— Костьми ляжем за честь государеву! — заревели они, потрясая кулаками и неистово топая ногами. — Ни попустим издевы над государем своим!
Алексей, потупившись, одной рукой поглаживал пышную свою бороду, а другой — вытирал украдкой проступавшие слезы.
Ртищев весь горел бранным задором. Он, как ошалелый, бегал от царева кресла к лавкам для выборных и кричал, ударяя кулачком в грудь:
— А иные злодеи во многих листах писали с великим бесчестием и укоризной!.. А и в книгах их пропечатаны злые бесчестия, и укоризны, и хулы, чего не токмо великим государем христианским, а простому человеку слышати невозможно, и мыслити страшно…
Львов подтолкнул локтем князя Хованского.
— Эк, распинается, шельма. А все, змий лукавый, из-за великого труса, как бы не попасть в опалу, за то, что в хоромах своих свил гнездо языков ляцких с женкою Яниной!
Москва завихрилась в хмельных перезвонах колоколов, в пирах боярских, в песнях стрелецких отрядов и неистовых перекликах ратников, вещавших народу государеву и Соборную волю:
— Припадем ныне, люди православные, со рыданием и молитвою к Господним стопам! Идет бо ратью царь-государь во славу сиротин на извечных ворогов — ляхов!
К польской слободе, подбиваемые дьяками, двигались толпы бродяг и выпущенных на волю разбойных людишек. Чуя погром, иноземцы побросали дома и убежали с семьями в лес…
Свинцовое небо подернулось багровыми отблесками пожарища.
— Бей басурманов богопротивных во славу Бога живого!
Ртищев вернулся домой около полуночи. Его удивило обилие всадников, оцепивших усадьбу.
Завидя постельничего, стрелецкий полуголова спрыгнул с коня и почтительно поклонился.
— А изловили наши языки ляха. Да на дыбе сказывал лях тот — дворецкий-де твой не единожды, но многократно хаживал к ляхам с цидулами от схороненной женки Янины.
При упоминании о полонянке у Федора упало сердце.
— Огнем бы спалить усадьбу сию, — воскликнул он, — чтобы не было! Чтобы ничего не засталось! Творите как сами ведаете… Ежели по доскам все хоромины разнесете да с землею сровняете, и на то ни единым дыханием не попечалуюсь.
Хватаясь за стены, он пробрался в опочивальню и, опустившись на четвереньки, крадучись, вполз в каморку.
— Янина! — вырвался из груди его полный смертельной кручины крик. — Солнышко мое красное.
Достав из короба холщовую косыночку, покрывавшую курчавую голову полонянки в тот день, когда, избитая и униженная, впервые пришла она в усадьбу, Федор прижался к ней пылающим лицом.
— Все!.. Все, что засталось от лапушки моей ненаглядной.
Ратники перерыли все уголки двора, тщетно разыскивая дворецкого. Но Савинка давно уже шагал по темному лесу, забираясь все дальше, все глубже, в знакомые дебри.
— Здорово, нечисть лесная! — зычно крикнул он, остановившись наконец перед покинутой медвежьей берлогой. — Здорово, лесной государь! Авось, ты сохранишь от государя Московского убогого российского человечишку!
Часть вторая
Глава I
Царь устал от походов. Захватив с собой Ордын-Нащокина и Ртищева, он вернулся на Москву. В Кремле, в самый разгар пира, устроенного в честь победы, Алексей сам подошел к Нащокину и при всех боярах и патриархе Никоне троекратно поцеловал его из щеки в щеку.
— Роду ты невеликого, Афанасий, а на рубеже Ливонии с Литвою такие творил чудеса, что впору поучиться от тебя многим высокородным воеводам российским.
Афанасий Лаврентьевич упал ниц, стукнулся лбом об пол.
— Не умишком своим добро творю, но неизреченною любовью ко государю во всяком деле преуспеваю!
Привстав на колено, он поглядел исподлобья на нахмурившихся бояр.
— А еще преуспеваю по той пригоде, что не кичусь доброму навыкать и от чужих, будь они други мне, а либо вороги.
Трубецкой, Хованский, Голицын, Львов и другие князья вскочили с лавок.
— Так неужто же не побрезгуешь и у басурманов духу еретичного набраться, коли помыслишь, что то добро для крещеной нашей земли?
Князь Никита Иванович вызывающе стал перед Хованским.
— Коли то Руси в лихву, кой же дурень побрезгует?
И, подняв Нащокина, указал ему на место подле государя.
— Ты, Афанасий, ошую, а я одесную Алексей выразительно поглядел на дядьку.
— Ты бы хоть пира для прикусил вострый язык свой.
Бояре попятились к двери. Хованский взялся за скобу.
— Освободи, государь, от пира такого. Не гоже нам Ордыновы ереси слушати!
Алексей, не ожидавший такого исхода, растерянно огляделся. Его выручил патриарх — стукнув властно палицей об пол, перекрестился и возгласил:
— За пиром упамятовали мы часы отслужить. На колени!
После молитвы государь натруженно опустился в кресло и полузакрыл глаза.
— Садитесь и вы, мои ближние, — вымолвил он, стараясь придать своему голосу побольше мягкости.
Бояре, скрепя сердце, заняли свои места.
Посидев немного и допив мед, Алексей протяжно зевнул.
