Та тетка даже не сказала, кто будет встречать и куда вообще надо идти, но по этому-то поводу никто даже не нервничал, не встретят – так даже лучше, пойдем гулять и пусть у кого-нибудь другого голова по этому поводу болит (на самом деле голова-то после «Кенигсберга» болела у всех, даже у Олеси Балабенко), но нет, конечно, встретили – мужчина в черной куртке с опушкой, водитель той самой «Газели», которая на самом деле «Мерседес».
Повез их куда-то за город – по тому же Кутузовскому, по которому Караваева десять лет назад катали на грязном «Икарусе». Привезли – пансионат не пансионат, санаторий не санаторий. Посадили в столовой, накормили, вкусно, кстати. Включили телевизор, какая-то женщина, кажется, ткачиха, – ну, промышленная рабочая какая-то, – в телевизоре плакала, уткнувшись лицом в стол, дневной прайм-тайм, популярный русский сериал. Где-то полпятого снова посадили в ту же «Газель», повезли по лесной дороге непонятно куда – сначала все шутили, что в лес, потом как-то притихли, потому что а вдруг действительно в лес.
Потом выкладывали ключи и телефоны перед рамкой металлоискателя, потом рассаживались на неудобных стульях в большой комнате, похожей на кинозал, только вместо экрана – толстая в складочку занавеска и перед ней кресло. Кто-то пошутил – сейчас Путин выйдет. А потом он и вышел. Сел в кресло: «Добрый вечер».
Через сорок минут, когда студентов вывели, занавеска зашевелилась и вышли двое. Соломона мы знаем, и это был он, а второй мужчина – в общем, тоже известный, усатый пресс-секретарь. Встали перед президентом, который почему-то так и остался в кресле, стояли над ним – наверное, со стороны это выглядело бы очень смешно, но в комнате они были только втроем, больше никого. Молчали. Усатый улыбался, Соломон облизывал губы. Хотелось пить.
– Хорошо вы им про Канта, Владимир Владимирович, – зачем-то сказал Соломон и покраснел.
Президент поднял на него глаза – впервые. Кажется, удивился, что Соломон раздает ему оценки, «хорошо» – а что, он сказал бы, что плохо, если бы было плохо?
– Ладно, Соломон Израилевич, – пресс-секретарь взял Соломона за локоть. – Вам спасибо, и Владимир Владимирович вам тоже очень благодарен, пойдемте, – и потащил к выходу. – Здорово, что мы так быстро обо всем договорились.
– До свиданья, Владимир Владимирович! – уже из середины комнаты громко сказал Соломон. Путин молчал.
Домой ехал тем же «Янтарем», что и студенты, только в СВ. Хотелось выпить, но решил, что лучше уже дома, мало ли что в поезде может случиться.
VI
В вечерних «Вестях» был такой, в парфеновском стиле, сюжет: корреспондент застрял где-то посреди среднерусского пейзажа, холмы и церковь вдалеке, и вот он едет на «Приоре»(с машиной тоже был анекдот – сначала была «Калина», но начальство заставило переснимать, потому что на «Калине» ездил Путин, и это может быть неправильно воспринято), крутит руль и рассуждает, что вот, типичная российская дорога, колдобина на колдобине, и как раз на этих словах машина раз – и остановилась, непроходимая лужа, вперед ехать нельзя, и корреспондент вышел из машины, прямо ногами в лужу, крупный план, и зацокал языком, мол, вот она какая, Русь наша. А следующим кадром было – тот же корреспондент за рулем уже БМВ калининградской сборки мчится по какому-то хайвею мимо кирх и хуторов с аистиными гнездами на крышах, и, подмигивая в камеру, говорит, что вот эта дорога от Калининграда до Зеленоградска обошлась федеральному бюджету в такую же сумму, как если бы надо было построить трассу от Москвы до Екатеринбурга, вот и думайте, нужно нам это или не очень.
Дальше показывали Соломона, но синхрона не было, Соломон просто пробежал по кадру, закрывая ладонью объектив камеры – мол, не буду я с вами разговаривать. Для достижения эффекта корреспондент «Вестей» пошел на хитрость – представился корреспондентом НТВ, назвал Соломона Семеном и сказал, что хочет взять у него комментарий на тему педофильского лобби в правительстве региона, но это все осталось за кадром, телезрители видели только Соломона, который не хочет общаться с федеральным телеканалом, потому что сепаратист. После Соломона показывали националиста Демушкина, обозначенного в титрах как бывший кандидат в мэры Калининграда, что, между прочим, было правдой – в прошлом году он действительно хотел выдвигаться и даже приезжал, но что-то не получилось, и теперь Демушкина снимали в Грозном, он стоял в вышитой косоворотке на фоне полусгоревшего небоскреба и печально говорил, что, к сожалению, в Калининграде давно уже сложился новый субэтнос, уже мало общего имеющий с русскими и представляющийся ему, Демушкину, отрезанным ломтем.
