Сон говорил о жирных медлительных морских окунях, скользящих над кораллами. Говорил о многочисленных акулах, которых можно ловить днем и ночью.
Они двигались на юг. Это уже было что-то: дни стали теплее. Все остальное не менялось, но смена холода на тепло радовала. Оказываясь на палубе, рабочие и охранники подставляли лица солнцу. Однако море оставалось пустым. Двигатели «Морского волка» нетерпеливо рычали.
На одной общей смене Сон ударился в воспоминания о ловле крабов ночью на берегу: крабов, размером с суповую тарелку, глупых и медлительных.
– Потому что в заповеднике они не учатся. Там все безопаснее. Здесь… – Тут он махнул в сторону пустынного горизонта за зеленовато-синей водой, – …здесь рыба хитрая. А там ее продолжают охранять. Так легко ловится! А теперь, когда там не осталось людей… – Он замолчал и на секунду замер, глядя на Эйко. А потом, притворившись, будто потерял равновесие от качки, завалился на Эйко и, больно стиснув ему плечо, продолжил: – Теперь, когда людей там не осталось, они должны были стать еще жирнее и глупее. Все те рыбы. Хотел бы я сейчас там оказаться с моей острогой.
И тут Эйко понял, что Сон вовсе не сошел с ума. Нет.
Дни становились теплее, и «Морской волк» шел на юг через разграбленные, пустые воды. На юг, в ловушку, которую ему приготовил Сон.
У осьминогов мы наблюдаем оппортунизм, исследовательскую деятельность, изобретательность – все те качества, которые ассоциируем с разумом в нашей собственной ментальной жизни. Мы считаем, что видим разум, сходный с нашим собственным.
Однако это существо совершенно не похоже на нас. Большая часть нейронов осьминога сосредоточена в его щупальцах и нейронным кольцом соединяется с центральным мозгом, который способен подавить свои вольные конечности, но не всегда может ими управлять.
Наблюдая за этим переменчивым существом в родной среде, я задаюсь вопросом: как именно это животное, у которого в конечностях нейронов больше, чем в мозгу, которое ощущает вкус с помощью прикосновения, чья кожа способна уловить свет, воспринимает мир? И можем ли мы надеяться, что поймем такую точку зрения?
– МНЕ ПРОСТО НУЖНО это с тобой обсудить, вот и все, – сказала Ха.
На Камране был белый лабораторный халат. Он привалился к столу с чашкой кофе в руке. Сквозь него Ха видела занавески своего номера и унылую стену номера. Никто не закрыл окна отеля перед его закрытием, и в комнату вторглась сырость. По проекции Камрана черные полосы плесени шли, словно варикозные вены.
– Только ты знаком с моим мышлением. Вот и все. Я понимаю, что отрываю тебя от работы.
– Пустяки. – Камран махнул рукой. – Я выставил выпускников и запер лабораторию. Я всегда в твоем распоряжении.
– Постой! Какой сейчас час в Стамбуле? Вы на четыре часа от нас отстаете. Здесь чуть больше двух ночи… У вас уже одиннадцатый час ночи, Камран. Что ты вообще делаешь в лаборатории?
Камран со вздохом отставил кофе.
– Ха, я должен тебе признаться. Я – вампир. Вскоре после твоего отъезда на меня напали. Сказали, что просто возьмут немного крови на благотворительность.
– Надеюсь, ты доволен, – буркнула Ха. – Больше тебе днем на солнышке не поваляться.
– Небольшая плата за работоспособность. А если серьезно, нам предоставляют секвенатор только поздно ночью, так что все работают по ночам.
– Надеюсь, кофе варил не ты.
– Увы, надеешься зря. Именно я. Студентов передергивает каждый раз, как они его пьют. Забавно наблюдать. Изящная пытка.
Ха проверила на терминале свой пульс: 115 ударов в минуту. Он немного замедлился после возвращения с берега, но все равно слишком частил. Она ощущала, что находится на грани того, что называла паникой. Прежде чем она выйдет в вестибюль и попытается все им объяснить, ей просто необходимо все изложить Камрану. Мысленно со всем разобраться. Сейчас ее ощущение успеха было смешано со страхом и чувством провала. Как можно чувствовать себя одновременно счастливой – нет, это даже близко не подходит: оправданной, освобожденной от десятилетий сомнений, опьяненной – и одновременно полностью раздавленной? Это невозможно было описать. Как и большая часть человеческого опыта, это не поддавалось описанию. Она могла попытаться облечь свои мысли в слова, но ни одно из них не подходило. У нее тряслись руки.
Однако Камран все прочел. Посмотрел на нее – и понял. Чего еще может желать человек?
– Я все думаю: как нам это преодолеть? Эту… взаимную чудовищность? Для осьминогов мы чудовища: охотники, разрушители, убиваем их сородичей и опустошаем мир. А они – чудовища для нас: их мотивы необъяснимы, а разум полностью чуждый.
– Или монстры в смысле латыни, – сказал Камран. – От monere. Предостережение. Знамение. Ведь если твои теории верны, это животное может оказаться большей частью продуктом антропоцена и нашей эксплуатации ресурсов океана. Видом, порожденным или, по крайней мере, ускоренным теми стрессами, которые мы создали в его среде.
