Они так и не поверили, что Берия изменник и шпион, и тем более не поверили, что Берия кровопийца и душегуб. Даже сексуальная составляющая антибериевских сообщений (а людям из ЦК почему-то казалось, что если они докажут, что Берия спал со многими разными женщинами, этого будет достаточно, чтобы все подумали – ну конечно, его надо расстрелять) не трогала физиков. Восемь лет вся жизнь Лаврентия Берии проходила на их глазах; ну да, они знали, что он не живет с женой, несколько раз он приезжал в институт в сопровождении, очевидно, своей любовницы – может быть, слишком юной, но так ведь и он совсем не черт знает кто, и те физики, у кого росли дочери старшего школьного возраста, с удовольствием бы отдали каждый свою дочь за этого маршала – ничего неприличного в этом они не видели. «Извращенец, маньяк», – грохотал очередной цековский лектор. Александров встал, извинился – дела, – и ушел в лабораторию. Больше на пятиминутки ненависти он не ходил. Человек из ЦК пожаловался Курчатову, тот обещал разобраться, но, конечно, махнул рукой – сам все прекрасно понимал.
Шли годы, и чем больше на груди академика Александрова было звезд Героя социалистического труда, тем больше была трещина между ним и советской властью. Слишком непохожими на Берию были те люди, которые мелькали перед его глазами, олицетворяя власть – от Брежнева и Хрущева до Тихонова и Романова, и сравнение с Берией было, конечно, совсем не в их пользу.
Писатель Фадеев в аналогичной ситуации ушел в запой и застрелился. У физика Александрова нервы были, разумеется, крепче. Он этих людей даже не ненавидел и не презирал, он воспринимал их как ту материю, которой в идеале просто не должно быть – спокойно воспринимал, без ярости. Было много шуток по поводу того, как люди превращаются в богов; все-таки не было в те годы более романтической профессии, чем ядерный физик. Но анекдоты из сборника «Физики шутят» до обидного неточны. Нет, богом он себя не чувствовал – он был человеком, и сомнений относительно себя не имел никаких. А вот люди ли те, кто, приходя к нему в лабораторию, начинают давать ему советы с точки зрения марксистско-ленинской науки – вот это вызывало у него вполне, как он считал, обоснованные сомнения. Сталкиваясь с «партийным руководством наукой», он придумывал для них какие-то обидные прозвища, сердился, но вообще он о них думал мало, тем более что по мере дряхления сначала Брежнева, а потом всех остальных людей из политбюро поводов думать о них у него становилось все меньше и меньше.
А тут вдруг – молодой, не в меру активный и явно что-то (на такие вещи у Александрова был особый, почти бериевский нюх) замышляющий генеральный секретарь. Александров ни с кем этого не обсуждал, не вел дневника, не думал ни о чем – просто сработал рефлекс, «что-то ты борзый какой-то». Вызвал Брюханова, приказал, и будь что будет.
И теперь, сидя перед генеральным секретарем, уличившим его, между прочим, в преступлении, которому до сих пор в истории не было равных ни по масштабу, ни по цинизму, ни по дьявольской безжалостности, он смотрел на него спокойно – ну, сынок, что ты мне сделаешь?
– Мне восемьдесят три года, – сказал Александров. – Вы можете меня арестовать. Смерти я не боюсь, тюрьмы тоже. Я ничего не боюсь, и вас не боюсь. Людей, которые погибли в Чернобыле, мне жаль. Вас – не жаль. Себя – тем более. Если хотите, можете отправить меня туда, – он с нажимом произнес это «туда», – и через полгода я сдохну от рака. И вы меня будете хоронить как героя, и памятник мне поставите. И тогда вы поймете, каково было мне, когда я хоронил вашего Брежнева.
Он вдруг вспомнил – да, конечно, Александров выступал на похоронах Брежнева, говорил что-то как раз о партийном руководстве наукой. Черт знает что.
– Ладно, Анатолий Петрович, – вздохнул; это вздох проигравшего. – Давайте так. Вы больше не президент Академии наук. И я вас больше никогда не вижу и не слышу о вас. Вот прямо с этой минуты, ладно?
Александров встал и, не, прощаясь вышел. На языке физиков бериевского призыва это значило – ладно, договорились.
XLIII
С поисками потенциального преемника тоже не все ладилось. Гришина в московском горкоме заменили Ельциным, и Ельцин тоже, как в свое время Лигачев, решил, что на новой должности от него требуется лояльность и преданность. Записывался на прием чуть ли не каждый день, заходил «сверить часы», хвастался даже, что начал антиалкогольную кампанию лично с себя, в смысле бросил пить; генеральный секретарь смотрел на этого болвана и думал, что, может быть, Ельциным надо было заменить не Гришина, а Кунаева – давняя идея Громыко про русского первого секретаря в Казахстане так и не была реализована, не смогли пока найти человека. А Ельцин хотел нравиться, он даже послал в Ленинскую библиотеку троих своих помощников и велел им изучить подшивки ставропольских газет за семидесятые, чтобы найти там что-нибудь прогрессивное и повторить ставропольский опыт в столице. Помощники пыхтели над подшивками, Ельцин пыхтел в кабинете генерального секретаря – «человеческие отношения», на которые он явно рассчитывал, налаживаться не хотели никак. Однажды пришел довольный – помощники в своих библиотечных поисках дошли наконец до 1977 года, до юбилея Ставрополя, и Ельцин просил теперь разрешения устроить осенью в Москве день города – ярмарки всякие, народные гуляния, концерты на площадях. «Сталинская идея», – посмеялся генеральный секретарь, но праздновать, конечно, разрешил.
