<…>
…сторону от дорожки, а сам вернулся к машине и снова сел за руль.
Клим опять лёг на дорогу.
— Ах, вот ты какой! Ну погоди же…
Рявкнул мотор. Клим не пошевелился, он только закрыл глаза. «Хочет напугать. А наехать всё равно не посмеет… А вдруг посмеет?..»
Гул мотора уже над самым ухом, в лицо пахнуло бензиновым жаром, горячим маслом. Клим приоткрыл один глаз… Блеснул на солнце передний буфер «Волги», колёса растопырены, как лапы зверя… Но машина остановилась.
Клим открыл второй глаз.
Теперь мужчина смотрел на него не только со злостью. В его взгляде появились ещё и растерянность и недоумение.
— Послушай, ты! Чего тебе от меня надо?
Но Клим молчал. Он приподнялся на локте и прислушался: за деревьями раздался посвист щегла.
В ту же минуту из-за кустов выбежали ребята. Володя Ковальчук бросился к лежащему на дороге Климу.
— Что с тобой?! Что здесь происходит?..
Мужчина развёл руками:
— Я бы сам хотел понять. Этот безобразник — ваш, вероятно? Сначала он повредил мне колесо, а теперь вот лёг на дорогу и не хочет вставать. Я никак не могу с ним справиться. Чёрт знает что такое! А ещё пионеры.
Володя между тем ощупал Клима и, убедившись, что тот невредим, облегчённо вздохнул, но спросил сурово:
— Что всё это значит?
Клим поднял руку и маленьким ободранным пальцем показал на своего большого противника:
— Он погубил мальков в Щучьем заливе и сломал вот эту берёзку.
Раздался треск мотора. На поляну влетел мотоцикл. В его коляске сидел Лёвка Ситников.
Лейтенант милиции Щепкин слез с седла, подошёл к хозяину машины и поднёс к лакированному козырьку руку в белой перчатке.
— Извините, гражданин. Прошу предъявить ваши документы.
На лесной поляне разбита палатка. Перед палаткой горит костёр; на рогатинках пристроен котелок, в нём весело булькает вода. Ясно, картошку варит Клим, а лентяй Лёвка сидит и облизывается. Но он не получит раньше времени ни полкартошины, потому что в гости к Лёвке и Климу придут сегодня Катя с Верой, Боря Атаманов, горнист Валька Спицын и помощник вожатого Володя Ковальчук.
Палатка стоит между тремя стройными берёзками: одна из них аккуратно подвязана к воткнутому в землю удилищу. Кора у этой берёзки изрядно поцарапала, две ветки сломаны — но это ничего. Колхозный агроном говорит: если беречь деревце — заживёт.
Ирина ГуроПартизанский холм
Слыхали вы про деревню с таким названием: «Партизанский холм»? Не слыхали? Я тоже не слышал, пока случай не привёл меня на её околицу. Какой случай? Вы узнаете об этом позднее.
Но начну, как полагается, с начала.
А начало было такое…
Клятва у памятника
Однажды я приехал на встречу с читателями в город Орехов, недалеко от Москвы. На окраине, у линии железной дороги, я увидел скромный памятник. Тёмно-серый гранитный обелиск поставлен в память о воинах, павших в боях с фашистами. Не вянут цветы, положенные на камень чьей-то благодарной рукой, не сохнут травы — кто-то поливает их в жаркие дни. Зимой венки из вечнозелёной хвои, перевитой красными и чёрными лентами, ложатся у подножия обелиска.
Но кто заботится о священной могиле? Я спросил об этом одного из своих юных читателей. Вместо ответа он пригласил: «Приходите завтра к памятнику. Ровно в десять».
На следующий день я увидел, как, старательно держа равнение, подошёл к памятнику отряд пионеров. Коротко пропел горн. Колонна на ходу перестроилась, и чёткий строй замер перед памятником. Шесть мальчиков и три девочки вышли из рядов. Сегодня их принимали в пионеры. На могиле героев давали они пионерскую клятву.
