К тому моменту, когда второй помощник Индры истек кровью на палубе, трал «Морского волка» уже был в воде.
Команда столкнула трупы за борт – один частями, один – целый.
Индра в этом не участвовал. Он долго стоял неподвижно, держа гранатомет в бессильно опущенной руке. А потом сел на палубу, спрятав лицо в ладонях.
Час спустя он все так же сидел – неподвижно, закрыв лицо забрызганными кровью руками, с гранатометом на коленях.
Команда вытащила жалкую порцию белков из моря, механически потроша и чистя ее для быстрой заморозки, с пустыми глазами.
На обед часть улова вернулась им в виде половины рациона.
И маслянистой обессоленной воды для питья было вдоволь.
В кино коммуникация с инопланетянами обычно устанавливается с помощью некой удивительной технологии. Перевод гладкий, моментальный и точный.
Эта идея основана на ложном предположении, будто все языки имеют общую понятийную базу. Однако мы знаем, что это не так – даже в сообществах людей. Языки не основаны на универсалиях: они отражают национальные традиции, этноцентрический взгляд на мир, специфическую историю того или иного общества.
Тогда представьте себе, сколько препятствий будет у межвидовой коммуникации, когда даже физические метафоры жизни и сенсорный аппарат видов будут различаться.
Начиная с самых сложных и кончая самыми простыми актами нашей коммуникации, появится бесконечно много возможностей неверного толкования.
ТЕЧЕНИЕ БЫЛО СПОКОЙНЫМ – и Ха впервые смогла ясно увидеть корабль. Таиландский грузовоз лежал на левом борту под двадцатью метрами воды. На такой глубине почти все оттенки красного, оранжевого и желтого были приглушены. Все сводилось к зеленому, синему, темному. Однако на корпус все еще попадало достаточно света. Был виден люк – и пробоина, из-за которой грузовоз потонул: длинный разрыв стали ниже ватер-линии.
– Давайте на этот раз не будем заходить в люк, – предложила Ха. – Попробуем пройти через пробоину и посмотреть, что находится в той части корабля.
Алтанцэцэг пошевелила пальцем, и траектория подводного дрона поменялась.
– Когда вода чистая, то видно, что корабль на дне большой, – отметил Эврим.
Они втроем сидели за столом в вестибюле отеля, где Алтанцэцэг смогла устроить более удобный командный центр, чем позволял модуль охраны. В окна лился свет раннего рассвета.
– Для грузовоза он небольшой – шестьдесят метров, но все равно вполне приличный размер, – отозвалась Алтанцэцэг. – Особенно для такого острова, как этот. Он плыл не сюда. Здесь не хватило бы места у причала, нечем было бы его заправить. Он сбился с курса в шторм, потерял ход, а потом наткнулся на подводную скалу у острова и за-тонул.
– А теперь это риф, – сказал Эврим.
С приближением замаскированного дрона им стали видны морские уточки и другая морская живность, заселившая поверхность корабля и скрывающая его очертания.
– И цепочка подводных пещер, – добавила Ха, – целый ареал. Притом хороший, поскольку дизельное топливо и другие загрязняющие вещества, которые корабль при затоплении вылил в воду, уже рассеялись. Интересно, сколько времени здесь живут осьминоги? Сколько поколений?
– Готов войти. Делаем поворот.
Дрон описал в воде неспешную плавную дугу и скользнул в разрыв на корпусе грузовоза. Свет лился в пещерную полость корабля, попадая в пространство, частично заполненное странными формами, поначалу напомнившими разбитые колонны. Это оказались стальные бочки, разбросанные по переборке, и кубы и параллелепипеды других контейнеров. Обжившая их морская жизнь смазывала их края, соединяла формы друг с другом, делая похожими на необработанный камень.
– Похоже на развалины города, – сказал Эврим. – Кажется, это был главный трюм.
– Да. Масса пространства. И, что важнее, масса убежищ, – откликнулась Ха. – Смотрите. Алтанцэцэг, можно приблизиться к той россыпи бочек слева? Да, сюда. Вы видите сады осьминогов. Эти бочки заселены.
Каждая бочка была ограждена предметами – многие из них уже не поддавались идентификации, но в мусоре, превращенном в барьеры, виднелись бутылки и банки, инструменты, шестеренки и детали механизмов.
– Пробоина в корпусе достаточно большая, чтобы пропускать хищников. Барракуд и мелких акул. Они себя обезопасили.
Однако дело было не только в безопасности. Тут были и декоративные элементы. Часть была почти архитектурной, напоминая перистили, аркады, тщательно установленные портики.
Дрон проплыл над группой из нескольких десятков бочек, и у всех были признаки обитания. Некоторые упали так, что образовали несколько этажей, словно многоквартирные дома. Другие лежали отдельно друг от друга.
– Их так много! – вымолвил Эврим.
– Больше, чем регистрировалось в Осьминополисе или Осьмитлантии, тех двух местах, где наблюдалось групповое поведение, – сказала Ха. – И они гораздо ближе друг к другу. Они не могут защищать территорию, когда набиваются в такие многоквартирники. Это – группа кооперирующихся животных. Даже если заселена только половина бочек, мы видим… не знаю…
– Семьдесят четыре открытые бочки, – констатировала Алтанцэцэг. – Половина – это тридцать семь.
– Как вы?..
– Не я. Дрон может классифицировать и подсчитывать сходные объекты. Движемся дальше?
– Да. Давайте проверим, сообщается ли этот трюм с другими частями корабля. Стойте! Вы видели?..
– Да, – подтвердила Алтанцэцэг. – Отслеживаю. Поворачиваю в ту сторону.
Движение на краю экрана.
Сначала Ха решила, что все пропало: снова будет стремительный рывок, нападение на дрона и конец наблюдений. Однако движение оказалось плавным и не было направлено на них.
– Разверните вправо, – приказал Эврим.
– Я тоже его увидела, – сказала Ха.
Да. На прямоугольном металлическом контейнере, полностью заселенном морскими уточками, показались два осьминога. Один крупнее другого. Взрослый и подросток? Разница в размерах была значительной. Больший был вдвое крупнее меньшего. Более крупный осьминог стоял вертикально, но не вытягивался в позе угрозы.
По его поверхности проплывал синтаксис форм, непрерывная последовательность силуэтов: кольцевых, спиральных, загнутых, закрученных. Фигуры плясали по коже осьминога. Выбранное двумя осьминогами место заливал свет луча, идущего под углом из пробоины, и узоры на бледной поверхности большего осьминога напомнили Ха сочлененные фигуры теневого театра, движущиеся за освещенной свечой тканью. Или абстрактный фильм на заре кинематографа, когда на экран проецировались нарисованные формы.
– Он прекрасен, – сказал Эврим.
Щупальца осьминога переплетались с фигурами, порой самопроизвольно, а порой – более целенаправленно. Не подсознательные, а связанные жесты произносящего речь: подсобные, но акцентирующие. Согласованные с актом говорения, углубляющие его.
Они смотрели, как картинки мигают и скапливаются на мантии – и Ха начала подмечать повторы. То тут, то там она ловила повторяющийся внутри ряда символ. А еще тут присутствовал ритм: небольшие паузы между циклами, ускорения и замедления – и, возможно, даже более крупные многосимвольные повторы. Мотивы? Это можно было сравнить со сложными колебаниями: символы сжимались и росли на мантии, подсказывая аналогию с громкостью произнесения. То, как они временами замедлялись и приостанавливались: ударение и артикуляция, словно голосовые интонации при важных моментах. И при этом они лились, и одна картина переходила в другую метаморфозой, которая то заставляла подумать о связи мыслей, то – о резком разграничении между размышлениями. Параграфы? Строфы?
Они все длились и длились. Это был не разговор. Но что тогда? Песня? Урок? Стихотворение?
Да. Стихотворение. Или песня, начертанная в море. Внутри ее имелось движение, циклы последовательностей, многосимвольные повторы, в которых она постепенно начала тонуть. Метричность стихотворения, постоянно меняющаяся, но скрепленная ритмами внутри ритмов. Контрапунктные структуры нарративных диалогов, ход и паузы анжамбемана и строки, более длинные паузы между строфами.
Теперь она переключила внимание с форм на бледные моменты между ними, когда рисование приостанавливалось. Да. Пульсация пауз. Точно. Она начала пристукивать ногой. Тук-тук. Тук. Тук-тук-тук. Тук. Тук-тук.
Метр. Это был стихотворный метр!
Стихотворная строка постепенно вилась внутри ее. Строка, а потом вся последовательность: строфы, прилетевшие из выученного наизусть в университете. След горести, заново рожденный в переменах и бледных паузах, плывущих по поверхности этого морского певца, словно плавник, пригнанный к берегу бурей.
Луна умирает и растет,
Мертвые тропы казались живыми,
И ты умрешь вот-вот
За клепсидрой приливов,
Даря имена желаниям своим.
Ты ветром летел
И резал мне щеку,
Как край осеннего листа.
Я положила тебя в пустую лодку
С вином и хлебом, чтоб плыл
По винно-темному морю.
Ты меня положил
В мою пустую лодку.
Отрывок из стихотворения Патрисии Аламеды «Калипсо». Оно вернулось к ней со всей той горестью, которая его сопровождала.
Ха плакала. Она была древней, эта песнь фигур. В ней разыгрывались ритмы приливов, лунный след на ночной воде. Сигнал буя у человеческого берега. Бег краба и щелчки клешней. Мельканье рыбок и шум винтов. Пенье китов на волне. Ритм рывков в челюстях акулы, потеря щупальца и струи чернил героя, сражающегося со смертью. Ритмы форм, принимаемых и отбрасываемых между укрытиями при преследовании добычи.
Движения и паузы. Изменись, экстраполируй, придумай, вернись. Ха потерялась в этом. Даже не глядя на Эврима и Алтанцэцэг, она знала, что они тоже погрузились в ритм. Они почти не заметили движения на экране, когда к подростку присоединился еще один осьминог, а потом – еще один.