- Валдай, - произносит мужчина рядом со мной. - Красавец-жеребец. Потомок самого Эклипса Бабочки, любимого коня шейха Абдаллы аль-Хабтура. Пять лет назад он стоил мне немалых денег на торгах в Дубаи, сейчас же его цена как минимум возросла вдвое. Надежда моей конюшни. Я подарил его Илье, когда он только вернулся из Китая и не желал знать меня, а затем отнял. Из-за никчемной прихоти лишил сына единственной привязанности.
- Зачем? - изумленно спрашиваю я, удивляясь внезапно сказанному едва знакомым мне человеком откровению.
- Ревность и бессилие, замешанные на эгоизме и упрямстве, страшные чувства, девочка. Не дай тебе Бог испытать их на себе.
Мне не совсем понятно, что хочет сказать своим странным признанием отец Ильи, зачем он мне все это говорит, и я только неловко пожимаю плечом и отворачиваюсь. Прижимаю к щекам шарф, взятый в кулаки. Долго стою с ним бок о бок, глядя, как умело Люков ведет красавца коня по кругу, - пробуя аллюры, переходя с шага на рысь и на иноходь, выполняя повороты и незнакомые мне фигуры, - нескромно любуясь гибкой посадкой всадника. Когда Илья пускает жеребца по кругу в резвый галоп, бросив на меня колючий взгляд, седоволосый хозяин поместья, кашлянув в кулак, вдруг неожиданно спрашивает, потуже запахнув на груди куртку:
- Ты видела когда-нибудь белую канадскую ель, Женя? В китайских фонариках и гирляндах горящих драконов? С вложенными в сладости предсказаниями судьбы?
- Что? - на миг отвлекаюсь я от манежа, но услышав вопрос, улыбаюсь. - Нет. Но представить картину могу. Эдакая замечательная новогодняя композиция в восточном стиле.
- Я ни разу в жизни не провел старый год и не встретил новый со своим младшим сыном. Женя, - рука Люкова-старшего внезапно находит мою ладонь и крепко сжимает пальцы, - пожалуйста, подари мне такую возможность. Чего тебе стоит, девочка? Для меня это очень важно.
Пальцы мужчины сухи и холодны, совсем не такие горячие, как у Ильи, губы нервно поджаты, и мне тут же хочется избавиться от непрошеного прикосновения, отойдя подальше.
- Женя, я знаю, он тебя послушает, я все же отец, хоть и не самый лучший. Проси у меня что хочешь! Я многое могу сделать для тебя. Хочешь, ты уже через час будешь щеголять в шубе из соболя на зависть Ирине? Я готов быть очень щедрым, Женя!
Господи, что он такое говорит? Что вообще происходит?! Я не понимаю, но чувствую неприятность момента и, несмотря на не то мольбу, не то требование в темных глазах отца Ильи, отвожу взгляд, не желая, чтобы его сын что-либо заметил.
- Пожалуйста, отпустите меня, - твердо прошу мужчину, когда его хватка становится слишком уж настойчивой, а мои пальцы немеют от боли. - Роман Сергеевич, простите, но вы говорите гадость. Мне неприятно это слышать.
Он неохотно забирает руку и отступает. Говорит коротко, словно действительно устыдившись внезапного порыва:
- Забудь, Женя.
Вновь сутулит плечи, вдруг закуривает и добавляет негромко через минуту молчания, заставив меня взглянуть на его сникший острый профиль и дрогнувшую в пальцах сигарету:
- Это ты меня прости, девочка, я вновь забылся.
Мне ужасно неловко. Неприглядные обстоятельства чужой жизни, так внезапно проглянувшие из-за благополучного фасада, застают меня врасплох и вызывают новый прилив крови к румяным и без того щекам. Не знаю, что я могу сделать для мужчины. То, что он предлагает, низко и фальшиво. Да и не в моей это власти по своей прихоти что-либо указывать Люкову. Здесь хозяин дома явно переоценил мое влияние на его сына. Но тоска во взгляде отца и вспыхнувшая было надежда не дают мне покоя и заставляют сбивчиво объясниться:
- Я не знаю, что произошло между вами с Ильей, Роман Сергеевич, это не мое дело, но не думаю, что он послушает меня. Правда. Даже если бы я захотела. Он очень самостоятельный человек, вы должны это понимать.
- Я болен, Женя, серьезно болен. Два последних года, что я не видел Илью, не прошли бесследно. Я многое переосмыслил в себе и в своей жизни, постарался быть честен, а это, девочка, дорогого стоит для такого закостенелого эгоиста, как я. И не смотри на меня так жалостливо. Если бы ты знала, насколько я виноват, ты бы не была столь снисходительна к старику, привыкшему использовать людей по собственному плану и усмотрению. Возможно, сегодня моя последняя возможность побыть с сыном, если и не наедине, то рядом, и вымолить прощение. Ты меня осудишь за мое желание?
- Нет, - качаю я головой. Удивляюсь потрясенно. - Разве я вправе? - Действительно, разве я вправе осудить человека, о котором совершенно ничего не знаю? - Я ничего не знаю о вас, Роман Сергеевич, мой отец был простым человеком, мне сложно принять стратегию эгоиста в отношении к близкому человеку, да и вообще к людям. Но понять его раскаяние я, наверно, способна. Если Яков тоже увидел его в вас, то понятно, почему он вздумал привезти меня сюда, рассчитывая на визит Ильи.
