Когда я вернулся в посольство, мне позвонил с Даунинг-стрит Стивен Уолл. Что происходит? Можем ли мы помочь устроить телефонный разговор премьер-министра с Горбачевым? Он сообщил, что Мэйджор накануне говорил с Шеварднадзе, Ельциным и Яковлевым. Я сказал, что было бы очень мило держать нас в курсе. Он извинился, но довольно резко сказал, что мне следовало бы понимать, что последние несколько дней на Даунинг-стрит были очень заняты. «Хо-хо!» – подумал я.
Я посетил Лаптева в Кремле. Он был, как обычно, очень приветлив. В течение полутора часов он говорил без перерыва обо всем, что произошло за неделю. При этом у него был слегка оправдывающийся тон, и он специально подчеркнул, что его выступление против хунты не появилось потому, что «Комсомольская правда», как и другие либеральные газеты, была запрещена. Как руководитель Верхней палаты Советского парламента он оставался в своем кабинете в Кремле, но поддерживал все эти дни постоянный контакт с Александром Яковлевым и другими союзниками Ельцина. Его дочь все три дня была на баррикадах. Ему не надо было меня убеждать: он был порядочным человеком либеральных взглядов, хотя и не прирожденным героем.
Лаптев подтвердил, что сигналом к путчу послужило предстоящее подписание Союзного договора. Представители хунты – Варенников, Болдин, начальник личного секретариата Горбачева, Плеханов, генерал, ведавший личной охраной Горбачева, в воскресенье полетели в Крым, чтобы предъявить Горбачеву ультиматум. После того как он отверг их предложения, они вернулись в понедельник в Москву, чтобы переговорить с Павловым, болезнь которого, возникшая вскоре после этого, была настоящей. Хунта поняла, что ей грозит неудача, когда толпа вокруг Белого дома продолжала расти и стало ясно, что нельзя положиться на то, что какие-либо военные части согласятся штурмовать здание. Самый главный просчет заговорщиков состоял в том, что они действительно были убеждены, что простой народ хочет «сильной руки». Путч провалился, когда выяснилось, что это не так.
Лукьянов, Ивашко, Язов и Крючков, сказал Лаптев, вылетели в Крым накануне днем, как раз перед Руцким, надеясь убедить Горбачева пойти на сделку. Но он отказался увидеться с ними до того, как прибудут Руцкой и другие. Руководители путча сейчас все арестованы, кроме Янаева, который пользуется парламентской неприкосновенностью, «но помогает следствию», и Пуго, который мертв. Лукьянову не удалось убедительно дистанцироваться, и он отстранен от поста председателя советского парламента. Пока что его функции взял на себя Лаптев.
Теперь, считал Лаптев, неотложные проблемы – это подбор новых людей для замены тех, кто себя обесчестил; отношения между двумя президентами; Союзный договор и экономика. Хунта узурпировала всю власть Горбачева, а потом все выпустила из рук. Ельцин теперь подбирает все, что можно. Горбачев крайне ослаблен. Особенно ему повредил тот факт, что все заговорщики оказались его же людьми. Однако он останется фигурой более чем символического значения. Другие республики будут видеть в нем противовес России, и он вернет себе часть своих прежних полномочий. С коммунистической же партией покончено. Она не играла в путче открытой роли, но все заговорщики были членами ЦК. Не весь КГБ поддержал путч. Однако он должен быть расчленен и поставлен под гражданский контроль.
Я спросил, почему хунта не отключила все телефоны. Иностранцы, ответил Лаптев, широко улыбаясь, всегда смеялись над количеством телефонов на столах высших руководителей в Советском Союзе (и он жестом указал на собственный стол). Причина в том, что техника настолько примитивна, что для определенных целей приходилось создавать специальные телефонные сети: одна – для связи с Горбачевым, другая – для КГБ, третья – для ЦК и так далее. Отрезать все эти линии сразу было невозможно – еще одна причина провала путча.
В тот день европейские послы были приглашены в Кремль для встречи с Горбачевым – символическая церемония, рассчитанная, как я полагал, главным образом на то, чтобы компенсировать наше разочарование после того, как он не встретился с нами во Внуково прошлой ночью. Горбачев сиял, загар его, как всегда, казался искусственным. Он совсем не был похож на поникшего, вконец измученного человека, спускавшегося, спотыкаясь, ночью с самолета, каким мы его видели по телевидению. Мы обменялись ничего не значащими фразами. Тут же был Черняев. Я его крепко обнял.
После этого мы с Джеффом Марреллом посетили Александра Яковлева в здании Моссовета на улице Горького. На этот раз Яковлев был весел и раскован и не походил на «диспепсическую лягушку». Как и Лаптев, он критиковал Горбачева за его выбор советников. Он тоже считал, что КГБ должен быть подчинен гражданскому контролю, в противном случае он будет продолжать действовать как самостоятельная сила. Политическая полиция должна быть распущена. Службу внешней разведки следует сохранить. Такую службу имеют все страны, хотя, как бывший посол, он может по опыту сказать, что, как правило, внешняя разведка бесполезна. Я ответил, что, поскольку я посол пока еще действующий, вряд ли он ожидает, что я с ним соглашусь. Когда мы уходили, он с неодобрением сказал, что толпа уже бьет окна в здании ЦК на Старой площади. Мы с Джеффом недоумевали, почему до сих пор москвичи не снесут памятник «железному Феликсу» на Лубянке. Они это сделали в ту же ночь под приветственные крики громадной толпы.
Вернувшись в посольство, мы пригласили русских сотрудников выпить шампанского. Я поздравил их с победой, мирной народной победой, уникальной в русской истории, третьей великой победой в битве за Москву после битв 1812 и 1941 годов. Даже угрюмые кагэбешные доносчики были, по-видимому, по-настоящему этим довольны.
Мы с Джилл провели вечер у телевизора, следя за пресс-конференцией Горбачева. Это было достойное выступление, очень человечное, но политически – катастрофическое. В начале своей речи он мерным голосом рассказал о том давлении, которому подвергался, находясь в изоляции. Если бы он на этом остановился, он завоевал бы сочувствие аудитории. Но, как всегда, на свою беду он наговорил очень много. Кроме того, он совершил две существенные ошибки. Он отказался дистанцироваться от коммунистической партии, которую все еще надеялся реформировать изнутри, и не стал объяснять, почему он настоял на назначении на высокие посты лиц, которые впоследствии его предали. Горбачев производил впечатление человека, который ничему не научился и ничего не забыл. Уже одним этим просчетом он сильно ускорил темп своего неизбежного падения.
Вечер закончился фейерверком, обещанным Ельциным. Это был самый шумный фейерверк, какой мы когда-либо слышали.
23 августа, в пятницу я проснулся подавленным, ни к чему не способным, чувствуя себя не таким уж и храбрым. Десятки тысяч людей рисковали жизнью ради своих принципов. Их лидеры проявили волю, мужество и стойкость. Будь я высокопоставленным советским чиновником, а не всего лишь сторонним английским наблюдателем, я, вероятно, действовал так же, как министр иностранных дел Бессмертных, порядочный, но осторожный чиновник, надеющийся, что он поступает правильно, не имея перед собой человека, который указывал бы ему «правильный» путь. Конечно, мои чувства не имели никакого значения на фоне происшедшего. Но все-таки было неприятно.
Я был рад тому, что Джилл спасла честь семьи, и у нее хватило мужества поддержать наших друзей на баррикадах.
Днем я был в кабинете заместителя российского министра иностранных дел Федорова в тот самый момент, когда по его телевизору начали показывать ход заседаний в Российском парламенте. Горбачев произносил свою первую политическую речь после возвращения из Крыма. Он лучше владел собой, чем во время пресс-конференции накануне, и говорил с достоинством и апломбом. В отношении к нему депутатов ощущалась смесь уважения, сочувствия и враждебности.
Вопросы, которые ему задавали, были грубыми и язвительными. Один депутат предложил ему согласиться с тем, что социализм должен быть осужден, а коммунистическая партия запрещена, как преступная организация. Он ответил, что запрещение партии и политических воззрений несовместимо с демократией и плюрализмом – хороший ответ, но друзей ему он не добавил.
Ельцин был исполнен решимости ясно показать всем, кто теперь хозяин. Он кратко изложил Горбачеву, что говорилось на заседании советского Совета министров в первый день путча, и грубо приказал ему прочитать протокол этого заседания вслух. Почти все министры, которых назначил Горбачев, поддержали путч. Это была грубая, но наглядная демонстрация смены власти.
В прежние времена Горбачев с трудом справлялся с публичной критикой. Теперь он подавил свою гордость и не дал воли своему нраву. У него не было больше выбора. Он вернулся в неузнаваемо изменившийся мир. Власть ушла от него, грубо и демонстративно.
Суббота 24 августа была днем третьих политических похорон, на которых я присутствовал в Москве. Это были похороны трех молодых людей, убитых во вторую ночь путча, – Дмитрия Комаря, двадцатитрехлетнего русского парня, бывшего парашютиста-десантника, награжденного за участие в боях в Афганистане, Ильи Кричевского, двадцатилетнего еврейского архитектора, служившего в танковом полку, и Владимира Усова, тридцатисемилетнего русского бухгалтера, у которого остались жена и дочь.
К утру этого дня памятник Калинину, первому председателю правительства Советского Союза, был уже убран со своего места на Калининском проспекте. В здании ЦК царила тишина. На дверях была надпись: «Здание опечатано». Каракули, нацарапанные на памятнике Марксу: «Пролетарии всех стран соединяйтесь – против коммунистов», были заменены новыми. Теперь было написано просто: «Простите меня!». Над Кремлем развевалось два красных флага, но без серпа и молота.
День был теплый и сухой. Джилл, Джулиан, Дэвид и я присоединились к толпе, собравшейся на Манежной площади. Говорят, на улицах был чуть ли не миллион человек. Армяне и азербайджанцы, грузины и литовцы несли свои национальные флаги, чтобы почтить память своих жертв. Группа людей несла невероятно длинный русский триколор – подарок только что созданной Фондовой биржи. Два православных священника несли портрет Николая II – царя и мученика. Другие священники несли иконы, что было похоже на картину Репина «Крестный ход в Курской губернии». Рядом со священниками держалась небольшая группа казаков в форме, вполне готовых устроить погром.