Он неторопливо встал и склонился к похрапывающему царю.
— А-минь!.. Все, Алексашенька.
Алексей испуганно открыл глаза.
— Улетел? Фюникс-то, отлетел?
— Отлетел, мой преславный. А и тебе ли не срок ко сну отлететь, Алексашенька?
Обняв не очнувшегося еще от сладкого полусна государя, он увел его в опочивальню. Едва добравшись до постели, царь, не успев даже перекреститься, крепко заснул.
Васька покропил стены опочивальни святой водой и, отдав последние распоряжения стряпчему и спальникам, на носках вышел в сени.
— К царевне, — шепнул он дожидавшимся его домрачею Никодиму и еще какому-то юродствующему нищему. — Нонеча там и полонная женка Янина.
В светлице Анны стоял полумрак. Царевна нежилась на пуховике. У изголовья ее сидела Марфа и напевала вполголоса какую-то девичью песню. На полу, подобрав под себя ноги, дремала Янина. На коленях ее лежала раскрытая книга Георгия Писидийского: «Похвала Богу о сотворении всякой твари».
Анна высунула из-под тафтяного с собольей опушкой и жемчужными гривами покрывала руку, нежно погладила черные кудри крестницы.
— Измаяла я, поди, тебя, Нинушка?
Полонянка полураскрыла глаза и прижалась к прохладной руке царевны.
— Не можно мне верить, матушка моя царевна, что даровал мне Господь превеликие свои милости, сподобив меня крестницей твоей стать!
Кто-то завозился в сенях. Марфа вскочила с постели и юркнула к двери.
— То по велению царевны, — послышался резкий голос Босого, — утресь еще наказывала двух бахарей блаженных доставить.
Марфа открыла дверь.
— Жалуйте. И то, измаялась наша царевна, вас дожидаючись.
Трижды перекрестившись на образа, юродивые, по молчаливому приглашению царевны, сели на лавку.
— А духовник пошто не шествует? — спросила зардевшаяся боярышня, склонясь перед Босым.
— Сейчас с царицей пожалует, — буркнул Босой, глядя куда-то поверх голов.
Янина молитвенно сложила руки.
— Прикажи, матушка-царевна, уйти. Не можно мне, не достойной, предстать перед очи царицыны.
Мясистые губы Василия передернулись в усмешке. «А и лукава же баба проклятая. Обликом — херувим, а душою — сатана сатаной». Царевна привлекла к себе крестницу:
— Не кручинься. Обсказала я царице про усердие твое в делах веры Христовой да про живот твой горький, полонный. И показала она тебе милость узреть тебя в светлице моей.
— Жалует! — объявила боярышня и широко распахнула дверь.
Милостиво улыбаясь, в светлицу вошла Марья Ильинична. За ней бочком протиснулся отец Вонифатьев. Васька встал и перекрестил воздух.
— Благословенно благословенное… Тьма свету не в кручину. Свет же в тьме — радости.
Никодим шлепнул себя по ляжкам и, грозясь пальцем в окно, подхватил, перебирая пальцами струны домры:
— Тьме Бог — отец, свету Господь — родитель, нам же на радости — свет царица Мария.
Царица ничего не поняла, с заискивающей улыбкой подошла к прозорливцу.
— Не растолкуешь ли мне сии премудрые словеса?
Васька поджал губы и повернулся к Никодиму.
— Реки!
Никодим таинственно наклонился к царице.
— Прикажи Проньке. В пятничные дни дана ему великая сила предреканья.
Пронька шмыгнул носом, обнюхав воздух и вдруг закатился сиплым смешком.
— Зрю!.. Ночь дню поклоняется, свет тьму проглотил. А в свете, как горлица белая, царица купается!
Он обежал вокруг Марьи Ильиничны и радостно закончил:
— Очистившийся перед Васенькой — перед Богом очистится!
Допустив поочередно к своей руке царевну, Марфу и Янину, царица уселась под образами и умильно воззрилась на Босого.
— Сказывала мне Аннушка, будто занадобилась я тебе, прозорливец.
Васька ничего не ответил. Он неожиданно размахнулся, больно ударил себя по лицу и разодрал бархатную рясу. В сумраке, полунагой, свирепый, он казался очень страшным.
Царица закрыла глаза, чтобы не видеть надвигающегося на нее великана.
— Не можно мне зреть мужа нагого, — с мольбою вымолвила она. — Да и опричь сего, страшусь я вериг. Словно бы гады, обвились они вокруг телес твоих мученических. Свободи себя от них, прозорливец.
— Сама слободи, — ткнулся губами в ухо Марьи Ильиничны Никодим. — Никому не положено, опричь царицы, касаться желез сих святых.
Превозмогая страх и стыд царица сняла с юродивого вериги. Васька с наслаждением встряхнулся и присел на пол.
— Сестры дражайшие!
Все с удивлением переглянулись:
— Откеле исходит сей глас?
— Сестры дражайшие! — снова сдушенно прокатилось по терему.
Помертвевшая от суеверного ужаса царица пала ниц перед иконами:
— Царица небесная, заступи!
И тотчас же, где-то подле нее, не то под ногами, не то у самого уха раздалось протяжно:
— Царица небесная, заступи!
