В коридоре появился Черкашин.
Софья Анатольевна отпрянула от двери и густо покраснела, сама не зная почему, точно ее поймали на чем-то нехорошем.
А Черкашин был страшно рад: она пришла сама!
Он хотел прикинуться равнодушным, но краска на лице мгновенно выдала его, он восторженно следил за тем, как неожиданная гостья сняла кашне, перчатки, подошла к зеркалу и, расчесывая волосы, сообщила, что от мужа нет давно писем. Подобные разговоры угнетали Черкашина, что называется, ставили его на место, хотя он и догадывался, что Софья Анатольевна заводит их умышленно. Черкашин приуныл… Она, конечно, не останется в долгу, продолжала Софья Анатольевна недвусмысленно, тем более, что никогда особенно не любила мужа. Черкашин приободрился, но вскоре опять приуныл.
«А вдруг я обманываюсь? — подумал он, — вдруг ничего в ней не изменилось и она решила еще раз поиздеваться надо мной. Или пришла за чем-нибудь…»
— Если разрешите, я до завтра останусь у вас, — небрежно, как бы мимоходом, произнесла Софья Анатольевна. — У нас в соцгороде почти во всех домах батареи полопались. Те, у кого есть возможность, ночуют в цехах… У меня же нет такой возможности. Вот я и решила…
Черкашин оцепенел.
— Комната в полном вашем распоряжении, — пробормотал он наконец. — Располагайтесь… Я вообще могу уйти на завод. Впрочем… я не знаю, что мешает вам…
— Александр Николаевич, — с достоинством проговорила Софья Анатольевна. — Надеюсь в этом доме уважают женщину?
Черкашин извинился, нервно заходил по комнате, остановился у порога, закрыл лицо длинными тонкими пальцами, прошептал: «Какой же я дурак!» — и вышел.
У него была единственная дорога — в заводоуправление, и он почти побежал туда. Но если бы кто-нибудь толкнул его на дорогу, ведущую к вокзалу, и сказал, что для него уже куплен билет, он бросился бы на вокзал, не рассуждая, не спрашивая, куда надо ехать. Он бросился бы… И все-таки он знал только одну дорогу, это была дорога в заводоуправление — привычная, изо дня в день.
Дочь вернулась.
Анатолий Владимирович остался к этому равнодушен. Он даже не спросил, где она провела ночь.
Он старался не думать обо всем этом. Надо было жить. Для Анатолия Владимировича это означало — писать.
Думая о своем, старик вышел в кухню. Здесь, между рамами окна, уже больше месяца стояла бутылочка с подсолнечным маслом. С первых дней войны нельзя было достать нужного для работы масла. И Анатолий Владимирович, так же, как и другие художники, покупал подсолнечное и подолгу «высвечивал» его на солнце. После этого оно годилось к употреблению. Анатолий Владимирович решил загрунтовать полотно. Он видел перед собою открытое лицо работницы Егоровой, ее улыбку и все ругал себя, что рано ушел, не сделал еще одной зарисовки.
«Ничего. Уж завтра я разойдусь», — успокоил он себя, открывая оконную раму.
Бутылочки с маслом не оказалось.
Художник встревоженно огляделся по сторонам и на плите между кастрюлями обнаружил свою бутылочку. Она была почти пуста. Сначала он ничего не понял, потом бросился в комнату дочери.
— Софья!
Она сидела у стола спиной к отцу и не обернулась.
— Ты меня не слышишь, Софья?
— Слышу.
— Что же ты молчишь в конце концов?
— А что пользы кричать? Горю криком не поможешь…
— Я тебя не понимаю, Софья, — с возмущением произнес Анатолий Владимирович. — Это была последняя бутылочка масла. Как я буду завтра работать?
Софья Анатольевна поднялась от стола и шагнула к отцу.
— Какое масло?
— Она еще спрашивает! На окне!
— Ах, ты об этом?.. А вчера кто оладьи хвалил? Ты думаешь их без масла пекут?
Анатолий Владимирович отступил, не зная, что сказать, и глядя в серые глаза дочери, необычные от какого-то сухого блеска.
— Нашел о чем в такую минуту разговаривать.
Софья Анатольевна медленно вернулась к столу, взяла из-под лампы желтый листок бумаги и подала отцу.
Анатолий Владимирович долго разглядывал его, не смел поднять глаз на дочь, сел на стул.
— Боже мой! — пробормотал он. — Прости меня, Сонюшка…
И заплакал, склонившись к столу и обхватив голову худыми жилистыми руками.
От зятя долго не было писем, и Анатолий Владимирович настоял, чтобы дочь послала запрос в часть. Сегодня пришел короткий ответ: «В списках не числится…»
— Не надо, папа. У многих теперь горе. Война.
— Война, война, война… — повторил Анатолий Владимирович, все ниже опуская голову.
Дочь легонько коснулась его плеча, он вздрогнул, уронил руки на стол и посмотрел на нее.
— Что же ты не плачешь, Сонюшка?
— Слезами горю не поможешь, — она отвернулась и мысленно повторила слова отца: «Что же ты не плачешь?» Да, да, ведь все-таки это был муж.
Ни вчера, когда она получила печальное извещение, ни даже сегодня утром, после бессонной ночи, она почему-то не могла вспомнить лица Сергея Сергеевича со всей ясностью, и только теперь оно представилось ей таким живым — до мельчайшей черточки. Пришел на память тот вечер, когда он уезжал в Сибирь и все спрашивал — любит ли она его хоть немножко.
