Только ее кожа касается моей, я сметаю к черту собственные барьеры, обхватываю девчонку за плечи и опрокидываю на постель. Нависаю сверху, подмяв под себя, запрокидываю птичке голову, останавливая на губах жадный взгляд, и провожу по ним большим пальцем, раскрывая для себя. И, наконец, приникаю ртом к той, кого так сильно хочу.
Ее губы мягкие и податливые, и под моим напором легко раскрываются навстречу. Язык ускользает, но я в отчаянии нагоняю его. Требую внимания вновь и вновь, глубоко испивая ее первый стон, заставляя ответить мне робкой лаской.
Кто-то очень любопытный входит в комнату и застывает на пороге. Сверлит ледяными глазами затылок. Ах ты, воробышек, хитрая птичка! Ты догадываешься, кто это. Разжимаешь у бедра стиснутый кулачок и скользишь ноготками по моей оголившейся ягодице, вдоль спины к плечу… Снова смело касаешься бедра, вызывая в паху сумасшедший жар. Отвечаешь куда более протяжным стоном, грубой пощечиной собственницы навсегда прогоняя ту, что посмела соперничать с тобой. С моей нежной отзывчивой девочкой.
Птичка силится вздохнуть, и я позволяю ей глотнуть воздуха только на краткий миг. Вновь захватываю губы в новой ласке, распахиваю рот, вжимая ее в себя, отрываю девчонку от простыни, с хриплым рыком впиваясь пальцами в проклятое полотенце.
Она мягче и слаще, чем я себе представлял. И куда податливее горячего воска. Ее вкус в тысячу раз пьянее хмеля и прянее вина. Заняться любовью – вот что я хочу от нее, и будь я проклят, если голый секс имеет к этому какое-то отношение.
Рука ползет по голой ноге вверх и касается резинки белья. Трусишка! Язык дважды обводит линию ушной раковины. Птичка часто дышит, закрыв глаза. Прогнув спину, упирает ладони в мои плечи, и я, смелея, сгибаю ее ногу в колене. Спускаюсь губами вдоль шеи к ключице, прикусываю зубами тонкую кожу, отчаянно желая, чтобы последний на сегодня оплот воробышка – проклятое градовское полотенце, – наконец исчезло между нами, дав мне возможность почувствовать ее.
Мне хочется войти в нее и остаться навсегда. Сделать своей. Толкнуться в нее, закрепляя за собой главное право владеть ею снова и снова. Мне хочется этого до одури, черт, до судорог в паху, и незнакомое, первобытное чувство собственника мощным потоком растет внутри, готовое превратить меня в зверя.
Я целую птичку под подбородком, вновь глубоко проникаю в рот, ощущая, как меня бросает в дрожь и ломает от желания одним движением раскинуть девичьи колени и познать ее… Господи… Пальцы сами ложатся на треугольник тонкого кружева, а губы шепчут куда-то в горячий висок:
– Да, воробышек. Скажи «да»… Я так хочу…
Она замирает на вздохе, распахнув глаза. Смотрит, не мигая, перед собой в потолок. Руки так сильно впились в плечи, а тело застыло, что это останавливает меня. Господи, неужели…
В этот момент я особо остро чувствую, как бесстыже прижимаюсь к ней.
– Птичка, ты… У тебя еще никого не было, да?
Она молчит и почти не дышит, словно чего-то ждет. Медленно опускает ногу.
– Птичка, прости, – я роняю голову ей на грудь, кляня себя последними словами. – Я дурак!
И слышу в ответ изумленно-тихое. Испуганное, но не злое:
– Ты… Ты… Ты… с-с ума сошел, Люков!.. С ума сошел…
Сердце девчонки стучит так близко, кожа под ладонями горяча… Мне так трудно оторваться от нее, успокоить утробно рычащего зверя, что я готов от боли взвыть в голос. Теплая, желанная, она становится вдруг недостижимо далекой для меня, и я в отчаянии шепчу, крепче прижимая ее к себе:
– Воробышек, прости. Я не знал, не думал, что ты… Черт! Не должен был… так…
– Илья, перестань… – такое серое в ответ, вслед за глубоким вздохом. – Пожалуйста.
Во мне тысячи маленьких солнц, теперь я это точно знаю, что бы ни говорил Игорь. Они зажглись с первым прикосновением Ильи и разгорелись так жарко где-то внизу живота и в сердце, что я почти оплавилась свечой в смелых руках парня. Засияли так ярко, что мне пришлось закрыть глаза, боясь, что слепящий внутренний свет отразится в них, затопит собой комнату и выдаст меня с головой.
Господи, неужели можно так целовать женщину, словно испивая ее душу до самого донышка? И неужели можно так хотеть близости, что поджимаются пальцы ног?..
Я почти ответила Люкову «да», когда его простое и в то же время пробирающее до дрожи «я хочу», заставило свет внутри меня померкнуть и застыть, воссоздав в памяти череду девичьих лиц. Красивых, ищущих внимания, исходящих ревностью, так и не забывших его ласк.
«Наивная. Он бросит тебя уже завтра».
«Это не ты. Не такая, как ты».
И совсем потухнуть, когда он неожиданно «высоко» оценил меня.
Господи, Люков, как бы я хотела, чтобы именно ты оказался первым, ты, даже забыв обо мне поутру! Может быть, тогда мне не было бы от твоих слов настолько горько.
Я видела, сколько их было рядом с ним, и сама виновата, что позволила. Не оттолкнула сразу, не смогла. Зато Ирина не добралась до него сегодня, а я… Что ж, я постаралась быть убедительной. Хотя, кого я обманываю? Себя? А он? Кого обманул он, так неистово припадая ко мне?.. Даже тогда, когда она ушла?
Ты не Ирина, Женька, ты просто еще один способ спасения от нее. Просто еще одна подвернувшаяся под руку девчонка…
Люков рывком отстраняется от меня и садится в кровати, спустив ноги на пол. Ссутулив плечи, запускает длинные пальцы в закрывшие лицо волосы, обхватывая поникшую голову. Гнетущая тишина разъединяет нас, он сидит не двигаясь, и я, не выдержав, говорю, глядя на светлый абрис мужской спины:
– Илья, ты… очень любил ее, да?
– Что? – руки Люкова тут же падают на кровать, и он поворачивает ко мне лицо. – Кого? – спрашивает тихо и как-то потерянно.
– Ирину, – почему-то смущаюсь я, хотя куда уж краснеть больше. Полотенце в ногах разметалось, бедро по-прежнему обнажено… Вспомнив об этом под темным взглядом, я неловко поднимаюсь на локте и тяну на себя одеяло, пытаясь спрятать под ним так и не покинувшее меня волнение.
– Нет, – отвечает Люков с едва заметной досадой в голосе. Вновь устало отворачивается, пряча лицо под волосами. – Было время, когда мне только казалось, а теперь… Теперь я точно знаю, что нет.
Это не тот ответ, который я ожидаю услышать, и я растерянно смотрю в потолок, не зная, что и думать.
– Спи, Воробышек, – не оборачиваясь, бросает парень. – До утра не так уж много времени. Спи. Обещаю, больше нас никто не побеспокоит.
Снежная морось тихо царапает стекла, ветер за окном качает голые ветви, отбрасывая на стены и потолок рассеянные гардинами неясные тени… Я долго всматриваюсь в их размеренный танец, не в силах сомкнуть глаз.
– Знаешь, Илья, – отваживаюсь разорвать голосом струной натянувшееся между нами молчание, чувствуя необходимость сказать. – Что бы ты ни думал, и как бы у нас ни случилось, я не обижаюсь, честно. Просто не ожидала, вот и все. Так уж вышло, что ты сегодня со мной, я понимаю.
Он не отвечает, но поднимает голову. Тяжело выдохнув, опускает руки. Он не смотрит на меня, но я поворачиваюсь к нему сама – ложусь на бок, утыкаюсь в наволочку щекой, и сую ладони под подушку. Смотрю, не отрываясь, на напряженный мужской профиль.
– Я сожалею, что так легко попалась на крючок Якову, а затем твоему отцу. Что из-за меня на тебя свалилось все это. Вся эта ерунда с приглашением на праздник и свадьбой. Правда, Илья, мне очень жаль, но иногда язык не удержать на замке. Если ты извинишь меня, мы будем квиты. Хорошо?
Да что же он как камень?! Ну хоть бы словечко сказал, ну или полсловечка. Эта повисшая неловкость между нами, как занесенный над головой Дамоклов меч – того и гляди обрушится стеной непонимания. Но Люков молчит, и я решаюсь. Я выжидаю еще две долгих минуты и говорю то, что, наверно, никогда и никому не сказала бы:
– Хотя, пожалуй, мы не можем быть с тобой квиты. Потому что Илье Люкову не за что извиняться – все девчонки универа знают, что целуется он замечательно. Мне понравилось. Пусть и огорошил меня слегка… э-э, своей внезапностью.
Парень смеется, и у меня отлегает от сердца. Я с улыбкой смотрю, как он сжимает пальцами затылок, вновь показывая, какие красивые у него руки и спина.
– Ты врунья, птичка, – наконец отзывается, несмотря на смех, не весело, но это уже кое-что. – Бессовестная фантазерка.
– Что, не все? – шутливо удивляюсь я, перекидывая шаткий мостик к его настроению. – Как же так, парень-не-прочь-провести-с-девчонкой-вечер? Ни за что не поверю.
– Не все, Воробышек, всего лишь через одну. Я, видишь ли, очень скуп на поцелуи. Очень. Раздариваю только в нечетные дни и исключительно по большой симпатии. Так что тебе повезло.
– О-у! – вздеваю я брови, улыбаясь, пусть он этого и не видит. – Это уж точно. Но все равно результат впечатляет.
– Воробышек?
– Да?
– Я… Черт! Так все сложно… – пальцы Люкова царапают простынь, сминая ее у бедра. – Не думал, что будет так…
Он вновь возвращается к тому моменту, на котором мы замерли, и я чувствую, как смех тут же уходит из моего голоса, а в грудь стальными ногтями впивается серая безысходность.
– Не надо, Илья, пожалуйста, – прошу умоляюще и еле слышно. Медленно вдыхаю в себя воздух, стараясь не замкнуться в круге истязающих меня воспоминаний. – Очень тебя прошу, не надо.
Люков туже запахивает на бедрах полотенце, встает и подходит к окну. Смотрит в ночь, остановившись в ниспадающем в комнату сумеречном луче света.
– Чего ты хочешь сейчас больше всего, птичка? – неожиданно говорит, выдержав тяжелую паузу. – Просто скажи, и я сделаю.
Не знаю, какими веревками оплел меня Люков и какими узлами связал, но я не могу ни обижаться на него, ни просто оставаться безучастной, когда он со мной такой открытый.
– Вот прямо все-все-все? – говорю, закусывая губы в возвращающейся на лицо улыбке. – Прямо сейчас?
Он стоит без единого движения, чуть расставив ноги и сжав руки в кулаки. Такой серьезный, что несмотря ни на что, так и тянет подтрунить над ним. Должно быть, сейчас ему чертовски неудобно за сегодняшний спектакль и за то, что между нами произошло.