– Соломон Израилевич, – повторил голос. Соломон поднял глаза – незнакомый человек в костюме, не «в штатском», а именно в костюме. – Нам пора, поехали.
– Куда? – равнодушно спросил Соломон. Незнакомый ответил так же равнодушно:
– В Кремль.
IV
Кафельные стены бегемотника были такими же голубыми, как небо в хорошую погоду, и Глясик мог бы об этом задуматься, если бы он хотя бы однажды видел настоящее небо, но на улицу его еще ни разу в жизни не водили, и этот кафель и был его небом, другого неба Глясик не знал.
Есть не хотелось, болел зуб. Даже не зуб, а щека; последние несколько недель в щеку впивался растущий зуб – наверное, мудрости, если бы Глясику была свойственна мудрость, но бегемот был еще слишком молод, чтобы о чем-нибудь думать вообще. Он даже не знал, что боль в его щеке отзывается далеко за пределами его молодого бегемотьего организма, причем далеко – не только в пространстве, но и во времени.
Слушай, Глясик, и запоминай. Сначала про время. Ты, может быть, не знал, но ты принадлежишь к самому благородному роду бегемотов в Российской Федерации. Твоей заслуги здесь, конечно, нет, у тебя вообще нет пока никакой биографии, но твой прапрапрадед Ганс был настолько важной персоной, что когда Красная армия штурмовала Кенигсберг, по его, Ганса, поводу был специальный приказ Сталина – брать живым, а, скажем, по поводу гарнизонного коменданта Отто фон Ляша такого приказа не было. Отто фон Ляша можно было и пристрелить, а Ганса было приказано спасать, потому что Ганс был таким же драгоценным достоянием этой земли, как Янтарная комната или могила философа-идеалиста Канта.
Бегемот Ганс к 1945 году лет двадцать как был самым старым бегемотом Европы. Он помнил кайзера Вильгельма и старика Гинденбурга, он слышал звонкое: «Хайль» под сводами своего бегемотника – не того убогого совкового, в котором живешь ты, Глясик, а настоящего шедевра «новой вещественности», выстроенного по проекту неизвестного, но в любом случае великого немецкого архитектора к открытию Восточной ярмарки в 1924 году. Основной клиентурой ярмарки были тогда, между прочим, суетливые советские внешторговцы, приезжавшие в город за тракторами и экскаваторами для молодой Советской республики, первый коммерческий авиарейс из Москвы сюда прилетел в 1923 году, и поэт Маяковский, прибывший тем первым рейсам в рамках, как сейчас бы сказали, пресс-тура, курил на аэродроме Девау – в город он не ездил, а если бы поехал, то, конечно, сочинил бы про Ганса какие-нибудь стихи, типа: «В бегемоты, строчки и другие долгие дела».
В апреле сорок пятого в зоопарке шел бой, про который, я думаю, когда-нибудь снимут кино. После боя командарм генерал Галицкий, угрюмый сибиряк откуда-то с Байкала (в Иркутске на набережной до сих пор стоит массивный бронзовый фонтан – это Галицкий его и привез из Кенигсберга, как раз из зоопарка. Приказал отвинтить от бетонного основания и отправить на вокзал очередным трофейным поездом с роялями, статуями, картинами, коврами, шубами и черт знает чем еще. Барахло осело по подмосковным дачам, а фонтан доехал до Иркутска, и летом бьет из него ангарская водичка) приехал смотреть, что осталось. Мертвые немцы, мертвые русские, мертвые слоны и носороги и только трое живых: барсук, лама и, слава тебе Господи, меня не расстреляют, приказ Ставки выполнен – бегемот, живой, знаменитый Ганс.
Зубы выбиты, одна нога сломана, в боку – неприятного вида дыра, но живой, живой. Генерал подошел к бегемоту, вложил персты в рану – Ганс застонал, – «Здесь кто-нибудь умеет обращаться со скотом?» – откуда-то сзади к генералу шагнул мужичок лет сорока с капитанскими погонами. «Да, товарищ генерал, капитан Полонский, зоотехник (пауза), бывший». Генерал посмотрел на этого Полонского – черт его знает, зоотехник или нет, но глаза добрые. «Останетесь при бегемоте. Падет – расстреляю». Развернулся и пошел прочь, надо еще для штаба армии здание найти. Для Галицкого война закончилась, Берлин будут брать другие.
Ганс умер уже в Советском Союзе, и Полонский, теперь заместитель директора зоопарка по хозяйственной части, сам его и хоронил – вырыл могилу под старым краснолистным кленом, а потом с двумя рабочими волоком тащил тушу старого бегемота к последнему ее приюту, потом распили над свежим холмом («холмиком» – не скажешь. Холмищем!) бутылку черт знает чего, что смогли найти в зоопарке, и Полонский, пьяный, рассказывал о своей ленинградской юности, как учился в техникуме и читал рассказы Зощенко в журнале «Бегемот» – рабочие слушали, ничего не понимали, кроме того, что старик любил бегемота. Они бы, наверное, удивились, если бы им кто-нибудь сказал, что в братских могилах, так щедро разбросанных по городу, лежат и те, кто отдал жизнь за этого Ганса – не в бою, а в госпитале, потому что весной сорок пятого пенициллина на всех не хватало, а приоритет в распределении антибиотика, согласно приказу командарма, был в пользу бегемота, бойцы потерпят.
