– Да, пожалуйста.
Рустем тряхнул головой. Он все еще ощущал остатки алкоголя – но еще и усталость и недоумение… и ту Серость, которую он избегал уже многие годы. Да, точно. Вот почему он напился. Почему вообще пошел в бар при отеле. Чтобы уйти от этого чувства, которое он назвал Серостью после того, как она попыталась сожрать его в двадцать с небольшим. Ее не было так долго, что он почти о ней забыл. И вот теперь она снова вернулась.
Пока он работал, она скрывалась где-то вдалеке, но постоянно работать невозможно, и стоило ему сделать перерыв – чтобы поесть, принять душ, пройтись и подышать, – как она являлась. Словно волна, пробившаяся сквозь окружающую его стену или вздыбившаяся из булыжной мостовой, чтобы промочить его насквозь. Серость.
В перерывах между долгими часами работы он порой обнаруживал, что стоит у окна в комнате Айнур, которая лежала на кровати голышом. Обнаруживал, что делится с ней своими мыслями. Все было так ясно, словно воспоминание о вчерашнем разговоре. Говорит ей, что по карте города теперь ориентироваться легче.
«Как будто город описал мне кто-то из живущих в нем. Ну, ты понимаешь: когда кто-то ведет тебя по своему родному городу по своим ориентирам, а не по названиям улиц. Вот на углу желтый дом с заколоченным окном. Здесь поворачиваешь налево. Если видишь щит с рекламой дронокоптерных полетов на Канары, значит, прошел слишком далеко. Немного похоже. На карту нанесли эти вывески, эти опознания мест и закономерностей. И теперь пригороды уже позади. Теперь я приближаюсь к центру».
Айнур выдыхает кольцо вейпа. «Как удачно. Жаль, что из-за тебя меня убили».
Он пытался сказать себе, что причиной его самочувствия стало ее убийство, но это было не так. Что бы их ни связывало – несколько проведенных вместе ночей – это была не любовь. Он просто спал с ней. Ему нравилось с ней говорить.
И из-за него ее убили.
Перед ним появился чай. Две таблетки аспирина в бумажном стаканчике. Вода во втором.
Если бы он мог умереть, вообще не родившись – если бы это было так просто, вообще никогда не существовать, – он бы так и сделал. Вот только он больше всего на свете боялся смерти. Нет ничего, с чем трус не смог бы жить. Любая боль и страдания приемлемы.
Чай сиял, втягивая в себя свет лампы и удерживая там, словно пламя в грушевидном стекле. По сравнению с ним все в комнате было бесцветным.
– Иногда, – сказал мужчина напротив, – мне кажется, что чая достаточно.
– Достаточно? – посмотрел на него Рустем.
– Достаточно, чтобы ради него жить. Ради следующего стакана чая. Иногда мне кажется, что это – единственное, ради чего стоит жить. Бывают такие дни.
Рустем потянулся к стакану. Чай был все еще слишком горячим, но от прикосновения кончиками пальцев он сам чуть согрелся.
– Теперь я спрошу снова. Вы знаете, почему вы здесь? Подсказываю: не потому, что напились.
– Думаю… предполагаю, что все мои документы в порядке.
– О да. Все ваши документы в порядке. Это подозрительно.
– Как это?
– В Стамбульской Республике документы ни у кого не бывают в порядке. Всегда чего-то не хватает. Какой-нибудь бюрократической детали. Всегда что-то не так. Можно на это рассчитывать. А вот у вас они в порядке. Вы приехали несколько дней назад, поселились в «Пера Палас», где большую часть дня проводите в номере – что странно. Вам следовало бы почаще выходить. Здесь столько стоит увидеть! Но, может, вы здесь по делам.
– Не совсем, – ответил Рустем. – Просто… уехал. Работаю над одним проектом. Мне нужно спокойствие.
– Можно понять. «Пера Палас» – подходящее место, если финансы в порядке.
– В порядке.
– Знаю.
– Наверное, – признал Рустем, – я не знаю, почему я здесь. И где это «здесь».
– Да, не знаете. Пейте чай: он уже достаточно остыл.
Рустем послушался, ощутив, как тепло разливается в нем, словно противоядие от всего остального, и на мгновение благодарно прикрыл глаза.
Когда он снова их открыл, мужчина сказал:
– Вы знакомы с Оттоманскими фондами защиты животных?
Это было неожиданно. Рустем покачал головой:
– Боюсь, что нет.
– О! Ну, наверное, вы ведь иностранец. Однако вы должны были видеть в нашем городе много бродячих кошек и собак.
– Да.
– И удивлялись?
– Наверное.
– Они – коренные стамбульцы. Одни из самых давних его жителей, и забота о них – это такая давняя традиция, что никто и не помнит, когда она возникла. И не только об этих животных. Оттоманцы создали фонды для покупки корма уличным собакам и волкам в горах, покупки воды для птиц в жаркие летние дни, средства для лечения аистов со сломанными крыльями и травмированных лошадей. А еще здесь строят птичники во дворах мечетей, и медресе, и дворцов и устанавливают поилки для птиц на могильных плитах.
В архивах масса документов от таких фондов: в 1307 году Мюреселли Ибрагим Ага из Измира пожертвовал мечети Одемиш Йени сто курушей ежегодно на заботу об аистах. В 1544-м Люфти-паша оплатил фонтан, поилку и пруд для путников и их животных, проходящих по району Тир в Измире. И это только малая часть. Некоторые фонды существуют до сих пор. В Дамаске есть мечеть Кедилер – фонд, созданный для бездомных котят. Смотритель мечети кормит там сотни котят. Фонд основали оттоманцы. В этом же городе район от площади Марджи до Меццеха, включая университет и ярмарку, принадлежал фонду приюта для старых и травмированных лошадей. Вместо того, чтобы их пристреливать или бросать умирать, владельцы оставляли их там для профессионального ухода. Дом для травмированных аистов в Бурсе был создан для аистов со сломанными крыльями. За ними ухаживали, лечили, а потом выпускали на волю.
Он помолчал.
– Еще чая?
– Если можно, – отозвался Рустем.
Согревшись чаем, он слушал внимательно. Комната вокруг него напоминала библиотеку, где ему читают лекцию о неизвестных деталях заботы о животных со стороны турок.
Мужчина жестом заказал еще чая и продолжил:
– Но когда жители Оттоманской империи стали пытаться модернизировать себя, перекраивать старую империю по европейским меркам, то начали относиться к животным как к помехам. И в 1909 году муниципалитет собрал всех бродячих собак Стамбула, перевез их на один из островов Мраморного моря и там оставил. Их бросили без еды и воды. Их лай разносился по всему городу.
– Ужасно! – сказал Рустем.
Мужчина кивнул.
– Да. Ужасно. Те, кому их было жалко, бросали им еду с лодок. Однако все собаки на острове умерли. В течение многих лет жителей города беспокоил запах их трупов – даже долгое время после того, как тела должны были истлеть. А позже возникло поверье, что поражения империи после того случая стали наказанием за то, что сделали с животными.
Они оба немного помолчали. Рустему показалось, что откуда-то из-за матовых окон доносится вой собак.
Мужчина кивнул:
– Я тоже его слышу. Слышу всегда после того, как расскажу эту историю.
Он подвинул по столу экранчик.
– Скажите: вы знаете эту женщину?
Рустем посмотрел на снимок. Женщина лет тридцати. Стоит у поручней корабля. Задний план был смазан, но ему показалось, что снимок был сделан здесь, в республике: свет был таким же. Ее лицо было повернуто почти в профиль, волосы коротко острижены, взъерошены ветром. Крупный нос, темные глаза. Возможно, она разговаривала с кем-то, не попавшим в кадр. Он ее не знал.
Он покачал головой.
– Возможно, вы лучше знаете ее руки. Или ее рост. Нет, ничего не говорите. Не лгите. Пока у нас все шло хорошо.
Принесли два стакана чая. Глядя в темно-янтарную глубину, Рустем почувствовал прилив благодарности. По крайней мере, он выпил чаю. Как сказал этот человек? Порой чая достаточно, чтобы ради этого жить.
– Она принадлежит к группе, которая называет себя странно. Неооттоманским обществом аистов. Слышали о таком?
Рустем покачал головой:
– Нет. Никогда не слышал.
– Порой, когда я слышу историю собак, погибших от голода на том острове в Мраморном море, меня наполняет горечь. То, что мы, люди, творим с животными – ужасно. А творить такое в этом городе, в Стамбуле, это особое святотатство. В греческом городе Византии, предке Константинополя, который стал предком Стамбула, греческие поселенцы поклонялись Гекате. Она – богиня перекрестков и врат. А собаки – священные животные Гекаты. Так что, возможно, есть некая правда в мысли, что убийство собак навлекло на Оттоманскую империю проклятье.
Мужчина отпил чая.
– Эти мои чувства отвращения и ненависти – когда я слышу о том, что сделали с теми собаками, – у некоторых людей стократно усиливаются. У некоторых людей это чувство отвращения к тому, что человечество творит с миром, становится всем. Они не в состоянии не думать о подобных вещах – об ужасных жестокостях, которые мы продолжаем творить с животными, которым не повезло делить с нами планету. Они испытывают потребность вмешаться – сделать что-то, чтобы прекратить страдания. Они вынуждены действовать: их ярость не допускает иного. Думаю, что, если бы в вас жило это чувство постоянно, вы бы стали способны на отвратительные насильственные действия. А если бы у вас были богатые спонсоры, люди со связями на самом верху, и фанатичное рвение, вы бы стали проводить свои атаки через все границы. Будь вы таким человеком с такими связями, вы решили бы, что убийство – это просто путь к лучшему миру. Что животные важнее людей. Что людей можно убивать, чтобы защитить животных.
Он помолчал, а потом спросил:
– Вы так считаете, Рустем?
– Нет. Это бессмысленно. Люди – тоже животные. Даже если их жизни не ценнее жизни животных, они определенно не менее ценны.
– Многие за такие слова назвали бы вас циником, – заметил мужчина. – Но не я. Я понял, что вы хотели сказать. Думаю, мы с вами похожи.
Встретившись взглядом с сидящим напротив, Рустем поверил, что его собеседник не лжет. Они похожи. Они друг друга понимают.
– Вы можете идти, Рустем.