Ха один раз щелкнула по устройству в знак «да».
Создаваемый ею символ уже начал оформляться, его очертания были ясны. Ха уже провела под водой несколько минут. Ее мысли об Эвриме или о чем-то еще из внешнего мира исчезли. Она сосредоточилась на настоящем: полностью погрузилась, растворилась в звуковом мире воды вокруг нее, искажающих полосах солнечного света на песчаном дне.
Ха поправила несколько бутылок. Знак продержится самое большее несколько дней, а потом его занесет песком. Теперь она начала заполнять его множеством оттенков зеленого и синего, целыми и чистыми бутылками. Это был не просто символ, а подношение. Ха выкладывала внутри цветные узоры, заранее придуманные сочетания, тщательно выбирая и укладывая каждую бутылку. Наполненные солнцем бутылки светились. Преходящий образец – как Ха хотелось бы надеяться – красоты и открытой заботы. «Это вам. Это дар, который сначала нужно прочитать, а потом использовать для украшения домов вашего города. Прочтите, а потом заберите и используйте его материалы. Сохраните их».
Серебристая стайка рыб вернулась и трепеща зависла на краю ее поля зрения. Другие рыбки, более сложной расцветки, чем стекло на океанском дне, приплывали и уносились прочь, привлеченные чем-то новым в их среде обитания.
Ха не спешила: она действовала аккуратно. Не эта. Вон та. Эту сюда, а потом – более темную зеленую. «Услышьте меня». Не эту голубую в последовательности цветов рядом с изгибом, а более темную. «Увидьте тщание. Намеренность». Не эту бутылку: на горлышке острый скол, которого она сначала не заметила. Обратно в мешок.
«Поймите, что это».
Под водой выброшенные бутылки превращались в нечто прекрасное: изгибы и углы – вместилище не только материи, но и света. Стекло, аккуратно разложенное на фоне другого силиката – песка. Песок – это такое же вещество, но несформированное: субстрат, благодаря которому стекло стало возможным после того, как его потенциал узнали и использовали. Стекло – это нечто, что строит разум, строит общество, создает из простого песка. Стекло, как и сам разум, это нечто возникающее из простых субстанций, формирующее нечто поразительно красивое, изящное и разнообразное.
Интересно, увидит ли символ Ха Певец?
Когда знак был закончен, Ха сделала над ним круг. Ничего поправлять не нужно было. Он получился максимально ясным, впитывая в себя солнечный свет.
«Может, я и не знаю слово, которое произношу, но не это слово служит сообщением. Сообщение таково: «Мы вас слышим. Мы вас читаем». Сообщение – это контакт».
Чутье подсказывало Ха, что именно такое сообщение и заключалось в том символе: что это сообщество, связь, контакт: две фигуры «сада осьминога» составляют круг, пространство, защищенное от враждебного мира, внутри которого находится сообщество. Иначе просто быть не может. И он находился внизу, на песке – многоцветный и ясный, словно витражное окно в море:
Краем глаза она заметила движение: барракуда повисла в масляно-неподвижной воде, чуть шевеля плавниками, – метрах в десяти от нее, с металлически поблескивающей на льющемся в воду солнечном свете полосатой чешуей. Ха предположила, что рыба следит за быстрой стайкой рыбешек, кружащей по заливу.
Ха повидала столько барракуд, что нисколько не встревожилась. Спустя многие годы погружений она почти не обращала не них внимания, просто мимолетом регистрировала: «Вон там барракуда». Целью их молниеносных нападений редко становились люди, а если и становились, то просто по ошибке: барракуда принимала блик от ножа за серебристую чешую добычи или голодная барракуда пыталась украсть обед у человека с острогой и вместо этого отхватывала от него кусок.
Эта рыба оказалась крупной. Взрослая, метра полтора длиной. Когда она появилась? Кажется, когда Ха не закончила и половины работы: медленно поднялась выше и зависла, наблюдая. Да – в какой-то момент после того, как Ха выложила контур и начала заполнять рисунок.
Закончив дело, Ха повернула голову в сторону длинной стройной хищницы, наконец-то сосредоточив все внимание на ней. Ими всегда стоило полюбоваться: одна из самых обтекаемых морских рыб, заточенных на охоту: скорость и зубы.
Это была не барракуда.
Иридофоры воссоздают хромированный блеск барракуды, безупречно имитируют полосатое тело и легкие движения длинного спинного плавника, иллюзию рыбы, почти неподвижно висящей в воде. Безукоризненное повторение выступающих челюстей барракуды, круглый белок глаза, который на самом деле вовсе не глаз: Ха никогда раньше не видела подобной мимикрии.
Настоящий глаз осьминога, полуоткрытый, включенный в одну из полосок тела барракуды, смотрел на нее. И в это мгновение он увидел, что она увидела его.
На секунду, не больше, у Ха с осьминогом сохранился зрительный контакт. Ха чуть приподняла руку с раскрытой ладонью. Она почувствовала, что сгибается, стараясь казаться неопасной.