И вот теперь она подумала о том, что получения по аттестату прекратятся, а когда будет назначена пенсия? Пенсия должна быть. Но какая? Очевидно, маленькая… Сергей Сергеевич был всего только младшим лейтенантом, и Софья Анатольевна пожалела об этом. Впрочем, она жалела об этом и раньше.
Если бы теперь ее спросили, что привлекло ее когда-то к Громову, она ни за что не вспомнила бы. А за годы замужества она утратила и то малое, что чувствовала к нему когда-то.
Пора думать о другом: как быть дальше?
Выйти замуж за Черкашина?
Очень уж странные у них отношения.
У ворот знакомого дома встретил ее дворник Авдеич.
— Здравия желаю!
— Добрый вечер, — сказала Софья Анатольевна добродушно.
Авдеич был тихим и рассудительным собеседником, и Софья Анатольевна даже любила с ним пошутить.
— Воюешь? — спросила она, указывая Авдеичу на его метлу.
— Помаленьку. К этому приставлены. По-стариковски. А раньше и мы, так сказать, повоевать умели.
— Где же это?
— А на позиции. Помню, в японскую войну…
— Так ты еще с тех времен?
— С тех самых… Живой остался. Бегу, помнится, со штыком. Справа и слева падают, а я бегу, ничего. Пуля миновала. Значит, не роковое дело было.
Софье Анатольевне показалось, что она уже достаточно поговорила с дворником, и поэтому коротко спросила:
— Дома?
— Нету их. И сказали, что сегодня не вернутся.
— А ключ?
— Ключ? С собой взяли…
Полной неожиданностью для Алексея Петровича было предложение повезти подарки фронтовикам.
— От нашего завода ты один. Да и от города тоже. Почет! — пояснил Кузнецов. — Ехать надо завтра же — в Уралоград, а оттуда с делегацией на фронт.
— Не знаю, как жена…
— Алексей Петрович!
— Так я же согласился! — поспешил ответить он. — Я же не про себя, я про жену, про Клашу…
— В гражданскую воевал? Снарядов не боишься? — весело спросил Кузнецов.
— Не в снарядах дело…
Старик непритворно вздохнул. Более всего боялся он проводов. Клавдия Григорьевна непременно расплачется. Дома еще ничего, а вдруг на вокзале?
Угадал Алексей Петрович: были и никчемные хлопоты и беспричинные слезы. От этого, знать, не убережешься. Дело человеческое. Клавдия Григорьевна вытирала слезы кончиком пухового платка и смотрела так, будто прощала все провинности, — любила, значит… Обидно, что это живее всего чувствуешь в минуту расставанья.
Пятые сутки поезд шел на северо-запад. Миновал Пермь, Киров, Вологду… Давно не ездил Алексей Петрович. Железная дорога показалась бесконечной извилистой улицей тревожно живущего города — завьюженного, наполненного гулом, грохотом, свистом ветра, затемненного по ночам. Приближение фронта, его грозовое дыхание ощущалось все настойчивее. Минувшей ночью поезд обстреляли с воздуха. К счастью, все обошлось… Разрывы тяжелых бомб, услышанные на рассвете, потонули в грохоте набиравшего скорость поезда… Хотя бы лесочек где молодой, заснеженный, славный, а не эти обгорелые, торчащие, как черные жерди, сосны и осины. Верхушки их срезаны пулеметным огнем, сбиты осколками снарядов, исхлестаны взрывной волною. Невесело было глядеть на деревья. Под откосами — обломки разбомбленных поездов, искореженные сожженные танки, разбитые пушки. Они тоже не веселили сердца. Одно только и было терпимо, что напоминали они об Урале. Там почти на каждой станции вблизи металлургических заводов видел он груды металла, побывавшего на полях сражений. Эти обломки ждал очистительный огонь мартеновских печей, огонь обновления, огонь мести, грозный огонь, на котором ковалось оружие войны.
Все разговоры в поезде велись в преувеличенно бодром, даже веселом тоне. Делегаты быстро сдружились. Алексею Петровичу привалило счастье — неожиданная встреча с Павлом Васильевичем Соловьевым, зятем покойного летуха дяди Кузьмы. Прошло более десяти лег, а они сразу узнали друг друга. Соловьев, такой же, как раньше, строгий, подтянутый, в гимнастерке, с боевым орденом Красного Знамени — еще за гражданскую… Был он теперь директором громковского рудоуправления.
— Копаем в глубину, — с улыбкой сказал он Алексею Петровичу, — добываем такую руду, что сама стреляет!
Алексей Петрович еле сдерживался, — так хотелось ему рассказать о дяде Кузьме, о своей матери. Бывает такая минута, когда, взяв щепотку табака из кисета товарища, даже случайного попутчика, хочется сказать ему что-нибудь особенное, такое, чего не сказал бы в иное время. Но тут подсел к ним секретарь уралоградского горкома партии — посоветоваться, как лучше провести встречу. Решили прежде всего прочитать письма бойцам-землякам от уральцев, потом передать знамя областной партийной организации и знамя кремнегорских танкостроителей.
— Вам, Алексей Петрович, придется слово сказать.
— Ох, боюсь я, не выдержать мне этой самой торжественности!.. Заранее заявляю.
Соловьев стал подбадривать его, обещал в крайнем случае помочь, подсказать нужное словечко, если оно затеряется у Алексея Петровича в бороде.