– Все, – просто отвечает он.
Ну, ничего себе! Умела бы, так и присвистнула бы от удивления. Неужели слова адресованы мне, и сказал их самый лучший на свете парень?! Такой обманчиво холодный с виду, и, вместе с тем, такой горячий, что шрамы от прикосновений его обжигающих рук еще долго не затянутся в сердце?
– Тогда, пожалуй, – я делаю вид, что раздумываю. Скольжу рассеянно рукой по волосам, собирая их у шеи и перебрасывая на плечо, – скажу, что буду сегодня скромной и попрошу всего лишь крохотную звезду с неба и кристальную слезу единорога. Говорят, кто однажды увидит в отражении слезы себя, обретет надежду.
Он фыркает очень многозначительно и почему-то разочарованно. Отвернувшись от окна, спрашивает негромко:
– Шутишь, птичка. А что же звезда?
– Звезда? – я пожимаю плечом, отыскивая его глаза в темноте. – Просто дань несбыточному желанию. Так же глупо, как хотеть проглотить солнце. Мечта, не важно, огромная или крохотная. Но ты прав, Илья, я шучу. На самом деле я хочу совсем другого, но у меня вряд ли хватит духу тебе признаться.
– Что же? – мне кажется, или у него перехватывает дыхание? – Что же ты хочешь, птичка? Скажи. Это всего лишь я.
У Люкова такой мягкий, вкрадчивый голос, очень приятный и правильный. Успокаивая, словно приручая, он ласкает мой слух неспешным мужским рокотом, приближаясь, и я признаюсь:
– Больше всего на свете я хочу, чтобы ты лег рядом, хотя это и смущает меня до чертиков в глазах. Без тебя мне не уснуть в этом огромном чужом доме, а мне ужасно хочется спать. Очень! Я уже почти сплю, поэтому завтра буду считать все с нами произошедшее просто сном. А еще, – и это очень серьезно, несмотря на то, что почти тайна, – я благодарна сегодняшнему дню за то, что ты был со мной, и что с тобой ничего не произошло. Я уже не обижаюсь на злой поступок Якова и жалею его за его глупость и за его болезнь. Мне кажется, даже с Ириной и со всеми деньгами Большого Босса он глубоко несчастен и нуждается в тебе как в брате.
– Ты не можешь этого знать наверняка, Воробышек.
– Могу, Илья. Ты просто не замечаешь. Все, кто хоть раз касался тебя, был близок к тебе, теперь в тебе нуждаются. Это как неизбежность. От этого не убежать, как бы ни хотелось иного. Твой брат, твой отец, девушки… – я медлю со словами, – Ирина. Ты ведь знаешь, что если захочешь, сможешь легко вернуть ее, а Яков уступит?
– Воробышек…
– Тшш… – я прикладываю палец к губам и закрываю глаза. – Я все еще жду, а ты все еще не исполнил желание, хотя обещал. И потом, я еще не задала тебе самый главный вопрос вечера.
– Какой же? – он послушно ложится рядом, очень близко от меня и все же не касаясь. Замирает, закинув руку за голову, так и не укрывшись одеялом. Но это не страшно, я тяну одеяло за край и сама укрываю его. Вновь прячу ладонь под подушку.
– Скажи, Илья, почему Донг назвал меня рассветной? Это что-то из китайской философии? И чем ему не пришлись по вкусу наши печенья? Зачем он заставил меня съесть твое?
Парень вновь молчит, но это молчание куда светлее прежнего и не пугает меня. Я терпеливо жду его слов, так и не размыкая глаз:
– Ты задала четыре вопроса, любопытная птичка, я отвечу только на один.
– Поймал, – вздыхаю я. Тепло парня так близко, мне сразу становится спокойно и хорошо. И почти все равно, что он скажет, лишь бы говорил.
– Есть древняя китайская легенда, в которой рассказывается о молодом ткаче Люй Хане, что жил когда-то в ремесленном городе Линьдзы, столице царства Ци, в старенькой хозяйской фанзе. Люй Хань был беден, но очень честен и трудолюбив, старик хозяин не мог на него нарадоваться. Ткач ткал такие красивые ткани и ковры, что богачи съезжались в ткацкую лавку издалека, оставляя звонкие монеты и доброе слово, а красивые девушки сами искали внимания завидного жениха. Но Люй Хань не смотрел на них, он давно отдал сердце черноокой и круглолицей красавице Дан-дан, дочери своего хозяина.
Уже готовилась свадьба, молодые люди были счастливы, когда на их беду в лавку зашел богатый работорговец Чжоу Су и увидел Дан-дан. Он так поразился красоте девушки, что предложил Дан-дан за ее любовь несметные богатства, что хранили его сундуки, – атлас и шелк, золото и серебро, жемчуг и дорогие камни, и Дан-дан не устояла. В тот же день она сбежала с работорговцем на одном из его кораблей, оставив Люй Ханя с разбитым сердцем.
Перестал ткач ткать ткань, ничто больше не радовало его глаз, ничто не ублажало сердце. Не было больше в лавке звонких монет, и хозяин прогнал его.
– Сволочь, – шепчу я, а Люков продолжает:
– Пять лет скитался Люй Хань отшельником по земле, еще на пять связался с разбойниками, он стал жесток и беспощаден, его сердце зачерствело, но человек не может жить без счастья, и все эти годы он просил бога Юйди – верховного владыку, которому подчинялись небо, земля и подземный мир, – открыть ему тайну, за что тот наказал его.
