ами. «Думай о холоне».
Однако холон не имел никакого отношения к тому, чем занималась Алтанцэцэг: сейчас она сама управляла своими дронами. Алтанцэцэг – это мозг, резервуар, который плавает у нее в черепе, и идущие наружу сигналы ее нервной системы. И все это заканчивается смертоносной мускулатурой – дронами, которые прямо сейчас убивают людей.
«Защищая нас».
Да, и это тоже истина: она их защищает.
«И осьминогов».
От этой мысли нельзя было спрятаться. Да, ей противно то, что делает Алтанцэцэг, как противно и то, что ее лишили свободы, но надо быть честной. Но это необходимость. Альтернативой этому насилию станет уничтожение местной экосистемы, уязвимого места обитания нового, только зарождающегося разума на этой планете.
И можно ли считать Алтанцэцэг настоящим мозгом, который управляет этой системой? Или же она всего лишь изощренная конечность, подобная полунезависимому щупальцу осьминога, и выполняет команды «Дианимы» и более крупного организма?
Верно и то и другое. Однако в итоге все сводится к насилию. Ее безопасность, безопасность Эврима, безопасность Певца, воспевающего на коже какую-то легенду, – все зиждется на насилии. Без этого насилия и разрушения мир ворвется сюда и все это уничтожит. Алтанцэцэг была права: наше существование на этой планете основано на убийствах. Все, что у нас есть, – все, чем мы пользуемся в жизни, – мы отняли у кого-то еще.
Горные хребты шрамов Алтанцэцэг, извивающиеся по субстрату мышц под ее кожей. Все они полагаются на насилие и его правильное, эффективное использование.
Что Алтанцэцэг говорила про свой сбоящий переводчик? Он помогает держать людей на расстоянии. Ха тоже держалась от всех на расстоянии. Так было проще, чем признать, что все надежды Ха на научный прорыв и все надежды Певца и его сородичей на спокойную жизнь базируются на насилии. На способности Алтанцэцэг применять насилие, направлять его на людей, желающих уничтожить этот заповедник.
Проще делать вид, будто Алтанцэцэг – свободная личность, что все ее решения приняты ею самой, а не признаваться, что она была их частью. Что на самом деле все они связаны так прочно, что составляют единое целое, неспособное функционировать – неспособное выживать – без всех своих частей.
Снова раздался сигнал тревоги. Из коммуникатора над дверью зазвучал голос Алтанцэцэг:
– Сигналы на берегу и рядом с отелем. Активное движение. Оставайтесь в убежище.
– На берегу? – переспросил Эврим. – Не понимаю. Взрывы раздавались у морской границы. Я полагал, что это был очередной корабль, пытавшийся пройти в охраняемую зону.
– Нет. Я видела людей, направляющихся к отелю, – сказала Ха. – Они прошли через береговую границу.
За стенами отеля что-то рухнуло со скрежетом сдвигаемого металла.
– Оставайтесь в убежище, – снова повторили по связи.
– Мы там и сидим, – проговорила Ха, – рассказываем истории у костра, чтобы прогнать страхи из темноты.
– Мне не страшно, – отметил Эврим. – Доктор Минервудоттир-Чан свела это чувство к минимуму. Оно контрпродуктивно. Доктор оставила ровно столько, чтобы я был осторожен.
– Но вы неосторожны, – возразила Ха. – Кто еще пошел бы в воду в одиночку и ночью?
– В тот момент это казалось разумным решением.
Короткая очередь, приглушенная стенами отеля.
– А где она? Доктор Минервудоттир-Чан? Ей следовало быть здесь.
– Наверное, с Алтанцэцэг. Там.
«Говорить о чем-то другом. Об алтаре. О чем угодно. Не про “там”».
– Я вот что думаю… действительно ли мы видели… алтарь, – сказала Ха. – Может, и нет? Я опять применяю человеческую логику там, где не следовало бы. Но у всех нас свои метафоры. Это – первое, что пришло мне в голову.
– Черепа… – неуверенно проговорил Эврим.
– Ритуальные объекты, – подхватила Ха. – Сколько на них потрачено трудов! Столько времени и внимания. Этот «алтарь» так много говорит о том, с чем мы столкнулись! Осьминоги достаточно успешны, чтобы у них хватало времени и сил для дифференцирования своей деятельности. У них есть излишки, которые они направляют на творчество и созидание. Мы уже видели, что они заботятся о престарелых. Это – признак успешного развития. Также мы видим их специализацию. Среди них есть, как минимум, некий резчик. Строитель – или много строителей этой конструкции… – «Кость, покрытая глубокой резьбой, а вырезанные узоры заполнены так, что черные линии выделяются на белой кости». – У них есть…
– Письменность, – подхватил Эврим. – То, чем мы владеем последние пять тысяч лет, как вы уже говорили. Возможно, наш самый лучший инструмент, сразу после самого изобретения языка. Теперь у нас есть доказательства того, что они создают свои символы не только на поверхности своего тела. Они также переносят эти знаки на другие поверхности. У них имеется настоящая письменность. Так что, если поместить их на нашу временную шкалу, они окажутся от нас не дальше пяти тысячелетий. И мы также получили ответ на то, могли ли они создать тот объект, который вложили вам в маску. Определенно могли, раз создали столь сложную конструкцию, как тот «алтарь».
