– Не знаю. Наверно, – я неуверенно бормочу, удивляясь словам Ильи, той неожиданной горечи, что неприкрыто прозвучала в них. Получил ли Грег, что хотел?.. Я всегда считала, что да. О душе я позволяла ему только мечтать.
Рука Люкова упирается в стену над моим плечом, губы жестко смыкаются… я смотрю на него, на его сосредоточенное лицо и понимаю, что он никогда бы не прибегнул к обману, как поступил Игорь. Хотя такие парни, как Илья, вряд ли когда-нибудь в своей жизни вообще получают отказ. Во всяком случае, те девушки, которых я видела рядом с ним, все были счастливы привлечь его внимание.
Я неожиданно вспоминаю момент нашей короткой борьбы, когда застала Илью в алкогольном дурмане, всего в синяках, и то, как легко он отпустил меня, едва я попросила об этом. Вопрос сам собой слетает с языка, очень личный, мгновенно вызвавший на щеки румянец стыда, но Люков много чего сегодня позволяет мне, и я решаюсь задать его.
– Илья, скажи, а ты… У тебя было когда-нибудь, чтобы ты хотел, а тебя нет? Откуда ты можешь знать, каково это – желать без взаимности?
Он медлит с ответом, все это время удерживая мой взгляд, заставляя чувствовать непонятное напряжение, исходящее от его горячего тела, сейчас такого близкого, вновь заслонившего меня от всех страхов сегодняшнего дня… и все же признается:
– Нет, птичка, никогда.
– Вот видишь… – я совсем не удивляюсь, совсем, – не стоило и думать иначе. Но Илья вдруг добавляет к сказанному несколько негромких слов:
– Никогда, до встречи с тобой. Поверь мне, это больно – хотеть женщину, теперь я знаю.
Она смотрит на меня, почти успокоившись, и вдруг изумленно распахивает глаза. Стремительно отшатывается, как от чумного…
– Женя… – Я делаю к ней шаг, протягиваю руку, но воробышек продолжает пятиться назад, спотыкаясь о нехитрую мебель. – Женя, успокойся! – прошу, вновь замирая на месте, глядя, как птичка беспомощно шарит рукой по шее.
– Но ты сказал, что не сможешь. Не сможешь быть рядом. Не сможешь, как было. Ты сказал…
– Сказал, – соглашаюсь я, пытаясь дать воробышку хоть какую-то опору. – Потому что я хочу тебя, Женя, так сильно, что твоя близость приносит боль, но это моя проблема, и я не собираюсь тебя ни к чему принуждать.
– Но как же, Илья… – шепчет она предавшим ее голосом. – Как ты можешь хотеть после всего, что видел? После того, что я рассказала тебе?.. Как ты можешь? Пусть раньше, когда рядом была Ирина, чтобы досадить ей, но теперь?.. Ты… ты из жалости так говоришь, да?
Глупая, глупая птичка воробышек!
У меня перехватывает дыхание от таких слов девчонки. Но, черт! Я сам виноват: нашел время для признания! И сейчас, пытаясь сгладить сложный момент между нами, я отворачиваюсь от нее, от ее распахнутых серых глаз, чтобы хоть немного ослабить ту нить притяжения, что с невероятной силой влечет к ней, и говорю как можно суше:
– Раздевайся и ложись спать, воробышек, – должен же этот чертов день когда-нибудь закончиться! Я выйду…
– Илья…
– …в ванную комнату. А после устроюсь на полу. Ничего, – предупреждаю ее новый вопрос, почти сорвавшийся с языка, – не замерзну, не переживай, я привычный.
И ухожу, отчаянно желая дать телу почувствовать наконец так необходимый ему сейчас остужающий холод жестких струй воды и освободить его, пусть на короткое время, от вконец измучивших мук желания.
Это неправда. Это не может быть правдой – то, что сказал Илья. Не может! Пусть и прозвучало так искренне, что напрочь огорошило меня. Это просто нелепость, просто участие, сочувствие, жалость, да что угодно, но не влечение к женщине само по себе, вовсе нет! Во всяком случае не то, что приносит боль, не то, о котором он говорил.
Да, я встала на его пути – навязалась с учебой, попалась так глупо сначала с Яковом, потом с отцом. Затем заслонила собой от Ирины… Могла ли я внезапно оказаться той, на которой свет сошелся клином? После всех ярких подруг Ильи?.. Нет, не верю. Да и не о чувствах он говорил, я пока еще не сошла с ума. Я – просто еще одна девушка, одна из многих, приблизившаяся к Люкову слишком близко. Оказавшаяся в его личном пространстве, привлекшая временное внимание проблемная девчонка, с которой почти удалось то, что удавалось со всеми… Почти, если бы не ее проблемы, вставшие преградой на пути к удовольствию. Женщина, с которой не удалось, и к которой не пропало желание. Желание, разбуженное страстью к другой.
Да, он хотел меня и был готов к близости, я чувствовала это в доме его отца. До сих пор хотел ту, через которую не получилось просто перешагнуть и отпустить, как других. Забыть уже на утро. Это куда ближе к истине, куда ближе к тому, что можно назвать желанием, – назойливым, быть может, неутоленным, но могу ли я за то пенять ему? Тому, кто сам вызывает во мне столько чувств, что впору бежать от них сломя голову. Бежать от парня, рядом с которым мне так спокойно, словно я напрочь отрешена от мира со всеми его бедами. К которому меня тянет точно магнитом. Рядом с которым… Да, я должна признаться себе! Рядом с которым я хочу быть больше всего на свете, и которому никогда не признаюсь в том.