И вот, когда наш бывший ткач уже отчаялся получить ответ, однажды южный ветер принес ему на языке женское имя «Веики», что значит «Сохраняющая любовь», и Люй Хань заплакал. Упал на колени и зашелся плачем, потому что вспомнил.
«Рассветная девчонка», так он называл свою Веики, когда целовал сотни раз, пробираясь к порогу ее фанзы ранним-ранним утром. «Только ты, Рассветная», – так обращался, когда обещал вернуться, уезжая в большой город. А потом забыл. Красота Дан-дан, звон ярких монет застили ткачу образ девушки, которой он дал первую клятву любви, а после так легко нарушил.
– И что же? – от возмущения я даже отрываю щеку от подушки и заглядываю в лицо Ильи. – Бедная Веики после стольких лет ожидания приняла назад такого вероломного гада?
– Нет, Воробышек, – хмыкает Люков, неожиданно щелкнув меня по носу пальцем. – Она долго и преданно ждала Люй Ханя, лила слезы и, в лучших традициях мыльных опер, смотрела на дорогу, меняя носовые платки. Давала от ворот поворот всем женихам, пока своей верностью не сразила сердце самого красавца Юйху – сына бога Юйди, гордого сторожа небесных светил, впервые за многие тысячи лет решившего снизойти к земной женщине, – так поразила его сила ее чувств. Ради Веики Юйху принял образ Люй Ханя и подарил девушке вечную жизнь. С тех пор они вместе затерялись где-то в кромке горизонта.
– А что же Дан-дан?
– Ничего. Шторм забрал их вместе с работорговцем в первую же брачную ночь. Со всем золотом и прочим скарбом.
– Надо же… – разочарованно тяну я, возвращая щеку на подушку. – И все же, Илья, я не совсем поняла, что хотел сказать Донг.
Люков поворачивает ко мне лицо и задумчиво смотрит. Я не знаю, на чем сосредотачивается его взгляд, но почему-то облизываю губы.
– Любовь Веики – большая награда, ее надо заслужить. Когда-нибудь для кого-то ты станешь спасением и большой любовью, Воробышек, – вот что хотел сказать китаец. Если этот кто-то, конечно, заслужит твоей любви.
Едва он произносит эти слова, я тут же чувствую, как у меня обрывается вздох и замирает сердце. Отступившие было тени наползают со всех сторон, и в их сгустившейся пелене так легко угадать ненавистное лицо со стальным взглядом. И руки – крепкие, безжалостные, намертво прижавшие меня к груди…
– Нет, – дергаю я головой. – Я не хочу. Пожалуйста, Илья. Не хочу!
Я не пойму, что с ней происходит. Только я растолковываю слова Донга, как на лице птички отражается испуг.
Какого черта?!
– Все будет хорошо, воробышек. Никто не сможет заставить тебя любить себя против твоей воли, что бы ни сказал Донг.
– Правда? – ее глаза смотрят с такой надеждой, а лицо так близко, что мне требуется недюженная сила воли, чтобы не коснуться нежной щеки рукой и не запутаться пальцами в ее длинных, упавших на грудь волосах.
– Правда, птичка. Никто.
Она успокаивается, кладет голову на подушку, закрывает глаза и сворачивается возле меня клубком.
– Спасибо, – шепчет, тяжело выдыхая.
Через минуту она уже спит. Через две – утыкается лбом в мое плечо и прячет теплую ладонь в сгибе локтя, через три – будоражит притихшего было зверя мягким дыханием, заставляя с новой силой заскулить в оковах так и не утихшего желания.
Проклятье! Почему птичка не хочет любви? Есть ли у нее тот, кого она готова назвать любимым? И кто, к чертовой матери, упомянутый жених?! Как это все вяжется со страхом в ее глазах и болью в голосе?
Столько вопросов, а самый важный – один: не допустил ли ты, Люков, сегодня непоправимой ошибки?
– Дурак, – шепчу я в тишину комнаты, приставив кулак ко лбу, – похотливый идиот! – но сердце тут же отвечает смехом. Дает почувствовать кожей доверчиво прильнувшего ко мне воробышка.
Ох, очень надеюсь, что нет, а с остальным я разберусь.
Не знаю, приходит ко мне сон или нет. Когда я открываю глаза, утренний свет едва брезжит за окном, еще не разогнав по углам тени. Я лежу долго, слушая ровное дыхание девчонки, глядя в потолок, удивляясь такой непривычной близости наших тел. Так я еще не спал, чтобы с неутоленным зверем, в страхе потревожить и на одном вздохе. Чтобы с кем-то, подобным воробышку у плеча. Незнакомое тепло тлеет в груди, мышцы тяжелы и расслаблены, я закрываю глаза и еще на короткое время забываюсь полусном.
Во сне ее ладонь прокралась на мой живот, и лежит на пупке полусогнутым кулачком, нос уткнулся в подмышку. Не представляю когда, но я все же обнял ее, и сейчас осторожно провожу пальцами по голому плечу, подбираюсь к волосам, поднимаю их и подношу к лицу, встречая новый день ее запахом.
Запахом не принадлежащей мне, но такой моей женщины.
Позже, когда я покидаю комнату, а затем возвращаюсь, я опускаюсь в кресло и долго смотрю на птичку, не в силах отвести взгляд. Вот такую – спящую, утреннюю, с разметавшимися по подушке волосами, нежную, как сам рассвет, – я хочу ее еще больше.
Я просыпаюсь от сумасшедшего запаха кофе, витающего в комнате, и тонкого аромата ванили. Не открывая глаз, втягиваю в себя приятные благовония, медленно выплывая из объятий Морфея, и мурчу, потягиваясь, сонной кошкой: