Дрон висел там примерно минуту, когда камеру перекрыло бледное щупальце.
Изображения рывками сменяли друг друга, затем появился крупный план присосок, а потом электронный шум короткого замыкания: в корпус дрона попала соленая вода, отчего он выключился.
Долгое время все молчали. В вестибюле отеля было так тихо, что можно было услышать прибой – даже различить звук откатывающейся волны, похожий на тихий вдох, шелест песка между волнами.
– Кладбище, – наконец вымолвила доктор Минервудоттир-Чан.
– Нет, – возразила Ха. – Алтарь.
Наука – по крайней мере, та наука, которую мы знаем, – имеет свои ограничения. В итоге она не способна увидеть все аспекты реальности. Внутренняя жизнь человека, личные знания и ощущение смысла – это тайны, в которые наука может проникать лишь отчасти. Сейчас самым непонятным представляется собственно сознание: то, что когда-то нас не было, а сейчас мы есть и осознаем себя, познаем мир, который реален – и в то же время его нельзя измерить ни одним из имеющихся сейчас средств.
РУСТЕМ СТОЯЛ У БОРТА ПАРОМА, глядя на темно-синие волны Босфора. У самой поверхности плавали медузы, и органы внутри их прозрачных тел напоминали мультипликационные рожицы. Большеглазые лица, разинутые рты, потрясенные превращением в дрейфующие по капризу течений существа, лишенные воли.
«Это ад. Возродиться в виде студенистого, бездумно питающегося комка плоти. Лишиться воли и выбора, вернуться к элементарным стимулам и реакциям. Бессмысленно плыть по течению. Ад – это отсутствие выбора».
Краем глаза он заметил ее приближение. Он не стал сразу же к ней поворачиваться, однако ее появление на границе поля зрения, завихрения абгланца раздражали мозг на примитивном уровне. Он почувствовал потребность – желание разума узнать. «Что это? Это нам угрожает?» Глубже сознания находился этот иной разум, непрерывно анализируя и упорядочивая мир. Бурлящее облако абгланца в этот порядок не укладывалось.
А потом она оказалась у борта: привалилась к нему спиной, скрывая свою человечность за осиным роем красок.
– Ну, – проговорила она, и механическая монотонность сорвала интонацию явного сарказма, – наконец-то великий Бакунин справился с заданием.
– Да, я нашел вам портал – слабое место. Все занесено сюда.
Он поднял терминал и протянул его ей.
– Что-то долго вы тянули.
– Ничего более сложного я в жизни не видел. И кроме меня, никто бы с этим не справился.
– Возможно. – Вихрь разбитого витража наклонился к экрану. – Он заблокирован. Пароль?
– Пароль – это значение его имени.
– Не надо с нами играть. Просто скажите.
– Эволюция. Эврим значит «эволюция»: это имя идеально ему подходит. Сначала я думал, что этот разум такой же сложный, как человеческий, и в том-то была прелесть: человеческий, но все же искусственно созданный разум. Безупречная конструкция. А потом я понял его суть. Это отнюдь не человеческий разум. Он строит нейронные цепи, которые гораздо сложнее, чем те, что способен создать человеческий разум. Не ломаные клубки человеческой памяти, нет. Он строит замки идеального воспроизведения. Та резервная копия, которую вы украли, – ей сколько? Три года?
– Около того.
– К этому моменту он построил кристаллические структуры памяти, превосходящие все, что любой из нас построит за всю жизнь. Представьте себе идеальное воспроизведение всех своих действий в течение жизни. Всего, что вы видели или делали. Дворец памяти, по которому можно бродить, как вам угодно. Представьте себе, сколько можно узнать о мире, обладая таким разумом. Как можно вырасти.
– Уверена, что это впечатляет.
– И представьте себе, что именно это вы хотели превратить в оружие.
– «Хотели»? – Она встревоженно отступила на шаг – и в эту секунду поняла. – Погодите. Вы совершаете ошибку. Это чудовище…
Рустем ощутил лицом порыв ветра.
Это был исследовательский зонд. Взломать такое устройство было просто: обычная платформа, рассчитанная на длинные полеты с регистрацией перелетных птиц и погодных условий, уровней загрязнения, координат, фонового шума и птичьих криков. Самым сложным его элементом был блок маскировки, чтобы не тревожить изучаемых птиц. Но, конечно, он не был совершенным. Очертания дрона можно было увидеть как мерцание, деформацию воздуха.
Дрон врезался в нее.
Рустем ожидал, что будет кровь. Он приготовился к этой сцене: тревожный сигнал, пара свидетелей на борту, даже в столь ранний час. Ничего этого не случилось. Угол столкновения отправил ее за борт. Глухой удар, хруст ломаемой кости: ее нога ударилась о перекладину фальшборта. В следующее мгновение она упала в воду, но звук столкновения поглотил шум паромного мотора.
В момент столкновения дрон летел со скоростью триста километров в час. Скорее всего, она умерла, еще не попав в воду. Если нет, то об остальном позаботилась вода.
Поврежденный дрон плюхнулся в воду через несколько мгновений в нескольких сотнях метров дальше, один раз подпрыгнул на поверхности и затонул. Неясный мазок на волне – и все.
Рустем бросил взгляд в сторону рулевой рубки парома. Сейчас многие паромы управлялись искусственным интеллектом, но на стекле отражалось солнце, так что он не смог понять, есть ли внутри человек.
«Неужели все закончилось? Раз – и все?» Паром продолжил путь, словно ничего не случилось. Рустем услышал слабый звук – словно от упавшей монетки.
Там, на палубе. Что-то блеснуло на солнце. Он наклонился и присмотрелся к этой штуке – к набору световых рецепторов, имитирующих фасетчатый глаз мухи. К длинной сверкающей игле там, где должен находиться рот. Он вспомнил, как у Айнур в квартире эта штука поворачивала голову, потирала передние лапки и смотрела на него.
Теперь она не шевелилась.
Это была его смерть. Зависала над ним, дожидалась мгновения, когда он отдаст ей терминал.
Он пошевелил ее носком ботинка. Она лежала, словно жук, задрав лапки вверх. Он тщательно раздавил ее, а потом столкнул за борт, в воды Босфора.
Исчезла. Исчезла, как и все остальное.
«Теперь я свободен?»
Возможно – на какое-то время. Но потом за ним явятся. Это точно.
Но точно было и другое. По крайней мере, они не доберутся до Эврима. Рустем отправил терминал в чехол.
«Я все думаю про тех собак. На острове. Зачем вы мне про них рассказали?»
«Чтобы вам было над чем подумать. Задача, которую надо решить».
– Ну что ж, – сказал Рустем громко, – я ее решил.
В итоге факторы, которые помешают нам понять столь чуждый вид, как осьминоги, – это те же факторы, которые мешают нам по-настоящему понимать друг друга: неточное предсказание того, что «происходит» в голове у другого, недопонимание, усугубленное допущениями, пристрастностью и поспешностью. И вездесущее недоверие в отношении мотивов «другого» в то время, как мы пытаемся понять и быть понятыми.
Если мы потерпим неудачу, то в этом провале не будет ничего нового. Хоть и в ином масштабе, по сути это не будет отличаться от тех бесчисленных случаев, когда наш вид не может наладить коммуникацию.
НА ЭТОТ РАЗ, КОГДА ЭЙКО разбудила сирена, он уже знал, что следует вылезти из гамака и распластаться по полу. Он лежал, вжимая голову в палубу, переплетя пальцы на голове.
Сон тоже вылез из гамака и лег рядом с ним. Другие выскакивали из барака или падали на палубу, принимая защитные позы, понимая, что на самом деле это их не спасет.
Наступила долгая пауза. Эйко услышал, как моторы «Морского волка» гудят в глубине корпуса, почувствовал их вибрацию.
Кто-то закашлялся. Кто-то что-то забормотал. Молитву?
Сон стиснул пальцы Эйко.
– Это оно.
– О чем ты?
– Я чувствовал его запах. Уже несколько дней. Родное море. Мы подплываем к Кондао. Наш план сработал.
– Да, – согласился Эйко. – И что теперь?
– А теперь, – сказал Сон, – «Морской волк» сдохнет.
Послышалось жужжание, похожее на то, что издает шмель, но в тысячу раз громче. А потом воздух сжался.
На мгновение Эйко потерял сознание.
Когда он очнулся, палуба кренилась. Эйко попытался выбраться из-под кого-то, кто лежал на нем. В ушах у него звенело, так что он больше ничего не слышал. Ему удалось выбраться из-под груза и встать на колени. Сон. Это был Сон.
Он дергал его за рукав, что-то приговаривая, и указывал на дверь барака. Эйко двинулся к ней. Да, двигаться он может. Он поднялся на карачки на наклонной палубе: угол наклона за последние мгновения еще увеличился.
Сколько он пробыл без сознания? Сон почти выволок его на воздух.
Они выбрались из барака. Ступеньки к главной палубе теперь шли вертикально. Корма «Морского волка» ушла под воду. Вода серой пеной заливала главную палубу. Слип на корме уже был под поверхностью воды – черной, словно нефть. Те, кто несли вахту, превратились в кляксы – и разорванными кучами скатывались в море.
Двигатели натужно ревели. Их заклинило на заднем ходу? Они утаскивали корабль под воду, на дно.
А потом вода добралась до машинного отделения. Двигатели захлебнулись, взвыли – и замолкли. Корабль погрузился во мрак, не считая тусклого янтарного светлячка в рулевой рубке, где бронированный интеллект был отгорожен от остальных корабельных систем.
Он ощутил его – тот шмелиный звук. Из-за звона в ушах он его не слышал, но ощущал вибрацию в черепе.
Сон тащил его, что-то кричал. Указывал на борт. Прыгай!
Он прыгнул.
Давление усилилось, пока он находился в воздухе. Оно словно на мгновение приостановило его полет вниз, к черной воде, дернув обратно к кораблю. А потом его толкнуло в другую сторону, перекувырнув в воздухе.
Эйко пришел в себя в воде. Он лежал лицом вверх, глядя в небо. Звезды были тусклыми, едва пробиваясь сквозь свет, который их затмевал, – оранжевый, красный и раскаленно-белый на краю его поля зрения. Его руки и ноги двигались самостоятельно, отталкиваясь от воды и удерживая тело на плаву.