– Так о них тоже не следует думать. Они существуют не для нас. Нельзя относиться к ним как к знамению или символу. Что бы они для нас ни значили, их существование принадлежит им самим. И вообще, увиденное говорит о том, что они слишком развиты, чтобы только-только создать культуру. Они должны были эволюционировать параллельно с нами, незаметно для нас, уже достаточно долго. Мне нужно понять, как они мыслят. И как мне это сделать? Как это вообще можно сделать?
– Ты начала не с того вопроса. Начни с чего-то более простого. Ты сказала, что тебе надо объяснить те символы остальным. Тебе надо говорить ясно, чтобы Эврим и Алтанцэцэг смогли понять. Так что изложи все мне, – посоветовал Камран. – Начни с самого начала.
К тому моменту, как Ха спустилась в вестибюль, где Эврим и Алтанцэцэг сидели за столом в свете экранов и диодов, она чувствовала себя подготовленной. Она со всем разобралась: как именно объяснять, с чего начинать. Вот для чего ей нужны были разговоры с Камраном: они позволяли ей разобраться со своими мыслями, приготовиться к взаимодействию с окружающими. Без него ее мысли бежали по кругу, оставались изолированными. Он помогал ей сформировать и контролировать их, давал новые вводные, позволял изменять выходные данные. Переводить их, делать понятными для других.
Стоял уже четвертый час утра. Эврим и Алтанцэцэг сидели за общим экраном и листали страницы с символами. Когда она подошла ближе, Эврим поднял голову.
– Я все еще не понимаю, что вижу.
Ха подтащила один из больших терминалов к краю стола и нарисовала там оба символа: сначала осьминожий, потом – свой.
– Когда они рядом на экране, на что они похожи?
– Они тесно связаны, – сказал Эврим. – Две части набора или вопрос и ответ? В них прослеживается симметрия. Это «да» и «нет»?
– Хотелось бы, чтобы все было настолько просто. Но – нет. Символ осьминога – тот, который он снова и снова повторял на своей мантии на тех видеозаписях, – кое-что мне напомнил, и это не давало мне покоя. Символьный язык произволен, но не всегда. Иногда, как в ряде китайских иероглифов, видна пиктографическая связь с чем-то реальным. Дом, фигурка человека – такие абстракции с чего-то начинаются. Можно заметить первоначальную связь с пиктограммой.
И совершенно очевидно, что осьминог был настроен негативно. Он не проявлял дружелюбия. Аппарат вторгся в его дом. Осьминог был враждебен. Или боялся. Возможно, испытывал оба эти чувства. Тогда что он мог пытаться сказать? Возможно, нечто вроде «уходи» или «убирайся». Простой императив. Приказ. Одно… ну, «слово», если в его системе о таком вообще можно говорить. Но как это соотносится с тем символом, который мы видим: этим полукругом или полумесяцем с направленной вниз стрелкой?
В последние несколько дней я занималась исключительно тем, что просматривала съемки осьминогов в их обиталищах. Как и вы. И на одном из видео я его нашла. Это был просто научно-популярный документальный фильм. Однако угол съемки оказался удачным. Там засняли, как осьминог входит в свое убежище, чтобы спрятаться, – ныряет в дыру, которую обнаружил в скалах и укрепил камнями, как они это часто делают. И поскольку съемка велась сверху, то видно было ясно.
Она смахнула заполненное на терминале окно и нарисовала новый знак:
– Это смайл, – сказала Алтанцэцэг. – Осьминог сделал смайл, так рад тебя видеть.
Она ухмыльнулась: странный квадрат зубов на рябом лице. Шутка. Она пошутила. Почти невозможно было заметить юмор из-за ее бесстрастного лица и невыразительного и неточного переводчика.
– Очень смешно. Но на самом деле – это хороший пример. Потому что, видите ли, это и есть суть проблемы. Мы ищем символ, который уходил бы корнями в реальность. Какой была бы его пиктографическая или дейктическая основа? Мы, люди, действительно видим в этой фигуре улыбку. Потому что это – один из важнейших дейксисов нашего вида. Улыбка означает радость, дружелюбие, открытость.
– Значит тупость, – вмешалась Алтанцэцэг. – В моей культуре. Глупая улыбка без причины. Или американец.
– Точно. И это еще один пример проблемы: культурная валентность. Значение улыбки не универсально. В некоторых культурах она может означать смущение. Но дело не в этом. Дело в том, что мы видим здесь смайл, потому что связываем форму с человеческим лицом и тем, какие на нем бывают выражения. Однако у осьминога, в отличие от нас, нет лица. Это – одна из тех причин, по которым нам так трудно их понимать. Вся их физическая основа отличается от нашей. Нам необходимо выявить базовый набор метафор, на которых они могут основываться.
Но в том документальном фильме я ее увидела. Опознала. Она всюду. То, что мы видим – «смайл», – это сад осьминога, преграда из объектов, которые осьминог помещает перед своим логовом: полумесяц из камней и раковин, с помощью которого осьминог маскирует и защищает вход в свой дом. И у меня возникла связь: этот символ – граница между «внутри» и «снаружи». Между «домом» и «миром». Тогда вот это, – тут она переключилась на первое окно и ткнула в него пальцем, —