И все же, как он может меня хотеть? Измятую чужими руками, с исцарапанным лицом и измученными губами, представшую перед ним в таком неприглядном свете? Как? Ту, из-за которой пострадал его дом? Из-за которой он едва не пострадал сам! Это жалость, это сочувствие и все, что можно считать человечностью, это минутное притяжение, – ведь я давно поняла, что Люков вовсе не ледяная глыба.
Господи! – я вновь вспоминаю все, произошедшее с нами, и закрываю лицо руками. – Какая ужасная ситуация! И как ужасно, что мое прошлое сегодня коснулось Ильи.
В комнате достаточно тепло, однако меня все равно бьет непроходящая дрожь. Я стягиваю джинсы, но остаюсь в свитере и послушно забираюсь в постель – похоже, слушаться и доверять Люкову уже входит у меня в привычку.
Постель большая и холодная, не уютная, чужая. Я ложусь на самый край и укрываюсь одеялом до подбородка, желая по минимуму ощутить себя ее частью. Жду Люкова, не смыкая глаз, так и не выключив свет, и не прикрываю глаза даже тогда, когда он выходит из ванной комнаты и подходит к кровати. На мгновение склоняется надо мной, обдав запахом мужского геля и свежести, сдергивает подушку, свернутый в валик плед, еще один и расстилает себе на полу походную постель вблизи от меня. Щелкнув выключателем, раздвигает шторы – так, чтобы снежная ночь осветила комнату, и, не раздеваясь, ложится на пол, оставшись в джемпере и джинсах, забросив руки за голову.
И замирает, не выдает себя в тишине ни одним движением. И лишь спустя длинный выдох…
– Спокойной ночи, Воробышек.
И мой прервавшийся вздох…
– Спокойной, Илья.
И вновь тишина. И густая полутьма ночи, в которой мы долго лежим молча без сна, думая каждый о своем.
Я знаю, что он не спит. Его спокойное дыхание едва слышно, но ему не обмануть меня. Я поворачиваюсь на бок, затем на живот и чуть сползаю с края кровати, желая видеть хотя бы тень Люкова.
– Илья… – окликаю шепотом парня, упирая подбородок в подушку. – Ты спишь?
– Нет, – тихо отвечает он, подтверждая мою догадку. – Так же, как ты. Что случилось, птичка? Тебя что-то беспокоит?
– Нет, – дергаю я подбородком, пусть он этого и не видит, и тут же признаюсь: – То есть, да…
– Что? – бесцветно интересуется Люков.
– Собственная глупость. Илья, извини, я так глупо повела себя, когда ты сказал, что… когда я спросила тебя… Как маленькая, честное слово!
– Ну, не такая уж ты и взрослая.
– Но и далеко не подросток же, чтобы так шарахаться от слов на ровном месте! Глупо.
– Нет. Это мне не стоило говорить. Не знаю, что на меня нашло, – он шумно вздыхает. – Спи, Воробышек, уже поздно, я не собираюсь набрасываться на тебя.
– Знаю. Просто я хотела…
– Что? – Я чувствую, как Люков напрягается, поворачивая лицо в мою сторону. – Что же ты хотела, птичка? Кристальную слезу единорога? Или звезду с неба? Сегодня до неприличия звездная ночь, пожалуй, я мог бы попробовать.
Улыбка сама собой трогает мои губы: он все еще пытается приободрить меня.
– Сегодня я не стану загадывать желание, Илья.
– Почему?
– Потому что глупо желать большего, чем ты для меня сделал.
– Жаль, – серьезно отвечает Люков, снова направляя взгляд в окно, где светит заметно пополневшее с нашей прошлой встречи ночное светило. – Веришь, так и чешутся руки ухватить эту проклятую луну за хвост.
Он опускает руку на бедро полусогнутой ноги. Сдернув плед, чертыхается, недобро помянув градовский отель.
– Я хотела объяснить, о завтрашнем дне…
– Я говорил, птичка. Тебе не стоит больше бояться Ящера. Просто забудь о нем.
Просто забудь… Если бы это было так легко! Но…
Как он может так чувствовать меня? Буквально угадывая то, о чем я думаю? Разве так бывает? Но Люков удивительный, и я не могу не сказать ему об этом, выудив из водоворота мыслей самую неожиданную.
– Ты удивительный человек, Илья. Я очень хочу, чтобы ты был счастлив. И сердце у тебя вовсе не с желудь размером, – это Донг в сердцах сказал, – а большое и отзывчивое.
Он вновь молчит и смотрит на меня, а я… Я, подавшись вперед, высвободив руку из-под одеяла, черчу пальцами непонятные узоры на ковре, все крепче прикипая к парню взглядом.
– Не знаю, смогу ли я забыть Игоря. Позволит ли он мне забыть о себе, но, Илья, я очень тебя прошу, не связывайся с ним. Грег злопамятный, он не привык к унижению, не привык получать отпор.
– Все когда-нибудь бывает в первый раз, птичка. Если понадобится, я закреплю за Ящером это знание.
– Бывает, – соглашаюсь я. – Да, я теперь знаю, что даже такого, как он, можно остановить, и все же… Я не хочу, чтобы у него появился хоть малейший шанс навредить тебе. Я так испугалась, когда ты вернулся, я видела, каким он бывает жестоким…
– Воробышек…
– Возможно, я в конце концов сдамся, – я говорила, Игорю под силу причинить вред моей семье, он не остановится ни перед чем, – но я никогда не соглашусь быть… никогда не буду с ним по доброй воле. Понимаешь?