Форма барракуды рассыпалась: всего за три-четыре секунды она стала электрическим скатом, акулой, угрем, лежащей на песке камбалой, а потом снова барракудой в пятидесяти метрах… и исчезла.
– Я уловила какое-то движение. Что-то странное, – послышался голос Алтанцэцэг у Ха в ухе. – С вами все нормально?
«Да», – щелкнула Ха в ответ.
Она зависла над сложенным ею символом, глядя, как призрак барракуды – тень, состоящая из чернил, обманка для взгляда хищника – разъезжается и растворяется, становясь бесформенной.
Она ощутила прилив страха.
«Вот что получается, когда такой уровень разумности соединяется с подобными природными способностями. Почти идеальная мимикрия».
А потом новая мысль, истинность которой она сразу поняла: «Они уже везде, а мы их не видим».
Ха слышала только гул своей крови, шум участившегося дыхания.
Страх.
Обманка, которую оставил осьминог, уже полностью расплылась, превращаясь в тянущиеся ленты слизи.
«Мой страх, да. Но и его страх тоже. Страх в том глазе».
– У вас точно все в порядке? Я регистрирую резкий скачок дыхания и пульса.
«Страх, чернилами написанный по воде. Страх, показанный его бегством».
Щелчок: «Да».
Страх: «Мы снова выживем его с их охотничьих угодий? Снова убьем его детей?»
– Думаю, вам следует всплыть. Мне эти показания не нравятся.
Щелчок: «Да».
Страх: «Как эти чудовища научились говорить?»
При препарировании мозг одного человека похож на мозг другого. Региональные коннектомы, определяемые генетикой, у нормальных людей очень мало различаются и соединяют области мозга и виды нейронов сходным образом.
Однако присмотревшись внимательнее, мы обнаруживаем карту личности человека. В переплетении тропинок и переулков нейронных коннектом мозга содержатся все следы прошлого: воспоминания, записанные в извилинах.
– ЗНАЕТЕ, ПОЧЕМУ ВЫ ЗДЕСЬ?
Рустем осмотрелся. Помещение было совершенно не похоже на отделение полиции. Освещение было тусклым, атмосфера – приглушенной. Уличный свет слабо проникал через арочные матовые окна высоко под потолком. Кое-где в пятнах света стояли деревянные столы. За терминалами работали люди, которые, судя по их одежде, принадлежали к самым различным социальным слоям: он ни разу не видел подобного сборища в одном месте. В их числе оказался бородатый мужчина в запятнанном желтом непромокаемом комбинезоне, пялящийся на экран за дальним столом. Напротив него стояла молодая женщина, возможно студентка, просматривая кипу книг, напечатанных, похоже, задолго до ее рождения. Лысый седой человек в форме уборщика и с именной нашлепкой дремал за соседним столом. Две пожилые женщины в безупречных деловых костюмах были заняты игрой в ифранджия – нарды, постукивая кубиками.
Но это все же должно было быть отделением полиции. За одной из многочисленных дверей находилась камера, в которой держали Рустема: узкая, безоконная, шлакобетонная, покрашенная голубой краской. Там стояла металлическая спальная полка с тощим матрасом, на которой Рустем лежал несколько часов: в голове у него стоял туман, он то проваливался в неспокойный сон, то просто глазел на стену или овальный светильник на высоком потолке. Цивилизованная камера – чистая, теплая, с питьевым фонтанчиком, которым он воспользовался, и туалетом – но все равно камера.
А потом этот человек пришел, открыл дверь и провел его по короткому коридору в это помещение.
Мужчина не надел на Рустема наручники. Он нисколько не боялся, что Рустем станет буянить или попытается сбежать. Он просто встал в дверях и сказал: «Идем». Коренастый мужчина пятидесяти с лишним лет, в вельветовой куртке, с сединой на висках, держащий одну руку в кармане – словно папаша, пришедший будить чадо в школу.
Он сел напротив Рустема. Медная лампа над столом освещала тяжелые руки, обхватившие парящий стакан с чаем.
– Знаете, почему вы здесь?
– Напился, – сказал Рустем. – Помню, что выпил несколько кружек пива в баре «Пера Палас», а потом решил пройтись. Видимо, в итоге оказался… ну, когда меня забрали, я был где-то на Золотом Роге, как я помню. В парке. Бросал камешки в воду.
Он улыбнулся воспоминанию о собственном идиотизме. «Бросал камешки» не особо точно описывает его занятие. Он выламывал из небольшого волнолома камни размером с арбуз, шел с ними до конца прогнившего причала и бросал в воду залива, провожая каждый камень громкими непристойностями.
Приехавшая полиция увезла его в фургоне. Очень вежливо.
Когда он успел так напиться? Как он попал в то место на берегу? Вечер после его ухода из бара при отеле превратился в череду нечетких картинок: бары и клубы, обрывки музыки и разговоров.
– Который сейчас час? – спросил он у мужчины.
– А! Только недавно рассвело. Вы проспали несколько часов. Чувствуете себя нормально? Хотите аспирина или чая? Или и того и другого?