— А сейчас можно по-доброму со Господом жаловать и по домам.
Оставшись с патриархом, Никитой Ивановичем, Ртищевым и Нащокиным, государь с улыбкой кивнул на дверь.
— Смутят бояре!. Не любо им, что набираетесь вы европейского духу.
Ордын-Нащокин вытер рукавом сухие глаза.
— Особливо я им не люб, государь… Перед всеми людьми за твое государево дело никто так не возненавижен, как я.
С каждым днем Афанасий Лаврентьевич все больше входил в доверие Алексея. Государев двор исподволь стал заполняться незнатными земляками Нащокина.
Спесивые вельможи, почуяв опасность, повели себя так, словно ничего не замечали, но в то же время ждали случая, чтобы вступить в открытый бой с ненавистным Афанасием Лаврентьевичем. Они попытались привлечь на свою сторону Ртищева, но вскоре отказались от этой затеи, так как Федор откровенно заявил, что потерял всякую охоту заниматься государственностью.
И действительно — постельничий все время свое отдавал наукам. Он то просиживал с утра до ночи за латынью, то ревностно вдруг принимался обучать грамоте челядь свою, то проводил время за страстными спорами с монахами Андреевского монастыря.
Поздно ночью, усталый и разбитый, ложился он в постель, но, оставшись без дела, сразу чувствовал, что охватывает его тревога, ноющая тоска. Закрыв глаза, он старался ни о чем не думать и хоть ненадолго забыться.
Проходили часы. Стрельчатое оконце заволакивали сизые клубы предутреннего тумана, где-то хрипло перекликались петухи — а постельничий все еще беспокойно ворочался под покрывалом, полный тяжелых воспоминаний и безрадостных дум. Ни молитвы, ни заклинания не помогли: «она» не уходила из опочивальни. И чем горячей взывал Ртищев к Богу, тем настойчивей крепло наваждение.
— Ты мой… Ты мой, господарик, — жутко хихикала заживо похороненная и холодными синими пальцами щекотала перехваченное спазмами горло постельничего. — Ты мой… мой ты!.. Господарик!
Федор в ужасе соскальзывал на пол, отползал к красному углу. Янина сдерживала смех. Страшно зияли черные провалы ее глаз. Искривив в жуткую маску лицо, она неслышно присаживалась рядом. Федор истово крестился, призывал на помощь все силы небесные, но сам, не замечая того, шептал:
— Янина, лапушка моя ненаглядная!
Полька резко вырывалась из его объятий.
— Спасите!.. Спасите!.. Спасите! — кричала она и слова эти точно орлиным клювом проклевывали череп. — Спасите!.. Спасите!
А из каморки показывался кто-то спокойный и бесстрашный, в кумачовой рубахе, с раскаленными щипцами в руке, входил в опочивальню. Федор пытался вскочить, чтобы выгнать вон незваного гостя, но одеревеневшие ноги не повиновались ему. Кат кланялся в пояс, с убийственной медлительностью крестился на образа и зажимал щипцами грудь полонянки.
— Не кручинься, Федор Михайлович. Сейчас на славу схороним мы женку твою…
Кое-как отдышавшись, Ртищев подкрадывался к постели и, юркнув под покрывало, замирал, не смея открыть глаза. Нараставшие вопли пытаемой шли уже не из угла, а откуда-то из глубин его собственного существа.
— Спасите! — дико вскрикивал тогда Федор и ногтями впивался в восковое лицо свое. — Спасите!.. Спасите!
Всполошенный дворецкий, заслышав крик, стремглав бежал в опочивальню.
— Опамятуйся, господарь!
Ртищев стихал, прислушивался в ужасе и, едва живой, приоткрывал глаза.
— Ты? — вздыхал он полной грудью, готовый разрыдаться от счастья, что видит живого человека.
— Я, господарь, — мягко отвечал дворецкий и глядел на Федора так, как глядит мать на смертельно больного ребенка.
Убаюкав Ртищева, он неслышно присаживался на полу.
— Кто тут? — неожиданно поднимал голову постельничий, и, увидев холопа, зло показывал ему на дверь. — Изыди!..
Едва дворецкий выходил в сени, Федор тщательно подсовывал под бока покрывало и вытаращенными глазами впивался в сумрак.
— Господи, избави мя от наваждения! — беззвучно молился он, а сам трепетно, с настойчивостью сумасшедшего, вновь вызывал в воображении образ Янины…
Только засветло, когда оживала усадьба и пробуждался на улице утренний гомон, обессиленный Ртищев забывался недолгим бредовым сном.
Никто, кроме дворецкого, не знал о его жестоких страданиях, да никто и не интересовался ими. Только царевна Анна как будто подозревала что-то. Она изредка приглашала постельничего к себе, расспрашивала его о здоровье, снабжала целебными снадобьями и между слов давала понять, что догадывается о его горе и сочувствует ему.
Боярышня Марфа во время этих бесед тихонько сидела у ног царевны и, прерывисто дыша, точно от сдерживаемых через силу слез, с преданной нежностью глядела на Ртищева.
Федора глубоко трогало отношение к нему девушек, и пребывание в светлице царевны незаметно сделалось для него единственною усладою и утешением в жизни.
Алексей, при встречах с постельничим неодобрительно покачивал головой.