– Знаете, вот здесь, в Чеченской республике, такого чувства у меня нет, – вздыхал в камеру националист. – Это Россия, люди здесь любят Россию и остаются ей верны, а там… Наглые, жадные, ленивые. Я бы сказал, край неприятных людей. Потомки авантюристов, которые в конце сороковых годов съехались туда со всего Советского Союза – отбросы, люди, которые никому не были нигде нужны. Сейчас их потомки плюют в сторону России – да и пусть плюют. Вы знаете, вот говорят у нас – хватит кормить Кавказ, и это, я считаю, антироссийская позиция. А вот хватит кормить Калининград – под этим бы я подписался.
На экране появились какие-то диаграммы с цифрами, из которых следовало, что Калининградская область обходится российским налогоплательщикам примерно как две Чечни. Финальный стендап корреспондента – стоя на фоне, как и полагается, Кафедрального собора, он сказал, что так и не смог понять, почему наша страна должна содержать эту бессмысленную и чужую землю. Дальше был сюжет про суд Навальным, Соломону было неинтересно, он выключил.
После московских приключений, о которых он пока так и не рассказал вообще никому, ни жене, ни президенту, бывшему губернатору, план, который они в общих чертах придумали с российским президентом и его веселым пресс-секретарем, начал действовать практически немедленно; поезд до Калининграда идет почти сутки, и пока Соломон ехал, все уже началось.
Какой-то блогер написал, что Иммануил Кант был гей. Потом по радио сказали, что янтарь в больших количествах может вызвать импотенцию, а в Калининградской области сосредоточено 90 процентов мировых запасов янтаря. Потом депутат Исаев, отвечая в Госдуме на вопрос какой-то журналистки, сначала спросил ее: «А вы не из Калининграда?» Такие вопросы (девушка спрашивала что-то неудобное про недвижимость) только калининградцы могут задавать, но ничего, мы их еще выгоним из нашей страны, вы подождите. Потом отец Всеволод Чаплин, ссылаясь на недавнюю свою беседу с патриархом, поделился его воспоминаниями про девяностые – патриарх тогда был Калининградским и Смоленским митрополитом, и до сих пор не может забыть, как разительно отличались люди в двух половинах митрополии. Смоленские – добрые, честные, трудолюбивые, а калининградцы по сравнению с ними – как гаитяне по сравнению с жителями Доминиканы, про которых давно известно, что одни живут хорошо и счастливо, а других Всевышний всячески карает.
– Говорят, они отделяются, – добавил Чаплин. – Что ж, Бог им судья. Как говорили на Руси, паршивую овцу из стада вон.
На следующий день Соломон узнал, что в Москве есть калининградское землячество – узнал он об этом из телеграммы, которую прислали ему в министерство сами члены землячества, которые, обращаясь к Соломону как к министру иностранных дел республики (признали, значит, – хихикнул Соломон), просили считать их теперь москвичами, потому что калининградцами в такой обстановке они себя считать не хотят. Вечером того же дня в Москве у представительства почему-то Евросоюза прошел пикет прокремлевских молодежных организаций под лозунгом «Чужой земли мы не хотим ни пяди», – именно так, с точкой, понимайте как хотите.
Потом Лимонов в «Известиях» написал «Лимонку в Калининград»: «Тевтонские леса, грибы-мухоморы, и оловянные небыстрые реки с одеялами гнуса над ними. Чужая земля, в буржуазном угаре решившая стать белоленточной республикой. Общечеловеческие ценности сделали из них глупых чудовищ. Ну и пускай катятся. Севастополь русский город, Рига русский город. Кенигсберг русским городом не был и не будет».
Что-то происходило; салатовым маркером закрашивая в своем кабинете на карте бывшую область поверх розового, – получалось что-то бурое, но, что важно, уже совсем другой цвет, чем туша большой России, – Соломон спрашивал себя, зачем русским понадобилась эта игра. Даже в детсадовском детстве, когда его начали дразнить евреем, Соломон не научился говорить о русских в третьем лице, «они», а сейчас пожалуйста, все очень естественно: зачем им это понадобилось?
Ушастый силуэт региона на карте стал совсем почти черным, Соломон елозил по нему маркером – не понимал, не понимал.
VII
В зале после ремонта еще пахло краской, а Соломону казалось – рыбой. Отдать российскому посольству заброшенный рыбный магазин – это он придумал, Соломон; до войны в магазине сидело советское консульство, еще позапрошлый губернатор хотел по этому поводу повесить мемориальную табличку, а теперь табличку повесил Соломон: «Посольство Российской Федерации». Но все равно это место все так и называли – «Дары моря». В газетах писали: «В «Дарах моря» выражают озабоченность», «Мнение «Даров моря» примут к сведению». Посол, печальный молодой человек, которого все в республике называли Стасом, без отчества, помахал Соломону рукой, и Соломон заулыбался в ответ – с праздничком, мол. Впервые в жизни на приеме по случаю Дня России, и не просто на приеме, а как высокий гость, министр. Он приобнял Стаса, тот натужно улыбнулся в ответ. Московский мажор, приехавший в город с прицелом на губернаторство, стал вдруг дипломатом, и ему явно не нравилось. Приедешь в Москву, тебя спросят – ну как ты, старик? – Да вот, я посол в Земландии! – Ничего-ничего, не переживай. Соломон заметил, что у посла подрагивает веко и, видимо, желая обрадовать посла, сказал ему шепотом, что сейчас придет президент. «В смысле Николай Николаевич».