Большие и маленькие пришельцы начали образовывать полукруг вокруг поющего формами. Фигуры на коже певца тоже начали расти, становясь крупнее и четче, черные и резкие на жемчужном фоне плоти, а бледные промежутки между фигурами удлинялись. Он подходит к крещендо?
А потом на мантии певца возникла одна фигура, резкая и ясная, словно печать или татуировка. Она задержалась. Задержалась, словно протяжная последняя нота симфонии:
Только через десять-пятнадцать секунд фигура начала блекнуть, от черного через серый до едва заметной тени, а потом исчезла, словно стертая солнцем или ветром.
А потом певец опал, съежился, ушел в себя. Он потерял ту жесткую, вытянутую позу, которую сохранял во время своего исполнения. Он снова превратился в существо, принимающее совершенно любую форму. А полукруг его аудитории придвинулся, вытягивая щупальца, поглаживая конечности певца и переплетаясь с ними, а потом отступил и распался. Неохотно? В них ощущался некий покой.
Но пока они удалялись, Ха видела тот знак на их телах. Не такой четкий, не такой яркий – словно отголоски крещендо в голове посетителя концерта, но в данном случае – начертанный на теле. На мантии головоногого, что служит окном в его разум. Морские разумы. И на мыслекоже каждого, уплывающего прочь, —
След.
Чтобы добиться успеха в межвидовой коммуникации, нам следует искать отправные точки: общности восприятия, с которых можно начать сложную работу по переводу между двумя совершенно различными способами существования в мире.
Надо искать понятия, которые приближались бы к универсалиям. Такие понятия, как «убежище», «безопасность», «сообщество», которые должны существовать в любом обществе. Когда – если – мы выделим знаки, обозначающие эти понятия, у нас может возникнуть плацдарм.
МАЛЕНЬКИЙ АВТОЯЛИК ПОПРЫГАЛ на волнах и вошел в заливчик. Лодка не очень-то и была нужна: они двигались всего в нескольких сотнях метров от берега. Ха вполне могла бы зайти с берега. Однако лодку заполняли сетчатые мешки, которые донести с берега было сложно – да и Алтанцэцэг настояла на лодке.
Ха сидела на корме в гидрокостюме и самом простом акваланге: это опять-таки казалось излишеством. Глубина залива была минимальная: под яликом песчаное дно, голубовато-белое, уходило на пять-десять метров. В любой точке она окажется настолько близко от поверхности, что достигнет ее несколькими движениями ласт.
Однако ощущение было таким, словно она вот-вот нырнет с края земли, попадет в другой мир. Именно так она всегда чувствовала себя перед погружениями, особенно после большого перерыва. Поверхность воды – это мембрана. Над ней – наш мир воздуха и солнца. Пройдешь сквозь нее – и под ней другая планета. Мир, в котором обитают головоногие и другие чуждые морские существа, сформированные и приспособленные к образу жизни и судьбе, которые отличаются от береговых или воздушных так же радикально, как и любая жизнь на иной планете.
Однако под водой она не испытывала ощущения чуждости. Она как будто возвращалась домой. Ей всегда казалось, что она попадает в то место, для которого предназначена.
«Мир исчезает, – как-то раз сказала она Камрану. – Его заменяет новый мир. Когда ныряешь, есть только здесь и сейчас: ни прошлого, ни будущего. Не думаешь о планах на новый эксперимент, о грантах и покупке лабораторного оборудования. Думаешь только о мире перед твоей маской. В жизни столько моментов, когда тебя нет. Когда ты где-то еще, плаваешь в планах того и этого, вспоминаешь обиды и раны, недостатки и провинности. Но во время погружений все рассеивается. Внизу есть только сейчас».
– Хорошее место, – сказала Ха.
Они находились почти в центре залива в форме полумесяца, примерно в ста метрах от берега.
Ха начала сбрасывать в воду мешки с грузом. Она смотрела, как они опускаются на песчаное дно. С берега за ними наблюдал Эврим, облаченный в золотое одеяние.
По настоянию Ха Алтанцэцэг взяла только пистолет, хоть Ха и не сомневалась, что та в считаные секунды сможет вызвать с дюжину дронов. В каком-то смысле здесь, на острове, Алтанцэцэг никогда не была безоружна или хотя бы близка к этому. И только она сама знала масштабы своей охранной системы.
– Это ведь могла сделать одна из моих машинок, – сказала Алтанцэцэг. – У меня есть несколько способных на такую работу. А мы могли бы наблюдать на экране с чашечкой кофе.
Они уже об этом говорили.
– Нет, – снова повторила Ха. – Это надо сделать именно так. Вручную.
– Сомневаюсь, чтобы кто-то наблюдал.
Ха спустила ласты в воду и наклонилась вперед, готовясь прыгнуть.
– Кто-то всегда наблюдает.
Одной рукой она закрепила маску – и прошла через поверхность. Через мембрану.