Царевна и Марфа, потрясенные чудом, крепко уцепились за Никодима и Проньку и молили Босого выгнать из светлицы нечистого, но страшный голос не унимался. Он то гулко бился о стены, то рокочущим хохотом кружился в воздухе, отдаваясь громовыми раскатами в сердцах перепуганных женщин, то уходил куда-то в преисподнюю. Вонифатьев бегал, как ошалелый по светлице, рьяно крестил подволоку, стены и пол, непрерывно творя заклинания. Янина, закрыв руками лицо, на животе подползла к прозорливцу.
— Про Никона… реки про Никона, — подсказала она едва слышно.
— Некие рекут, Никон-де тщится книги священные исправить во славу Божию. Ему же противоборствуют еретики, — плачуще донеслось из-за окна. — А я, Бог Саваоф, глаголю: не внемлите гласу лукавого!.. Ибо не ревнители древнего благочестия, но Никон сеет ересь в душах христианских.
Марья Ильинична встрепенулась. Ее лицо зарделось счастливой улыбкой. Она благоговейно воззрилась на образа и истово перекрестилась. Все ее сомнения рассеялись. Еще недавно, когда Никон вел беседу с царем и учеными монахами о необходимости исправления богослужебных книг, она почувствовала, что затевается недоброе дело. Однако Ртищев, Ордын-Нащокин, Никита Романов и сам Алексей, изо дня в день доказывая ей правоту Никона, смутили ее душу. Теперь же сам Бог открыл истину.
— Верую, Господи, и исповедаю крещение тако, како веровали древлие чудотворцы твои! — клятвенно крикнула она, и опустившись на колени, стукнулась об пол лбом.
Янина подползла к царице, горячо поцеловала край ее платья.
— Како ты рекла, тако и я под твоею рукою буду противоборствовать Никону, — прошептала она и снова закрыла руками лицо, чтобы не выдать торжествующей радости.
— Благословенна раба Мария, — ласкающе-мягко вздохнуло над головами.
Расставив широко пальцы, Янина восхищенно поглядела на Ваську. «И даст же Бог человеку дражайший дар вещаний чревом!» — умиленно подумала она и искренно перекрестилась.
Выполнив добросовестно все, что требовала щедро наградившая его полонянка, Босой шагнул к царице, но вдруг зашатался и рухнул на пол.
— Почил! — вскрикнул склонившийся над прозорливцем Никодим.
Марья Ильинична с рыданием упала на грудь Босого. Василий приоткрыл один глаз и болезненно улыбнулся.
— Не рыдай мене, мати! — запел он и неожиданно расхохотался страшным хохотом сумасшедшего.
Глава XVI
Вечный страх, что узнают его языки, иссушил Корепина, измотал всю его душу. Он облютел, становился все более подозрительным и остерегался даже закадычнейшего своего друга Яшки. В каждом человеке чудился ему враг, поджидавший лишь случая, чтобы предать его.
Только в редкие встречи с Таней ненадолго оживлялся Савинка, забывая о всех стерегущих его напастях.
В условные дни сходились они в лесу, в берлоге, которая служила бродягам жильем. Яшка, завидев женщину, немедленно исчезал. В берлоге было тепло и довольно просторно — товарищи углубили яму, стены утеплили подобранными на свалке войлочными лохмотьями и соломой и обшили дубьем; кровлей служило решетование из прутьев и хвороста, придавленное снежным сугробом; вход в землянку вел через дыру, прорытую в стороне и защищенную от человеческих глаз кустарником. Зарывшись по пояс в тряпье, Корепин припадал губами к щеке Тани и так мог просиживать без слов часами.
К вечеру гостья осторожно высвобождалась из его объятий.
— Пора. Чать сызнов отец заругается.
Бродяга с тяжелым сердцем провожал Таню до леса.
— Токмо бы Пещного действа дождаться [22] да царю отдать челобитную, — неуверенно улыбался он, чтобы как-нибудь поддержать в себе бодрость, — а там спокинем мы с тобой Москву, уйдем на украйные земли, заживем без горькой кручинушки.
Укутанный в тряпье и солому, из-за деревьев показывался дружелюбно скаливший зубы Яшка.
— Эвона!.. А я, было, в думках держал, не засталась ли ты за господарыню в вотчине нашей.
Наступила неделя Праотец [23]. Савинка заметно повеселел.
— Ну, кажись, пришел час ударить государю челом, — поделился он с товарищем, ничего не подозревавшим о челобитной.
Яшка вытаращил глаза.
— Царю?… С челобитной? Ополоумел! Аль не слыхивал, что по новому указу не можно черным людишкам челом бить государю?
— Так то черным людишкам, — ухмыльнулся Савинка, — а не нам. Мы, брателко, особые — опричь тюремного двора ни в каких грамотах не записаны…
В канун воскресенья бродяги отправились на патриарший двор. Там давно уже теснилась толпа бездомных людей, дожидавшихся выхода келаря.
Когда монах вышел на крыльцо, людишки опустились на колени:
— Благослови на бранный подвиг, отец.
Благословив людишек, келарь увел их в большую трапезную. Накормил и выдал одежду. Обряженные в гулы [24] из красного сукна с оплечьями из меди, в медных шапках с опушкой из заячины, расписанных краской и золотом, они высыпали на улицу.
Простолюдины попрятались по домам. Только орава крикливых ребят бесстрашно бегала за «халдеями»