Хотя мы наблюдаем, как другие животные используют найденные предметы как убежища или собирают сложные объекты (такие как гнезда), больше ни у кого в царстве животных мы не встречаем такого уровня использования сложных орудий. Данные действия нельзя списать на инстинкт. Это – приобретенное поведение. Если попытаться воссоздать цепочку мыслей, которая должна была к этому привести, то невозможно не признать, что перед нами животное, чья любознательность, предприимчивость и изощренность не имеет себе равных в мире животных.
«В МИРЕ ВСЕ ЕЩЕ ЕСТЬ ЧУДЕСА, несмотря на все, что с ним сотворили».
Ха смотрела, как автомонах несет к берегу плетеную корзинку. Он бережно наклонил корзинку над песком. Маленькие ластоногие овалы только что вылупившихся морских черепашек хлынули оттуда, спеша к воде.
«Несмотря на все, что мы сотворили с океаном, несмотря на все, что мы сотворили с этим миром, жизнь находит путь».
Несколько черепашек повернули не туда и поползли по берегу прочь от воды. Автомонах перехватил их, опустившись на колени в своем оранжевом одеянии, чтобы повернуть сбитых с толку отстающих обратно к морю.
Ха и Эврим наблюдали за этим с предписанного расстояния. На Эвриме был коричневый комбинезон с закатанными по колено штанинами, но все равно намокший: им пришлось брести от автоматизированного скифа по воде. Эврим был бос, и его длинные изящные ступни облепил песок. Ха все еще ощущала расстояние между ними, но здесь, под ярким солнцем и рядом с ковыляющими к воде черепашками, оно казалось не столь значительным. Не столь непреодолимым.
– Автомонахи наблюдают за берегом всю ночь, – объяснил Эврим. – Как только черепаха выкопала в песке гнездо, отложила яйца и удалилась, они выходят из святилища и собирают яйца, переносят их в ясли выше по берегу. Пляж здесь узкий, и для яиц морской черепахи наибольшую опасность представляют другие черепахи, которые могут выйти на берег в том же месте и случайно разрушить чужие гнезда, выкапывая свое. Раньше эту работу выполняли служители заповедника, но еще до того, как «Дианима» выкупила архипелаг Кондао, тибетцы приобрели этот остров Бэйканх и превратили охранную зону для черепах в святилище.
Ха слушала невнимательно. Она наблюдала за безумным стремлением черепашек к воде. Еще один автомонах спустился по склону с корзинкой: его песнопения были едва слышны за шумом прибоя.
– Говорят, что выживает лишь один из тысячи детенышей, – произнес Эврим. – Выжившие достигнут половой зрелости спустя десятилетия странствий, укрытий и питания на полях макроводорослей саргассума на континентальных шельфах. Черепахи найдут друг друга на просторах этого моря, спарятся, а затем вернутся обратно на тот же пляж, чтобы отложить яйца, как делали все их предки с тех самых пор, как они стали видом.
Второй автомонах наклонился, опрокинув корзину. Через край хлынули детеныши.
– Нетрудно понять, почему это место приобрело для тибетцев религиозное значение, – продолжил Эврим. – Как я слышал, они купили и освятили все места вылупления черепах и много других охранных участков – особенно мигрирующих видов. А здесь такая покупка особенно оправданна. Это место всегда было под угрозой. Служителей заповедника часто ловили на продаже яиц.
– Предавали тех самых животных, которых им было поручено охранять, – заметила Ха.
– Да. Хотя в этом, конечно, нет ничего нового. Кстати, именно на этом берегу одного служащего якобы убило «Морское чудовище Кондао», как его назвали островитяне. Хотя многие говорили, что его убил его товарищ и это была ссора любовников. Его товарищ рассказывал впечатляющую историю: сказал, что его друг рыбачил с острогой в прибое. А потом он увидел, как осьминог… прошел по берегу, словно человек, убил его друга и исчез в океане.
На самом деле ничего такого Ха раньше не слышала.
– И как погиб тот служитель?
– Изрезан до смерти бритвой. Таков был результат вскрытия. В итоге власти решили, что виноваты были охотившиеся за яйцами браконьеры, а не его сотоварищ. Что ту историю он придумал, чтобы спасти свою шкуру. Не захотел выдавать браконьеров, которые на самом деле это сделали, и рисковать, что они и за ним придут.
– Изрезан до смерти?
Эврим смотрел, как овалы черепашек плывут в яркой воде залива.
– Да. Более девяноста порезов на руках, лице, груди и голове. Аорта была рассечена.
Ха помогла автомонахам направить в море несколько черепашек, пытающихся вскарабкаться вверх по берегу. Наконец все малыши оказались в воде. Они неуклюже, по-детски гребли в освещенном солнцем прибое. Наблюдая за ними, Ха ощутила, как к ней возвращается умиротворение, так контрастирующее с предыдущей тьмой, ее столкновением с тем, как люди платят за их пребывание на островах, и ощущением глубокого отчуждения от остальных членов группы. Нет, не только от них – от всех живущих в этом мире. Ощущение, возникшее здесь во время экскурсии на Кондао в юности и оставшееся с ней на всю жизнь. Непрестанное ощущение своей отдельности. Она испытывала его и во время обучения в Оксфорде, где рассчитывала избавиться от всего, что оставила позади в этих местах.
Не то чтобы она ни с кем не подружилась, не нашла людей, с которыми у нее было что-то общее, не смеялась с другими студентами в уютных оксфордских пабах, не напивалась с ними, не целовалась, не конструировала мелких роботов, чтобы обклеить туалетной бумагой соперничающие общаги, – просто все это делалось на расстоянии. Все это делала – словно за стеклом (почему-то ей вспомнились кривые иллюминаторы наземного транспортника) – другая Ха, всегда отстраненная, наблюдающая, но не наблюдаемая.
Порой она просматривала старые контакты на своем терминале и обнаруживала, что в большинстве случаев даже не помнит, кто это. А с некоторыми именами были связаны только какой-то жест, анекдот в баре, прическа. Остальное было стерто… чем? Безразличием. Все те люди существовали в настоящем, а она всегда жила в будущем, на шаг впереди них, строила планы на полгода, год, пять лет вперед, а они смеялись за измазанными помадой краями пивных бокалов и… просто жили.
Здесь, в этот момент, у нее появилось такое чувство, что и она на самом деле начинает просто жить своей жизнью. Словно она наконец-то догнала свои будущие амбиции. Все те планы оказались здесь и сейчас. Она больше не знала, что станет делать через полгода, год, пять лет… Здесь были только архипелаг, осьминог, задача. Безотлагательность настоящего.
У нее за спиной, на берегу, автомонахи тихо молились, повернувшись к морю. Ха стояла неподвижно, глядя, как на воде дрожит свет. Эврим молча стоял неподалеку.
Через несколько минут Ха сказала:
– Он говорил правду.
– Кто?
– Тот служащий, который видел, как убили его товарища.
– Сомневаюсь. Это не совпадает с другими смертями, которые островитяне и владелец дайвинг-центра приписывали «чудовищу». Там люди либо тонули, либо были заколоты случайным орудием. Ничего похожего на это. Почему вы решили, что его не убил сослуживец? Или браконьеры, поссорившись из-за платы за яйца?
– Потому что, по его словам, он видел осьминога, который как человек шел по берегу к морю. Это нелепо. Дико. Подрывает доверие к его словам. Такую деталь может включить только тот, кто рассказывает реальную историю.
– Но почему он шел к морю?
Эврим, как и Ха, продолжал смотреть на воду, словно они могли различить черепашек даже с такого расстояния. Или как будто их взгляды, полные таких же благих пожеланий их выживанию, как и песнопения автомонахов, могли защитить эти крошечные, уязвимые существа от того, что ждет их впереди.
Или Ха просто приписывает Эвриму такие мысли? Возможно, на самом деле он думает: «Эти бесполезные, обреченные твари спешат в море».
Ха повернулась и направилась с мелководья вверх по берегу почти бегом. Пляж был узким: полоса песка в самом широком месте составляла не больше двадцати метров, а дальше начинался лес. Уклон у берега был небольшим. При высоком приливе пляж по краям почти исчезал. Ближе к линии деревьев виднелись оставленные высоким приливом лужи, довольно далеко отстоящие от моря. Добравшись до них, Ха согнулась. Сердце у нее колотилось так сильно, что в глазах темнело.
Она сунула руку в воду. Да, вот. И вот. И вот, и здесь. Совершенно точно.
Эврим подошел к ней.
– В чем дело? Что случилось?
– Ни в чем. Ничего. Дело в вашем вопросе. Вы спросили, почему он шел к морю? Такая странная деталь. Но я только что сообразила. Осьминог шел к морю, потому что охотился на суше. Или что-то собирал – возможно, что-то, оставленное высоким приливом.
– Осьминог? Охотился на суше?
– Их достаточно часто замечают на суше. Несколько видов довольно регулярно охотятся на суше. Abdopus aculeatus переходит от одной приливной лужи к другой, охотясь на крабов. Люди видят, как он ходит по берегу. Но дело не в этом. Дело вот в чем: смотрите!
Эврим наклонился к луже вместе с Ха. Край лужи был облеплен мидиями и морскими уточками. В более глубокой части качались актинии, несколько раков-отшельников ковыляли в своих присвоенных домиках. Лужу затеняли высокие камни.
– Что мне надо увидеть?
– Вот. – Ха провела рукой по той стороне лужи, где на камне не было мидий или других ракушек. Поверхность камня испещряли белесые царапины. – Видите?
Ха провела рукой по отметинам.
– Да.
– Это – места, где с камней соскребли мидий. Понимаете? Орудие убийства того служащего было случайным. Осьминог убил его тем, что нес с собой: бритвенно-острым скребком-ракушкой, с помощью которого собирал пищу.
– Скребком?
Завершившие свою церемонию автомонахи шли цепочкой вверх по узкой лестнице к бывшей сторожке заповедника, превращенной в храм, посвященный странствующим морским черепахам в их длящихся десятилетиями рекурсивных путях по океану.