Теперь она под водой. Это пространство у поверхности в такое время дня, когда солнце взошло высоко, озарялось колеблющимся светом. Опускаясь ко дну, она увидела серебряную стайку рыб – вспышку на краю поля зрения. Сетчатые мешки лежали на дне. Они потревожили песок, подняли облачка в прозрачной воде. Ха повернулась, посмотрела сквозь линзу воды на разбитый солнечный свет и занялась делом, вскрывая мешки.
Стеклянные бутылки, десятки бутылок. Все цветные: в основном зеленые, но часть в различных оттенках голубого и синего, а несколько – желтые. Она нашла их в мусорных баках сбоку от отеля. Их оставили, когда бросали отель с его неуместными пальмами и неуклюжим бассейном с морской водой. Ха отобрала прозрачные и коричневые бутылки – привезла только те, что были яркими и целыми. И теперь она открывала мешки и плавала кругами, размечая местность.
Песок был хорошим холстом: однородный и яркий, почти гладкий. Она начала выкладывать бутылки, определяя края символа.
Как обычно, в начале погружения было несколько минут, когда Ха все еще оставалась «в мире», как она это называла. Все еще помнила что-то из начала дня, все еще о чем-то размышляла.
В эти несколько дней, последовавших за последним спуском подводного дрона, она работала почти без передышки. Эврим заставлял ее делать перерывы, принося еду и кофе, а в остальном она все возможное время посвящала сделанным ими записям, перенося на экраны и блокноты терминала символ за символом. Однако по большей части символы были настолько абстрактными, что она не могла догадаться, как они связаны с миром.
Один раз Алтанцэцэг отволокла ее на прогулку по берегу.
– Вам нужно сделать перерыв. Нужно дать отдых уму, чтобы по возвращении он заработал лучше.
Однако Ха жалела о каждой минуте, проведенной на улице под солнцем, и шагала, почти не разговаривая. Символы постоянно были у нее в голове. Она все время видела механизм своих мыслей: пыталась расставить символьные последовательности в попытке понять лежащую в основе грамматику. Они с Алтанцэцэг шли рядом и молчали, но мысли Ха были с ее работой над задачей. Наконец ее спутница вздохнула и повернула обратно к отелю.
– Прошу прощения, – сказала Ха, – я просто не могу переключиться.
– Понимаю. Я тоже не умею переставать о чем-то думать. В этом мы обе схожи.
Позднее Ха не могла отделаться от ощущения, что в тот момент упустила какую-то возможность – что Алтанцэцэг хотела ей что-то сказать. Вот только она в тот момент витала где-то в облаках, не готова была слушать.
Они начали называть того осьминога Певцом. Эврим сделал это имя официальным, стал писать его с заглавной буквы. Из этого признания вытекали разнообразные теории относительно других структур подсмотренного общества, которыми они обменивались.
Не только Ха с головой погрузилась в работу: Эврим тоже сидел за столом в окружении заметок и терминалов, делая стоп-кадры, поворачивая угловатую голову от экрана к экрану, набрасывая картинки зажатым в тонких пальцах стилом. Изредка он делился очередной догадкой с Ха, но в основном оба работали в своих отдельных мирах.
Тогда-то Ха и оценила память Эврима. Он запоминал все, что они видели – каждый кадр записи. Каждый изгиб конечностей Певца. Разум Эврима не сметал все впечатления в груду обобщений. Нет. Ко всем его данным можно было получить доступ в любой момент. Это не были «вычислительные способности», но и человеческим такое умение не было.
Порой, когда они работали вместе, Ха изумлялась: Эврим цитировал ей ее собственные слова в точности так, как она их произносила. Не только те же самые слова, но и тот же ритм, интонации, модуляции. Такое идеальное воспроизведение было ненормальным: Эврим словно проигрывал запись голоса самой Ха. Разум Эврима не был человеческим. И одной из самых нечеловеческих его сторон была его неспособность забывать.
Ха было знакомо охватившее ее чувство. Ей больше всего на свете хотелось, чтобы шифр разгадала именно она. Из коллеги Эврим превратился в соперника. Она досадовала на неустанность андроида. Эврим никогда не спал, хотя иногда и удалялся в свой номер. Словно из вежливости. Однако Ха не знала, чем он там занимается. Она подозревала, что он продолжает работать, просто на другом терминале.
Когда доктор Арнкатла Минервудоттир-Чан представляла Эврима общественности, он был очень похож на человека, но теперь это было не так: не нуждаясь в сне и не обладая способностью забывать, он все сильнее отдалялся от того, что можно было бы назвать человеком. Мы, люди, именно такие – существа, способные забывать. У нас имеется некий горизонт, дальше которого мы помним очень мало. Ничто не способно жить в нашем уме вечно, запечатлеваться в нас. Ни обида, ни радость. Время это стирает. Сон это стирает: сон – фабрика забвения. И забывая, мы реорганизуем свой мир, заменяем свои прошлые «я» новыми.
А что происходит с существом, которое на это не способно? Существом, для которого произошедшее двадцать лет назад такое же настоящее, как и случившееся вчера? Как пять минут назад? Как сейчас?
– У вас все в порядке? – произнес у нее в ухе голос Алтанцэцэг.