- Не заблуждайся, Женя, - вскидывает руку мужчина. - Ты видишь краски там, где давно все серо и уныло. Видит Бог, мне, как отцу, хотелось бы думать, что это так. Но нет. Мой старший сын слаб и безволен, и не способен закрепиться в этом мире, какой бы крепкий фундамент я старательно не возвел под ним. И в этом тоже огромная доля моей вины. Яков тоже эгоист, да. Но, в отличие от меня, эгоист трусливый. Он просто боится остаться один на один со всем нажитым мной многотонным дерьмом. Его раздавит под ним как щепку - мир бизнеса и больших денег не знает жалости к слабой руке, он это понимает, так что сочувствием здесь и не пахнет. Обыкновенный человеческий расчет.
Женя, поверь, за сегодняшнюю глупую инициативу Яков будет наказан, я обещаю. Это совершенно неприемлемо, в каких бы то ни было оправданных целях воспользоваться слабостью и привязанностью другого человека. Я уже пообещал это Илье и хочу, чтобы ты знала.
- Не надо, - почему-то прошу я, вспоминая жалкий вид Якова, смеющегося у ног отца. - Выдумать аварию, конечно, было жестоко, но, слава Богу, с Ильей все обошлось. И потом, Роман Сергеевич, вы неправильно все поняли, - решаюсь вдруг открыть мужчине правду на наши отношения с парнем, желая, чтобы он не питал на мой счет напрасных надежд. - Я и Илья, мы с вашим сыном совсем не...
- Воробышек? Все хорошо?
Люков останавливает коня в двух шагах от ограды. Опустив повод на колени, оглаживает ладонью шелковую гриву и вглядывается в нас со всей серьезностью.
- Мне не нравится, что ты стоишь возле нее. Отойди, - внезапно говорит отцу.
Говорит так просто, словно нашкодившему мальчишке, требовательно, с легко читаемым в тоне предупреждением, и мужчина безропотно отступает. Отходит на пять-шесть шагов и останавливается, возвращая на сына взгляд. Ввергая своей послушностью мою душу в ужасное смятение и море жалости и сожаления к нему.
Это сказано грубо. Очень. Господи, на улице зима, а я пылаю от стыда и возмущения как факел с неиссякаемым запасом смолы.
- Люков, ты с ума сошел? - прыгаю на нижнюю перекладину ограды и наклоняюсь к парню. Шиплю как можно тише, но оттого не менее сердито. - Что на тебя нашло? - хлопаю ладонью по виску, хмуря брови на всадника, медленно разворачивающего коня. - Тоже мне нашел монаршую особу голубых кровей! Что со мной может случиться, если твой отец просто постоит рядом? Я не из теста сделана. Нет, я, конечно, догадывалась, что ты грубиян, но не настолько же... О-ой! Илья! Прекрати! Ты что делаешь?!
Сильные руки находят мои подмышки и легко вздергивают тело вверх. Не успев выдохнуть, я перелетаю через ограду и оказываюсь на коленях парня. Так высоко, что тут же зажмуриваю глаза, не оставив себе для осмотра даже узенькой щелочки. Вот уж не подумала бы, что сидеть на коне - так страшно! Весь поток возмущения тут же перехватывает стиснувший горло ужас.
- Хотела посмотреть на меня, Воробышек? - невозмутимо отвечает Люков куда-то в макушку. - Теперь не ворчи.
Конь недовольно фыркает и нервно переступает под нами с ноги на ногу, заставляя меня вцепиться в пойманную руку парня, а другой в его твердое бедро, ожидая самого страшного - неминуемого полета к земле, но Люков тут же нажимом коленей легко успокаивает животное. Берет мою ногу за лодыжку, сгибает и ловко перебрасывает через шею лошади. Обхватив рукой под грудью, теснее прижимает к себе, усаживая в узком седле, и сразу понукает вороного к шагу.
Мы обходим целый круг - медленно и осторожно. Илья умело приноравливает мое тело к движению и, послушная его руке я понимаю, что окажись на чудном Валдае одна, точно свалилась бы набок, - настолько непросто оказывается удержаться в седле молодого сильного жеребца.
- Ну, открыла глаза, птичка? - с непрозвучавшей усмешкой спрашивает парень, и я, переведя дух, чирикаю что-то похожее на "Да".
- Трусиха, - слышу от него и соглашаюсь.
- Выходит так.
- Еще круг?
- Давай!
Люков не смеется, хотя я почти жду насмешки от него. Должно быть, я кажусь ему кисельной неумехой. Он только крепче обхватывает меня и меняет форму проезда с нуля на восьмерку. Подъехав к воротам крытого паддока, правит в него коня и, наконец, ссаживает меня в руки подоспевшего конюха.
- Ух! Это было здорово! - эмоции переполняют меня, едва мои ноги касаются песка, оттеснив за невидимый горизонт и страх и сердитость, и неясное волнение от нашей близости. - Спасибо, Илья! Я бы сама никогда не решилась вот так запросто прокатиться! - честно признаюсь, и парень вполне серьезно отвечает, как будто чувствует все мои внутренние переживания:
- Я знаю, Воробышек. Отведи ее, - коротко кивает парнишке-конюху в сторону широкой трехъярусной деревянной трибуны, расположенной в торце манежа и, убедившись, что мы забрались с ним на самый верх, разворачивает Валдая к установленным по всему периметру поля барьерам.
- Петр! - важно представляется паренек, усаживаясь рядом со мной на узкий дощаной помост, протягивает в приветствии руку. - Можно просто Петя.