николай стал прощаться и взялся за ручку двери. Якимцев отвернулся к окну, где давно уже светились тусклые краски рассвета. От них тянуло холодком.
Кузнецов подошел к Якимцеву, взял по-отечески за плечо.
— Нет уж, вместе идите, вместе. Я же сказал.
— Потолковать надо, — запротестовал Якимцев.
— Выспишься — тогда приходи, расскажешь. Подожди его, Леонов.
Он посмотрел, как Якимцев надевает пальто, подтолкнул его к двери и сказал на прощанье:
— Спокойной ночи, ребятки.
Оставшись один, подумал: «Не на месте Якимцев, нет… Но, к сожалению, цепкий. Может еще выше подняться…»
Кузнецов вздрогнул, вскинул голову: Якимцев стоял перед ним.
— Все-таки вернулся?
— Понимаешь, я должен был поставить тебя в известность. Леонов, говорят, плохо с женой живет. Для коммуниста это позор!
— От кого слышал?
— Тут одна… старая комсомолка, Семенова. Я ее с первого дня на стройке знаю. Так она сказала, просила разобраться, помочь.
— Не сплетница?
— Нет. Так ничего. Только для комсомола устарела. Надо, пожалуй, сказать секретарю, чтобы поставил вопрос об исключении. Возрастной состав организации портит…
Построить на кремнегорском заводе танк — значило создать особую техническую оснастку, изготовить множество штампов, научиться делать новые детали. Молодые танкостроители внесли в конструкцию танка свыше пятисот изменений, сделали его более живучим, более огнестойким. Многие детали оказались лишними. Это ускорило процесс производства. Но вместо них рождались новые. Некогда было заказывать их на других заводах. Выгоднее было делать самим. В их числе оказалась корончатая гайка. Изготовление штампа поручили Плетневу.
— Вы у нас осуществляете связь цехов со штабом завода, — сказал ему Черкашин.
— Не слишком ли торжественно? — усмехнулся Плетнев.
— Я серьезно, — заверил Черкашин.
Давая задание Плетневу, Александр Николаевич хотел помочь ему. Плетнев, как известно, был человек замкнутый, недовольный, хотя исполнительный; ему казалось, что люди не хотят замечать его талантов. Считая себя незаслуженно непризнанным, он с некоторых пор смотрел на все насмешливо-подозрительно, говорил иносказательно. Плетнев не замечал этих постепенных перемен в самом себе; с неудовольствием замечал он перемены только вокруг себя… Он был польщен заданием, но не подавал виду и поэтому, возможно, не торопился. Семен Пушкарев, в бригаде которого монтировалась деталь, решил зайти к нему, поторопить. Плетнев принял это как личное оскорбление. Почему пришел бригадир, а не начальник сборки?
— Мне нужна деталь, я и пришел, — пояснил Семен.
Оглядев его, Плетнев решил переменить тактику.
— Вы что на меня кричите? Кто вы такой? — Он был внешне спокоен, сух, с обычной легкой желтизной в лице. — Вас бы на фронт с вашей решимостью.
Пушкарев побагровел до темноты щек.
— Надо будет — пойду и на фронт!
Семен хлопнул дверью.
«Не желает со мной разговаривать! — раздраженно подумал Плетнев о Леонове. — Презирает или боится?»
Мысли его невольно обратились к Наде. Да, он совершил ошибку. Надо было согласиться иметь ребенка. И в последний раз тоже глупо вел себя. Мог бы сказать ей: «Ты чем-то обеспокоена, ты ищешь чего-то… Я — тоже… Не ищем ли мы друг друга?» Прекрасная мысль!
Плетнев с грустью заметил, что прекрасные мысли приходят почти всегда с опозданием.
Через некоторое время его вызвали к Черкашину.
— Поторопитесь, Василий Григорьевич! Все взоры обращены к вам.
Плетнев обещал.
Он вернулся к себе рассерженный на нетерпеливых сборщиков. Но вызов к начальству технического отдела принял как свою победу. Поручили именно ему, потому что нужно было сделать быстро и точно. Он еще сумеет показать себя. Он еще отплатит самодельному инженеру Леонову за его презрение!
Да, сегодня на него смотрит весь завод. Он сегодня рыцарь на час. От него зависит выпуск танков в новой декаде.
И он приступил к чертежу.
Когда вечером Черкашин похвалил его за быстроту и натиск, он усмехнулся:
— К Плетневу обращаются только в случае крайней нужды. А, что там!
И махнул рукой.
Долгожданные гайки пошли из-под штампа. Сборщики обрадовались им, но случилось неожиданное: деталь не становилась на свое место — линии сечения гайки не совпадали с гранями валика. Слесарь отбросил первую гайку и взял другую, но и та оказалась бракованной. Третья и четвертая были такие же — все они вышли из-под одного штампа. Побежали выяснять: точно ли по чертежу выполнена гайка. Оказалось — точно.