– Но Борис Николаевич, вы не забывайте, что люди от вас ждут быстрых перемен, осени ждать никто не хочет, от застоя все устали. Нужен жест, простой и понятный. Я не знаю, запишитесь в поликлинику районную, на троллейбусе в горком съездите, в очереди постойте. Люди это заметят, им это важно, попробуйте.
Ельцин чуть заметно покраснел – у управляющего делами ЦК Николая Кручины уже лежала подписанная Ельциным заявка на персональный «ЗИЛ», и теперь он надеялся, что про троллейбус генеральный секретарь все-таки пошутил. Тот заметил, повторил:
– Нет, серьезно, хотя бы раз – на троллейбусе. Поделитесь потом опытом на политбюро, товарищам будет интересно, (мысленно добавил: ты же сам хотел указаний, ну вот тебе указания). Ельцин понял, встал – «разрешите выполнять?», и ушел счастливый, указания странные, но, по крайней мере, четкие, и он-то их, конечно, выполнит.
XLIV
Над алмаатинской площадью Брежнева еще висели облака голубого с черным дыма – гарь, пар и слезоточивый газ. Десяток пожарных машин, столько же темно-зеленых санитарных – кажется, военных, а может, и труповозок, черт его знает. Суетились люди в противогазах, какие-то солдаты куда-то несли раненого, сбоку торчал остов сгоревшего бензовоза – фотографии корреспондента ТАСС из Алма-Аты были отпечатаны в единственном экземпляре для «особой папки», и члены политбюро, собравшиеся в ореховой комнате, бережно передавали их друг другу – это что же в нашей советской стране творится? Громыко вспомнил Париж в шестьдесят восьмом году, но затянутая дымом площадь Брежнева была не очень похожа на Париж, а на что была похожа – наверное, на Новочеркасск, но в Новочеркасске в 1962 году никто из присутствующих не бывал. Суслов бы рассказал, но он умер.
Пачка фотографий вернулась по кругу к генеральному секретарю, он сложил их, как карты в колоду, осмотрел собравшихся – что будем делать?
– Колбина снимать, – тихо сказал старик Соломенцев, очевидный кандидат на скорый выход на пенсию, вероятно, именно по этой причине ставший заметно более разговорчивым, чем был раньше. – Снимать Колбина, признавать ошибку.
Колбин – да, конечно, всем было ясно, что дело в Колбине. Неделю назад Кунаева сменил ульяновский первый секретарь, долго искали человека и вот нашли наконец. Когда-то Колбин был у Шеварднадзе в Грузии вторым секретарем, Шеварднадзе отзывался о нем очень хорошо, но это как раз была так себе похвала, мало ли кто этому Шеварднадзе нравится. Нет, главное в Колбине было другое, это был человек вообще без свойств, партийный работник в костюме партийного работника. Человек, который прочитает материалы последнего пленума и произнесет по этому поводу речь – товарищи, мол, решения в жизнь, – вот и весь Колбин. Циник Громыко придумал все правильно, русский первый секретарь, не из местных, совсем посторонний и совсем никакой, гарантировал Казахстану массовые волнения на национальной почве.
У Кунаева давно уже был готов преемник, которого он сам ни от кого не скрывал, еще Брежневу его показывал, и тот одобрил кандидатуру. Сорокапятилетний республиканский премьер Назарбаев, наследник Старшего жуза и не очень дальний родственник знаменитого акмолинского купца и белогвардейского вождя Шарипа Ялымова, на дочери которого Кунаев был женат, Назарбаев в роли наследника чувствовал себя вполне уверенно – и традиционная казахская система родов-жузов, и советские аппаратные нравы были на его стороне, и в казахском ЦК не было, кажется, вообще никого, кто мог сомневаться в том, что после Кунаева республику возглавит именно Назарбаев. И когда начался пленум «по организационному вопросу», на который из Москвы прилетел Лигачев, сенсаций никто не ждал – Лигачев был один, значит варяга точно не будет, а если не варяг, то кандидатура одна, Назарбаев. Когда выяснилось, что варяг прилетит следующим рейсом, потому что летит из Ульяновска, зал ахнул; Лигачев потом рассказывал, что это был единственный раз в жизни, когда он увидел глаза Назарбаева круглыми – может быть, впрочем, это было уже позднейшее, придуманное воспоминание, потому что как раз Назарбаев и среагировал первым, выдавил из себя – «Народ нас не поймет, Егор Кузьмич». Клюнула рыбка! На народ ведь вся и надежда – Лигачев еще раз обернулся к Назарбаеву и весело, как будто речь шла о чем-то смешном, переспросил: «Народ? Вот если народ выйдет на улицы, мы обсудим этот вопрос еще раз». Выразительно посмотрел на казаха – будем надеяться, он понял.
И Назарбаев понял; сейчас, когда члены политбюро рассматривали картинки со сгоревшей алмаатинской площади, Лигачеву, генеральный секретарь это заметил сразу, стоило большого труда, чтобы перестать улыбаться. Нет, товарищ Соломенцев, никто Колбина снимать не будет, наоборот – вот теперь-то перестройка началась по-настоящему. Поехали!