– Да, у них есть письменность, – согласилась Ха, – а это огромный шаг в эволюции культуры. Долговременная передача информации без ошибок от поколения к поколению. Способность сохранить информацию до того момента, как она понадобится сообществу. Наличие латентного знания, к которому можно обратиться. Впечатляюще. Но я вот что хотела сказать: похоже, у них появилась даже некая космология. Какой бы она ни была – но то, что мы назвали алтарем, должно быть связано с их моделью мира. С системой, мифологией. Однако меня тревожит то, что, если судить по алтарю, мы занимаем там центральное место.
– Как боги, – сказал Эврим. – Логично. Необъяснимая власть над их жизнью. И создаваемые нами артефакты, которые они постоянно видят и в которых даже живут…
– Я не считала бы нас богами, – прервала его Ха. – Я вижу нас в качестве демонов, чудовищ, злобных духов, которых следует задабривать. Но в любом случае это не важно. Сейчас для нас важно то, что имеет место искажение. А для того, что мы пытаемся сделать, ничего хуже не придумаешь. Если они видят в нас богов или демонов или нечто абстрактное, потустороннее – что бы это ни было, какое бы место они ни отвели нам в своей космологии, – это еще больше увеличивает пропасть между нами, добавляет к коммуникации слои искажений. Нам надо решить столько проблем, чтобы просто их понять, а тут еще и это осложнение, которое добавится к проблемам взгляда на мир, строения их тела и связанных с этим метафор, к чудовищным различиям во всем. Так что для меня этот алтарь вовсе не откровение или открытие. Мне кажется, это тупик. Они не смогут нас понять. Все, что мы им скажем, они будут рассматривать через линзу религиозных воззрений, которые станут еще одной преградой для нашего общения, искажая все, что мы им скажем.
– Его сложность… – сказал Эврим, – это огромное открытие. Ученые будут изучать ваши выводы десятилетиями. Всю свою жизнь.
– Я не хочу их изучать!
Ха вскочила на ноги. Она ощутила, как ее охватывает беспомощность – как в детстве. Как было здесь, на Кондао, когда она поняла, что никогда не обретет любовь, о которой так мечтала. Что она не просто нелюбима – а несущественна. Она была никем для того, к кому ее влечет.
«Наблюдать, как он болтает с другими парнями, как смотрит в окно на зеленую поверхность моря, как читает. Видеть его равнодушие. Смотреть, как он от нее отворачивается».
– Я не хочу их изучать, – повторила она, справившись с собой. – Как вы не понимаете! Я хочу с ними говорить! Я хочу с ними познакомиться. Вот что важно. Нам надо их узнать. Нам надо с ними говорить. Только так мы сможем их спасти. Но у нас заканчивается время. И этот алтарь – это вовсе не шаг вперед. Это шаг назад. Притом в самый неподходящий момент.
«Я только об этом и мечтала, – не стала говорить она, – и это у меня отнимают».
До них донеслась короткая очередь.
Эврим тоже встал, несмотря на требование Алтанцэцэг держаться ближе к поверхности пола. Он посмотрел в сторону выстрелов, на непробиваемые жалюзи на окнах. Как будто если бы он всмотрелся получше, то смог бы видеть сквозь них.
– Ха… я хочу кое-что вам рассказать. Я об этом никому не говорил. И больше никому не скажу. Я доверяю только вам. Можно?
– Конечно, – сказала Ха.
– В день нашей первой встречи на берегу… примерно за час до нашей встречи… со мной произошло нечто очень странное, что все изменило. У меня… наверное, вы назвали бы это сном, но у меня не бывает сновидений, поскольку я не сплю. Назовем это видением.
– Видением?
– Да. Меня как будто… переместили. В какое-то иное место. И не какое-то неопределенное место, а очень точное, настолько же реальное, как это помещение. Я оказался в кафе. В Стамбуле. Стояло раннее утро, и в кафе было так тихо, что я мог слышать шипенье тающего в водах Босфора снега. На этой террасе было небольшое окно. Передо мной стоял стакан чая. День был холодный, зимний, воздух был полон снежинок, которые нес ветер, но кафе хорошо отапливалось.
Оно было очень простое, это кафе – из тех, куда живущие поблизости заглядывают, чтобы поболтать с друзьями, сыграть партию в нарды или поговорить через терминал в холодный день, растирая руки перед тем, как снова выйти на улицу. В этот ранний час, кроме меня, там было мало посетителей: зашедший погреться рыбак, оставивший удочку у двери, толстошеий официант со сломанным носом и расплющенным ухом, и мужчина, сидевший за столиком напротив меня. Молодой, лет тридцати, не старше. На нем был серый свитер, а на столе перед ним лежал терминал. Встретив мой взгляд, он улыбнулся.
– Я так давно хотел с вами встретиться. У меня такое чувство, будто я очень хорошо вас знаю. Однако я впервые могу посмотреть вам в лицо. Поговорить с вами.
Я был слишком озадачен, чтобы ответить, и он продолжил: