– Да, – согласился Рустем.
– И что вы будете делать?
«Если мы вам понадобимся, придите и позвоните в дверь. И когда придет время, поступите как должно».
– Это я и хочу знать. Что делать. Они пытались вас убить, да?
– Да, – написал он. – Решили, что мне есть дело до того, чем они занимаются. А мне нет дела. Меня интересует только это место. Республика. Пусть делают, что им угодно, – только не здесь. Пытаясь до меня добраться, они убили еще пятнадцать человек.
– Тот случай с автогрузовозом.
– Да.
– Ничего сложного, если умеешь. Я их уже взламывал.
– Трое убитых – дети. Один – младенец, девятимесячный. Спал в кроватке.
– Я все думал про тех собак, – сказал Рустем. – Зачем вы мне про них рассказали?
– Чтобы вам было над чем подумать. Решить задачу.
– Я все думаю про тех, кто ходил на веслах к острову, чтобы оставить еду.
– Добрые. Кому было не все равно.
– Нет. Вовсе не добрые, а слабые. Им надо было сразу же что-то сделать. Надо было сопротивляться, когда власти явились за собаками. Применить силу, если надо. Это была бы истинная доброта, деятельная. Не дать увезти животных. Защитить их. Но они ничего не сделали, когда это было важно, а позже попытались искупить это поступками, которых было мало. Это было бесполезно и жестоко. Они только продлили их страдания. Бездействие, особенно когда оно может что-то изменить, – тоже своего рода действие. Они сделали свой выбор.
– Им было страшно. У государства сила, а они никто.
– Ну, я вот никто. Но мне не страшно. Уже нет.
Символьный язык сохраняет значение даже в отсутствие реальных отсылок: слово «дерево» не нуждается в присутствии реального дерева, чтобы передать свой смысл. Символы образуют системы, которые сохраняют стабильность от поколения к поколению. Даже веками.
Эти сложные системы приобретают свою собственную значимость. В итоге даже не важно, сожгли ли греки Трою. Важно, что эта история передается и воспроизводится. Она имеет смысл и собственную жизнь.
Символы живут вечно. Или, по крайней мере, пока существует общество, способное их интерпретировать и высвобождать их коммуникативные возможности.
– ВОТ. ПАНОРАМИРУЙ ВПРАВО и пройдем через вон тот люк. Там виден свет.
– Что вы делаете?
– Доброе утро, Ха. Присоединяйтесь к нам.
Доктор Минервудоттир-Чан и Эврим сидели в вестибюле перед одним из самых больших терминалов: с улицы их прогнал мелкий дождь, висевший над островом всю ночь и задержавшийся наутро. Алтанцэцэг стояла над ними в своих перчатках управления. Один из ее пальцев чуть дернулся.
– Да, туда, – подтвердила доктор Минервудоттир-Чан.
Ее волосы и одежда были мокрыми. Она вышла на свою утреннюю пробежку, невзирая на погоду: как часы.
На экране Ха увидела помещение, которое они стали называть «бочковой»: грузовой трюм, где многие осьминоги устроили себе дома в бочках и контейнерах затонувшего таиландского грузовоза, расположив перед входом сады из деталей механизмов и других предметов. Раннее солнце забиралось туда косыми лучами, оставляя большую часть трюма в тени, сквозь которую трудно было проникнуть даже камере подводного дрона, рассчитанной на низкую освещенность.
Там не было никакого движения. Замаскированный дрон приблизился к открытому люку в переборке – рамке более светлой воды, говорившей о наличии большей освещенности за ней.
Еще один грузовой отсек, меньше первого, пронизанный дырочками света.
Сначала Ха ничего не увидела: камеры дрона регулировали диафрагму и экран посветлел. А потом… Здесь «пол» был расчищен. Неровный круг камней отгораживал в центре пространство, в котором перемещались с полдюжины крабов. У трех не хватало клешней.
Изначально этот трюм использовали для перевозки металлических труб, которые, как сначала могло показаться, там и лежали беспорядочной кучей у покосившейся переборки. Однако по мере того, как дрон передавал панораму, Ха разглядела, что куча была организована: концы труб были выложены сложным узором, а разные диаметры составляли ступенчатый штабель, так что под каждым концом трубы оказывалось нечто вроде «полки», созданной нижней трубой. Там, где «полок» не было, трубы были забиты мусором, так что открытым оставался только один конец.
Крабы тупо бродили по расчищенному пространству. Как и в первом, большем, трюме, кроме крабов, никого не было. А потом из отверстия трубы вылетело нечто: болид размером в кулак человека. Юный осьминог раскрыл мантию и, вращаясь, стал спускаться к крабам. Подплыв сбоку, он перевернул одного из них, потом второго и третьего – после чего вернулся в свою трубу.
Спустя несколько секунд еще один юный осьминог вырвался из другой трубы, выправил тех трех крабов, что безуспешно пытались перевернуться обратно, перевернул трех других и тоже умчался в свою трубу.
Это повторилось несколько раз, причем количество перевернутых крабов менялось при каждой итерации: три, потом два, потом пять, потом один, а потом четыре: неизменно с соответствующим количеством перевернутых вторым осьминогом, пока им это не надоело. Последний осьминог вылез из своей трубы, завис над крабами, но вернулся в свое логово, так к ним и не прикоснувшись.
– Игра, – предположила доктор Минервудоттир-Чан.
– Да, – согласилась Ха. – Похоже, здесь ясли. Логично. Это место расположено глубоко внутри корабля, и вход могут охранять взрослые из наружного помещения. Можно ли пройти дальше?
– Люк закрыт. – Алтанцэцэг опять перешла на старый переводчик. – Дальше пути на корабль нет.
– Тогда давайте возвращаться и искать другой вход, – приказала доктор Минервудоттир-Чан. – Посмотрим, что еще можно увидеть.
– Может, вернуться к тому люку, где проводили первую съемку? Там мы видели смешанную группу. Как минимум один взрослый, много молоди и старый осьминог, который начал терять пигментацию, – предложил Эврим. – Тогда незамаскированного дрона уничтожили. Может, на этот раз нам повезет больше.
– Там слишком темно, чтобы дрон что-то различил. Мы включали свет, – напомнила Ха.
– Камера низкого освещения лучше, – сказала Алтанцэцэг. – Совершенствование. Может работать.
Она уже выводила маленького дрона из корабля. Его камера скользила по обросшему корпусу, слегка размытому из-за копошащейся на нем морской жизни, которая постепенно превращала корабль в риф с подводными пещерами.
– В детстве, – проговорила доктор Минервудоттир-Чан, – меня завораживали затонувшие корабли. Что может быть интереснее этих странных артефактов, которые мы создаем, этих случайных следствий наших попыток пересечь совершенно враждебную нам среду? Эти суда наполнены нашими надеждами на открытия, торговлю, войну. Корабли наполнены всем добром и злом нашего общества, снова изменяемые природой…
– Странный ребенок, – сказала Алтанцэцэг. – Больше гулять. Завести друзей.
– Мы усеяли дно Мирового океана нашими затонувшими надеждами, – продолжила доктор Минервудоттир-Чан. – Интересно, что эти существа могут о нас понять? Они живут в этом нашем артефакте, наполненном затонувшими следами нашей промышленности и жизни. Что они о нас думают?
– Лучше спросить, – отозвался Эврим, – что они думают о сетях и острогах, которые убивают их родных и друзей. И знают ли они, что люди их едят.
Дрон нырнул в черный прямоугольник люка.
Ха задумалась о человеческом поселении у самого берега – таком, каким оно видится из воды: огни вдоль берега, звуки смеха. Костер на песке освещает чужие голодные лица.
Камера подстроилась. Это помещение было меньше – камбуз или жилой отсек. По нечетким очертаниям предметов определить было сложно. Тут оказалось темно: настолько, что камера дрона мало что могла уловить. Но тут объектив повернулся – и поймал что-то.
– Вот! – выдохнула Ха.
– Вижу, – сказала Алтанцэцэг.
Бледная фигура медленно двигалась вдоль переборки. Кожа осьминога стала белой, кое-где на ней были пятна ржавого цвета. Два щупальца отсутствовали.
– Удерживайте.
Они наблюдали за тем, как старый осьминог перемещался в воде с помощью коротких серий струй и выплыл из люка. Алтанцэцэг повернула дрона, чтобы следовать за ним. Осьминог пополз по борту грузовоза, от жилой палубы к рулевой рубке, где и протиснулся сквозь отсутствующее окно.
– Мы можем за ним проследить? – спросила доктор Минервудоттир-Чан. – Мы там пройдем?
– Тесно, – отозвалась Алтанцэцэг. – И там течение. Трудный прелюбодейный маневр. Но пробую.
Дрон свернул к окну рубки. Когда он проник внутрь, сражаясь с течением, сильно ударился боком о раму, однако Алтанцэцэг удалось его выправить.
Тут освещение было хорошим: солнечный свет лился сквозь плексиглас сохранившихся окон. Однако сначала им трудно было понять, что именно поймала камера дрона.
Конструкция была большая – построенная из кусков коралла и других предметов. Она занимала всю стену рулевой рубки, закрывая окна с левого борта и добираясь до самого потолка.
Все молча смотрели, как дрон кружит над ней. Камере приходилось снимать конструкцию кусками: все сразу захватить не удавалось.
Многие куски коралла были обработаны: местами их подгоняли друг к другу, но, кроме того, их поверхность была резной, хотя из-за грубой структуры коралла и слоя воды подробно рассмотреть резьбу не удавалось.
Примерно тридцать человеческих черепов, включенных в конструкцию, давали более качественную поверхность. Кость была покрыта глубокой резьбой, а выемки заполняло какое-то темное вещество. Линии ярко выделялись на белой кости: сцепленные фигуры, среди которых Ха увидела несколько знакомых, вспыхивавших на коже одного из осьминогов. Однако здесь линейной последовательности не было: просто фигуры, врезанные в другие фигуры, узор из переплетенных символов, покрывающих верхнюю челюсть, лобную кость, височные кости… Каждый череп, вставленный в резную коралловую стену, был произведением искусства – и все они были не похожи друг на друга. Расстояния между ними были неодинаковыми, однако намекали на некую симметрию, на логику, которую можно было бы выявить при более внимательном рассмотрении.