Совсем занервничал, нехорошо. Подержал в руках чашку – чая уже не было, кончился. Поставил чашку.
– Но арестовывать вас я не буду, не бойтесь. Новые тухачевские мне нужны меньше всего, и повторю еще раз: я же разделяю вашу обеспокоенность по всем пунктам, только выводы у нас с вами разные. И знаете что? У меня к вам серьезное предложение в духе ленинских норм. Дискуссия на пленуме, острый и откровенный разговор, и борьба аргументов, а не танков. Согласны? Вижу, что согласны. К январскому пленуму подготовиться не успеем, а к июньскому, по-моему, отлично. Готовьте цифры, готовьте факты, готовьте идеи. Будем спорить по-настоящему, по-ленински. А до пленума к этому разговору возвращаться не будем, идет?
Маршал встал, вытянул руки по швам – Служу Советскому Союзу. Пожали другу другу руки, маршал вышел. Генеральный секретарь нажал на кнопку, попросил чаю, а сам вытащил носовой платок и вытер со лба выступивший наконец пот – черт подери, а ведь страшно было, а. Чертовы вояки, – вслух выругался, стало чуть легче. Посмотрел еще раз на письмо. Маршалы, маршалы, маршалы. Эту атаку он отбил, к пленуму они могут подготовиться лучше. Что ж, осталось пять месяцев.
Взял телефон, вызвал Громыко.
XLVII
Связка серебристых воздушных шариков застряла в двери интуристовского «икаруса», который остановился у гостиницы «Виру». Западногерманский мальчик захныкал, и советский гид – просто гид, даже не осведомитель КГБ, так бывает, – улыбнулся и бросился помогать мальчику. Гид был глуп, но наблюдателен, и он заметил даже, что, во-первых, бечевка от шариков была привязана к запястью мальчика, и во-вторых – сами шарики были какие-то странные, как будто сделаны из какого-то тонкого и легкого, но все же настоящего металла. Эти два пункта проходили по части наблюдательности, а по части глупости прошло очевидное «чего только не придумают эти немцы». Гид еще раз улыбнулся и повел делегацию к стенам старого города. Конец мая, солнце, тепло. Лучшее время в Эстонии, да и во всем Советском Союзе.
Мальчик с шариками шагал вместе со всеми, а уже в воротах крепости женщина, с которой этот мальчик приехал, высокая немка с лошадиным лицом, вряд ли мать, слишком равнодушная, остановилась, придерживая мальчика за плечо, и приговаривая по-немецки что-то вроде «давай их отпустим, пусть летят», отцепила связку от ребенка, крепко взяла в свою руку, но почему-то не выпустила, а замерла, глядя на часы. Но гиду и это не показалось странным, он рассеянно смотрел сначала на нее, но потом появились трое подвыпивших парней в зеленых фуражках, – ах да, сегодня же день пограничника, – заметили немцев, стали кричать: «Хенде хох», и гид занялся парнями, подошел к ним вплотную, зашипел, что сейчас позвонит в комендатуру, и праздник продолжится на гауптвахте. Группа так и толпилась у ворот, глазела по сторонам. Разобравшись с пограничниками, гид вернулся к шарикам, и только теперь почувствовал что-то неладное – женщина так и сжимала конец бечевки в руке и напряженно смотрела на свои часы.
– Фрау, что-нибудь не так? – поинтересовался гид. Женщина молчала, гид тупо посмотрел на ее часы – обычные электронные японские, он такие недавно продал начальнику жены у нее на работе, жена очень просила. Секунды шли, женщина смотрела, смотрел гид, серебристые шарики болтались на ветру над их головами, рвались в небо.
– Что-нибудь не так? – повторил он. На часах было 14:06:54. 55, 56, 57, 58, 59 – электронный дисплей показал 14:07, и женщина выпустила бечевку, шарики радостно взмыли в небо.
– Нет, товарищ, все в порядке, я просто задумалась, – улыбнулось лошадиное лицо, и туристы пошагали в крепостные ворота. В ту же минуту на командном пункте в Ленинграде дежурный офицер 60-й армии ПВО получил срочный доклад из дислоцированной в Эстонии 14-й дивизии о неопознанном самолете, движущемся из центра Таллина на юг. Ленинград приказал посадить цель, самолеты поднялись в воздух и уже через двенадцать минут Таллин докладывал – произошла ошибка, это всего лишь связка воздушных шариков. В Ленинграде выматерились, сделали соответствующую запись в журнале и продолжили дежурить. «Сессна-172» Матиаса Руста к тому времени уже пересекла советскую границу у эстонского поселка Локса и летела теперь в сторону Москвы, меняя курс таким образом, чтобы следовать только мертвыми зонами – сплошного поля радиолокации над советской территорией не было никогда, и участков, не контролируемых советскими радарами, было много. Заметили «Сессну» только над станцией Дно, известной тем, что на ней когда-то отрекся от престола царь Николай. Цели был присвоен номер 8255, в воздух снова поднялись самолеты, но было уже поздно, Руст летел к Москве.
Вечером, в половине седьмого, он приземлился на Большом Москворецком мосту, и уже по асфальту поехал к собору Василия Блаженного. Майский вечер, много туристов, преимущественно иностранцы. Затворы фотоаппаратов заглушили бой кремлевских курантов, а в Спасские ворота Кремля мрачно въезжал «ЗИЛ» министра обороны, не справившегося с обороной. Июньский пленум наступил месяцем раньше намеченного, министр это сам прекрасно понимал и чувствовал себя уже умершим. Может быть, он действительно умер именно в тот день, просто этого никто не заметил. Его похоронят только через двадцать пять лет, 101-летним, когда он поймет, что по ту сторону векового юбилея изображать живого – это уже не смешно.
А осенью, через полгода после отставки маршала, режиссер-мультипликатор Хитрук удивится, обнаружив свое имя в указе о награжении почетными званиями – ни повода не было, ни в особой любви к нему советская власть до сих пор замечена не было. Если бы Хитрук узнал, в чем дело, он бы удивился еще сильнее – это просто Громыко позаимствовал идею с воздушными шариками из мультфильма про Винни-Пуха, и теперь благодарил ее автора.
XLVIII
– Да, – говорю я, – в мемуарах я такого не читал.
– Ха, – отвечает он, – мемуары. Вот уж тот случай, когда на заборе тоже написано, вот что такое мемуары. Просто не верь никогда и все, читай, только если хочешь посмеяться. Я знаешь когда это понял? В первый год, когда меня избрали генсеком, пошел в театр. Спектакль был про Ленина, но какой-то совсем идиотский, стыдно было смотреть. Потом режиссер, как его звали, Захаров, что ли, меня, конечно, спрашивает – ну как вам, понравилось? Я ему честно отвечаю: Ну что там может понравиться, бегает Ленин два часа по сцене и пердит, пердуха какая-то, а не театр. Потом читаю – оказывается, я сказал, что этот спектакль «пир духа». Ты понимаешь, да? Я сказал «пердуха», а они пишут «пир духа», черт знает что.
Долго смеется, потом рассказывает анекдот про Даля – про слово «замолаживает», которое Даль сначала записал в словарь, а потом ему ямщик говорит – «балин», барин в смысле, букву «р» ямщик не выговаривал, а слово так в словаре и осталось.
– Я сколько раз просто орал на людей, все ведь марксисты, а Маркс же учил все воспринимать критически. Почему у нас никто этого не умеет? Почему все всем верят ровно в тех случаях, когда верить нельзя? Вот я и тебя прошу, я старый человек, имею право попросить – ты мне не верь, не надо мне верить. Может, я тут сижу и тебя разыгрываю, может, удовольствие у меня такое?
Тут уже я смеюсь – не верю я вам, не волнуйтесь, но, если можно, пообманывайте меня еще, мне нравится – рассказывайте, рассказывайте.
И он рассказывает. Расправившись с Соколовым (и со всеми его «коллегами»), Громыко вдруг приуныл – 78 лет, старше Брежнева, старше Сталина, старше всех, пора на пенсию, хватит уже интриги плести. Давай теперь ты за старшего, сколько можно нянчиться с генеральным секретарем, – последнюю фразу Громыко повторял каждый раз, но каждый раз, и это было очень хорошо заметно, внимательно смотрел в глаза генеральному секретарю, готовый, если тот рассердится, смущенно расхохотаться – мол, ах ну что вы, это я так шучу, хи-хи-хи.
Их отношения к лету 1987 года действительно почти испортились, то есть никакого конфликта не было, не было и объяснений, и даже споров – первым и последним был тот случай с назначением Шеварднадзе, но тогда оба как-то все пережили и стали жить дальше. А теперь – просто, резко, как по щелчку, оба стали друг друга раздражать, то ли действительно возраст, причем у обоих, то ли естественный ход событий, закон власти – даже самого любимого и доброго регента окрепший молодой монарх, пускай и обливаясь слезами, обязательно куда-нибудь денет просто потому, что так положено, так принято. И суета Громыко так и выглядела – как будто старик хочет уйти сам, не дожидаясь, пока генеральный секретарь его опередит и попросит завтра на заседание политбюро не приходить (если Громыко действительно думал так, то он, конечно, ошибался – генеральный секретарь просто не знал, можно ли вообще отправлять меченосцев на пенсию; ни Сталин, ни Суслов ему об этом ничего не говорили, а он, конечно, не спрашивал, просто в голову не приходило).
Закончилось все смешным, но неприятным эпизодом на очередном заседании политбюро – генеральный секретарь «в порядке информации», то есть дело не срочное, не горит, решил сообщить товарищам, что Громыко решил идти на пенсию. И тут – то ли старика переклинило, то ли чувство юмора стало совсем своеобразным, – Громыко заявил вдруг, что никакого собственного желания по поводу отставки у него нет, и он бы еще с удовольствием поработал, а что в частных беседах просил об отставке – так это он так, шутил. Ореховая комната зашевелилась, давно здесь никто не скандалил. Генеральный секретарь засмеялся и сам, но потом попросил тишины и серьезно сказал, что шуток он не понимает, и что устное заявление Андрея Андреевича было сделано и отозвано не было, так что простите – единственно возможным легитимным решением в этой связи является удовлетворение этого заявления, а в условиях перестройки партия просто обязана действовать строго в рамках правовых норм. Внесли соответствующую запись в протокол, перешли к следующему вопросу.
С Громыко разговаривали вдвоем уже заполночь, обоим было неловко, но к случаю в ореховой комнате не возвращались – оба, вероятно, решили быть выше этого, уходя, уходи и все такое. Вспомнили Суслова, потом Сталина – интересно, как бы те двое оценили то, что происходит в стране сейчас. Громыко, который обоих знал лучше, говорил, что ни у Суслова, ни у Сталина не получилось бы так здорово, как у нас – и с Казахстаном, и с Соколовым, и вообще со всем.