Датчик питания мигнул – и погас.
– И даже сейчас, – сказала она, – у меня такое чувство, будто надо попросить у тебя прощения. Но – просить у кого? Никакого Камрана не существует – я всегда просто разговаривала сама с собой.
Ха снова свернула наволочку и еще несколько раз ударила проектор о пол, а потом отнесла к шкафу и, ссыпав обломки в спортивную сумку, застегнула молнию. Ей на секунду захотелось похоронить их где-нибудь на берегу.
– Нет, – сказала она себе. «Потому что мне теперь не с кем говорить». – Прекрати драматизировать. Не хоронят то, что исходно не было живым. Просто живи дальше.
В вестибюле отеля Эврим сидел за терминалом и смотрел запись Певца. Эврим просматривал эту съемку, кадр за кадром, последние два дня – с момента своего выхода в море и стычки с Алтанцэцэг. Ха стояла напротив и смотрела на свет экрана на неподвижном, сосредоточенном лице Эврима. Смотрела, как зрачки Эврима сужаются и расширяются, следя за движениями на экране.
– Я мыслю и, следовательно, сомневаюсь, что существую, – сказала Ха.
Эврим посмотрел на нее.
– Это одна из классических загадок, – продолжила Ха. – Язык не только позволяет нам описывать мир таким, каков он есть: он также открывает целый мир вещей, которых нет. Он дает нам возможность хорошенько все обдумать. Будучи лингвистическими, творческими существами, мы можем лучше что-то продумывать, решать гораздо более сложные задачи. Мы способны вообразить, как что-то могло бы быть сейчас, или в прошлом, или в будущем. Воображение того, чего нет, – это ключ к нашей креативности. Нелингвистические животные лишены этой способности, благодаря которой нам гораздо проще действовать по-новому: менять, изобретать, рассматривать ситуацию под тысячей разных углов и находить новый выход. Однако мы также постоянно выдумываем тысячи нелепых выводов, не согласующихся с истиной. Это противоречит грубому факту нашего осознания факта бытия. Но это осознание бытия и есть разум. Вот оно – доказательство. Мы можем постулировать всяческую чушь: мы живем в компьютерной симуляции жизни, мы – всего лишь слепые химические реакции без реального самосознания или свободной воли, разум – это самоподдерживающаяся иллюзия. И вот в интервью доктора Минервудоттир-Чан возник этот абсурд. Мысль о том, что вы каким-то образом прошли «завершающий тест Тьюринга» и обманулись, сочтя себя живым. Что за чушь! Вы чувствуете себя живым?
– Да, – сказал Эврим, – я чувствую себя живым. Я осознаю, что я здесь.
– Тогда вы действительно живы и разумны. Доказательством служит ваше осознание этого. Вот и все. Разум и есть самосознание. Я бы сказала «не сомневайтесь в себе», но сам факт наличия личности, которая сомневается в том, что она личность, и доказывает существование этой личности. Так что продолжайте сомневаться в себе.
Эврим заявил:
– Я в полном порядке.
– Нет, вовсе нет. Я вижу, когда кто-то не в полном порядке, потому что я сама немалую часть жизни была не в полном порядке. Сомневалась в себе и сомневалась в моих связях с другими. Так что я понимаю, когда вижу в ком-то еще.
– Я на самом деле…
– Заткнитесь. Я не закончила. Вы не просто разумны. Вы – человек. Не важно, из чего вы сделаны и как вы родились. Эти факторы ничего не определяют. То, что вы человек, определяется тем, что вы полностью участвуете в человеческом взаимодействии и в символьном мире человека. Вы живете в мире, созданном людьми, воспринимаете этот мир так, как его воспринимают люди, обрабатываете информацию так, как ее обрабатывают люди. Чего же боле? Быть человеком – значит воспринимать мир как человек. Вот и все. Так что вы – человек. Вы также можете быть чем-то большим, чем человек, но вы определенно так же человечны, как и большинство известных мне людей. И более человечны, чем некоторые.
– Мне хочется вам верить.
– Так верьте. Потому что на этом острове есть только мы втроем. И чтобы выжить, нам надо лучше общаться друг с другом. Во-первых, нам нужна практика. Как нам добиться понимания у них, если нам не удается добиться понимания даже друг у друга?
Эврим отключил свой терминал.
– Хотелось бы вам верить, но меня все же гложут сомнения.
– Ну и пусть, – сказала Ха. – Все мы так или иначе сомневаемся. И это просто возвращает нас к тому, с чего я начала. Если вы способны усомниться в том, что вы настоящий, – значит, вы действительно настоящий. Сомнения – это часть жизни. А теперь мне необходимо уйти из этого сырого полуразвалившегося отеля и прогуляться на солнце. Не хотите ко мне присоединиться?
– Да, хочу.
Действительно ли мы ограничены тем миром, который создает наш язык, и не можем заглянуть за его пределы? Я заявляю, что нет. Любой, видевший, как их пес вытанцовывает свою радость на песке, и ощущавший эту радость – любой, заглянувший в соседнюю машину и увидевший погрузившегося в задумчивость водителя и улыбнувшийся, увидев в этом человеке отражение самого себя, – знает выход из этого лабиринта: эмпатия. Отождествление с перспективами вне нашей собственной. Освобождающие, сочувствующие вибрации взаимопонимания.
По-настоящему ограничены только неспособные к эмпатии.
– КОГДА Я БЫЛА ЗДЕСЬ СТАРШЕКЛАССНИЦЕЙ, то заглянула в клетки, где держали военнопленных и диссидентов. И я подумала: «Там могла оказаться я. Я. Если бы родилась в другое время».
Ха и Эврим стояли в развалинах тюрьмы, заглядывая через решетку в темные колодцы клеток. Крыша здания частично обрушилась. Штукатурка, щепки и опавшая листва покрывали помост, с которого тюремщики когда-то сыпали на заключенных негашеную известь. Солнечный свет лился через разрушенную крышу, падая на их лица. Плесень взбиралась по стенам, которые начали сбрасывать штукатурку на пол.
– Помню нашего экскурсовода, – продолжила Ха. – Они обязаны были вызывать у нас гнев на несправедливое отношение американцев к нашим предкам. Рассказывали массу ужасных историй. Как заключенные теряли зрение от извести, как их пытали, отрезая пальцы. Тхьеу Тхи Тао били по голове дубинками так, что она сошла с ума. Считала себя комнатной собачкой, которая может есть только хлеб с молоком. Не могла заснуть пятнадцать дней, а когда дул ветер, ей казалось, что она может летать.
Наверное, экскурсоводы стремились к поучительности. Не знаю, чего они от нас хотели. Мир давно изменился. Никто из нас не мог даже вообразить себе ту войну и, уж конечно, не мог из-за нее возмущаться. Правительство тоже изменилось. Автономную торговую зону Хошимина больше волновала невозможность развивать на этом острове туризм, а не его история, но экскурсоводы все еще сохраняли то ханойско-коммунистическое рвение. С тех пор прошли уже десятки лет, но для них это было словно вчера. Но чего бы они от нас ни добивались, какими бы ни были их намерения, какое бы чувство они ни хотели в нас пробудить… со мной этого не получилось.
– Я не знал, что вы уже бывали на этом острове, – сказал Эврим.
– Не уверена, что даже доктор Минервудоттир-Чан знала, что я здесь побывала. Но – да, нас возили от детского дома. Мы провели здесь несколько дней, рассматривая окрестности.
– Теперь я понимаю, – признался Эврим, – что знаком с вами в основном через вашу работу. Я даже не знал, что вы сирота.
– В автобиографии я об этом не пишу. Что хорошо в автобиографиях и сведениях об авторах: их можно начинать и заканчивать там, где хочешь. Обычно я начинаю с оксфордской стипендии, рассказываю об исследованиях в Кембридже и иду дальше. Никому не нужно знать, с чего я начинала. Никому не нужно знать, что почти все детство я ночевала в спальне с еще двадцатью девочками или что провела время на Кондао, настолько влюбленная в парня, который меня не замечал, что обезумела.
– Обезумели?
– Не то чтобы я считала, что могу полететь, когда дует ветер. Не такое безумие. Но началось все здесь. То, что я называю «мой безумный год». Все началось здесь – в этом самом здании. Я заглянула в одну из этих клеток и увидела внутри себя.
– Вы увидели саму себя?
– Да, себя. Так же ясно, как сейчас вижу вас. Увидела себя в тюремной робе, с окровавленным лицом, уставившуюся на меня из темноты одной из клеток. У меня раньше не было галлюцинаций, и потом вроде тоже не бывало, но я по-прежнему вижу это так же ясно, как в тот день. Я увидела там себя, и это в меня въелось. Позже, ночью, лежа на кровати в гостиничном номере, я пыталась от этого отмахнуться, убедить себя, что это была игра света. Но это не помогало.
– Доктор Минервудоттир-Чан говорит, что травма «запечатлевается в физическом теле».
– Да, – отозвалась Ха. – Наверное, я была именно в таком состоянии эмоционального дистресса: мой любимый парень даже не замечал моего существования, долгие годы одиночества, одержимость учебой и вызванное этим переутомление… все это соединилось, и в этот момент что-то у меня в голове просто сдвинулось. И так и осталось сдвинутым. Когда я вышла из здания, краски оказались не такими яркими, какими должны были быть. Как будто солнце зашло за тучу – вот только оно оставалось в небе. Там же, где и было, когда мы вошли в тюрьму. Только теперь оно стало достаточно тусклым, чтобы я могла на него смотреть. И звуки были приглушены, как будто…
– Как будто, – подхватил Эврим, – все оказалось немного дальше.
– Да, – сказала Ха, – именно это я и собиралась сказать. Откуда вы знаете?
– Потому что именно такое ощущение у меня возникло шесть месяцев назад. А что вы сделали, чтобы заставить это чувство пройти?
– Ничего. Просто скрывала от всех. Продолжала учиться, разговаривать с окружающими, все делать точно так же, как раньше. Казалось, что важнее всего позаботиться, чтобы никто ничего не узнал. Я научилась это скрывать. Улыбаться. «Присоединяться» ко всем в групповых занятиях. Притворяться тем, кем я не была. А потом я поступила в Оксфорд. Может, чары развеяло обещание чего-то нового, перемена места. Не знаю. Это произошло не так быстро, но со временем цвета вернулись. Мне так и не удалось определить момент, когда я стала нормальной – или достаточно нормальной, – но это произошло. В Оксфорде я влюбилась в биологию, зоосемиотику, десяток других предметов. Я погрузилась в науку. Она дала мне цель. Много лет все было хорошо. А потом я возглавила исследовательскую станцию, изучала каракатиц…