Это – что касается времени, Глясик. А что касается пространства – где-то в Москве, в домодедовском грузовом терминале лежит груз наркотиков для тебя, глупый ты бегемот. Тебя над уколоть и вырвать тебе этот чертов зубик, чтобы ты перестал о нем думать и смог наконец трахнуть собственную маму – папы нет, вы вдвоем тут живете, и если твоя мама не забеременеет от тебя, то славный род потомков легендарного Ганса оборвется на тебе, и никто не вспомнит о том, какая это была династия, и сколько народу ради нее погибло. До счастья было рукой подать, но все испортили сепаратисты – накладная на наркотики уже который день лежала на столе у российского министра здравоохранения Скворцовой, и Вероника Игоревна не знала, что с ней делать – калининградцы же отделились, и хрен им теперь, а не наркотики, и какая разница, что это для бегемота – хотите независимости, сами трахайтесь со своим бегемотом.
Глясик продолжал пялиться в кафельную стену и сам не заметил, как задремал. Снились ему стада бегемотов, бредущие по бескрайней заснеженной степи – он никогда не видел снега, но русский бегемот так устроен, что ему всегда снится Россия. Глясик еще не знал, что он больше не русский бегемот, а независимый.
За решетчатой перегородкой в бассейне бултыхалась сексуально неудовлетворенная мама. Директор зоопарка Светлана Соколова, зашедшая проведать бегемотов, вдруг заулыбалась сама себе – она вдруг поняла, что мама-бегемот это и есть Россия, а маленький Глясик – это независимая Земландская республика. У животных все как у людей, Светлана это давно поняла.
V
«Газель» остановилась у метро «Молодежная»; вообще-то это, конечно, был «Мерседес», но в России же все микроавтобусы – «Газели», по крайней мере, люди, которые выходили из микроавтобуса к метро, в этом не сомневались, для восьми из двенадцати это вообще был первый в жизни приезд «в Россию». Топтались в грязном снегу, смотрели на бесцветную толпу у входа в метро – ну, Москва и Москва, ничего особенного.
– ЕКХ – Еду Как Хочу, – показывая на номер «Газели», когда та уже начала разворачиваться через две сплошные, объяснил факультетский всезнайка Караваев. – Фэсэошная серия.
Караваев как бы ни к кому не обращался, даже смотрел куда-то в сторону, но, скорее всего, если бы среди этих двенадцати не было Олеси Балабенко, которая ему, конечно, нравилась – если бы ее не было, то он бы оставил свое знание про ЕКХ при себе, промолчал бы. А тут даже повезло – Олеся его не просто услышала, а даже заинтересовалась, спросила: «Фэсэо – это вот те дяденьки в костюмах, которые нас встречали, да?».
И Валера вдруг застеснялся, потом разозлился на себя из-за того, что застеснялся и, наверняка бездарно растрачивая очевидный шанс на дальнейшую заинтересованную беседу, которую вообще-то можно было бы конвертировать и в двухчасовую, до самого поезда, прогулку вдвоем по Москве, сердито ответил, что кому дяденьки, а кому майоры да капитаны, и Олесе сразу стало неинтересно, она отвернулась.
Кто-то курил, остальные ждали, не заходили в метро – мысли погулять где-нибудь здесь не было ни у кого; вокруг был почти калининградский пейзаж – тоскливый, окраинный, как если бы кто-нибудь взял самый неприятный кусок Балтрайона и увеличил бы его раза в три. Больше этажей, больше снега, больше грязи, всего больше.
«Дети России путешествуют по России», – Караваев наконец-то вспомнил этот лозунг, под которым десять лет назад его, второклассника, привезли в Москву за счет бюджета Калининградской области – смотри, щенок, что ты променял на Миколайки и Закопане, это твоя родина, люби ее!
Щенок смотрел через замызганное окно казенного «Икаруса» на такую же, как сейчас, заснеженную грязную Москву и думал, что надо бы обязательно сказать родителям, что если они еще раз захотят отправить ребенка «в Третьяковочку» (до которой их автобус так тогда и не доехал, кстати), то он на них сильно обидится.
Десять лет его никто, слава Богу, и не тревожил, и продолжалось это до вчерашнего утра, когда в деканате появилась неприятная тетка из областного, он еще не привык к слову «республиканское», правительства и сказала, что срочно нужно двенадцать отличников съездить в Москву, как она сказала, с важной миссией. Что, как, зачем, куда – тетка не объяснила. Домой не дали съездить переодеться, даже билетов не покупали, просто схватили тех, кто был в коридоре и у кого был с собой паспорт, раздали под роспись по три тысячи рублей «на всякий случай», тетка сама и раздавала, и повели на вокзал. Фирменный «Янтарь» даже задержали на двадцать минут. Видимо, миссия действительно важная.
Вялый (такое прозвище, на самом деле – Саша Божков) достал из рюкзака пакет немецкого дешевого вина, почему-то у него всегда с собой было вино, выпили сразу же, каждому досталось по чуть-чуть, потом уговорили проводницу продать еще бутылку «Старого Кенигсберга» и к литовской границе были уже веселые, стали, как выразился Вялый, «угарать» над пограничниками – литовскими, конечно, не нашими, – пограничники хохотали в ответ, ну, литовцы вообще симпатичный народ. Потом и вечер наступил, а утром уже и Москва, башенки Белорусского вокзала.