Мне сказали, что это отряд 16-й Ореховской школы, расположенной неподалёку, и что её ученики постоянно заботятся о памятнике. От одного поколения школьников к другому передаётся, как эстафета, эта почётная обязанность. И я вспомнил другого пионера, его историю, историю военных лет.
Образ Пети Солдатенкова встал передо мной. Я увидел его лицо, загрубевшее на осеннем ветру и в дыму костров, слишком загрубевшее и слишком озабоченное для мальчишки двенадцати лет и всё же умевшее быть таким беззаботным и весёлым, когда наша лесная жизнь давала нам передышку. Услышал его ломающийся, чуть хрипловатый голос и привычную его присказку, перенятую им у деда: «Перемелется — мука будет!»
Я давно мечтал написать о партизанах. Встреча с ореховскими пионерами подтолкнула меня.
Поиски
И вот скорый поезд уносит меня на запад. Какими заманчивыми и ласковыми выглядят перелески и поляны, речушки и озёра, деревни и посёлки, когда мир воцаряется на земле!
Иногда мне кажется, что я узнаю эти места. Но вот поворот — и я вижу незнакомые картины, новые строения, неизвестные мне деревни.
И станцию, у которой останавливается на одну минуту наш поезд, я тоже никак не могу узнать. Я стою перед новым зданием с надписью «Щеглы» и думаю: «А ведь это весёлое название сейчас очень подходит к гурьбе молодых берёзок позади станции, к светлой песчаной дороге, петляющей до самого горизонта, к ряду домиков, взбегающих на пригорок аккуратной чередой».
Тогда здесь всё было разбито, покорёжено. Зарево пожарищ, подымавшееся на западе, придавало всему зловещий вид. А надпись «Щеглы» была и тогда, но почерневшая и закопчённая.
Я надеялся отыскать место, где когда-то мы, товарищи по оружию, похоронили друга, пионера Петю Солдатенкова. Но найду ли я? С боями отходили мы тогда в леса, множество событий последовало затем, и я позабыл название деревни. Могилы партизан рассеяны по всему району — ведь это был партизанский край. Какая из них та, которую я ищу?
Я поехал по деревням. Всюду я выступал перед школьниками, рассказывал о боевых днях партизанской поры и продолжал поиски. Лето в тот год выдалось дождливое, листва деревьев и трава оставались ещё «а редкость зелёными. Лишь кое-где жёлтый лист клёна или багряная кисточка рябины подчёркивали сочно-зелёный фон ландшафта. Однажды, под конец непогожего сентябрьского дня, я прочёл на путевом столбике: «До колхоза «Партизанский холм» — 2 километра».
Чайная „Партизанский холм“
Стало уже совсем темно, когда я достиг деревни.
Пошёл дождь, и я поспешил укрыться в чайной, которая называлась «Партизанский холм».
Внутри было тепло от железной печки, в которой трещали берёзовые чурки. И ещё больше, вероятно, от огромного самовара на столе.
Рядом со мной за столом сидел старик в меховой шапке.
Я спросил, здешний ли он.
Старик охотно ответил, что здесь живёт его замужняя дочь, к которой он приехал погостить, да упросили его на время поработать, постеречь колхозные бахчи.
Я слушал рассказ словоохотливого сторожа о том о сём и наконец спросил, почему деревня называется «Партизанский холм».
— А это вон их спроси. Всё от мальцов это пошло, — загадочно ответил старик и кивнул в сторону стойки, за которой заведующая чайной бойко торговала сушками, пряниками и пирогами с грибами.
Около неё стоял мальчик лет двенадцати с пачкой газет, которые он раздавал посетителям.
— Помощник избача, — важно подняв кверху палец, пояснил старик. — Димка, внук мой.
Он подозвал мальчика:
— Объясни вон приезжему человеку…
Я повторил свой вопрос, и Дима произнёс слова, заставившие меня вздрогнуть:
— Деревня наша вся новая, и название старое Обрезково — не подходило.
Обрезково! Да, именно так! Теперь я ясно вспомнил название той деревни!
Дима не заметил моего волнения и продолжал рассказывать:
— Прозвали, значит, колхоз наш сначала «Партизанский». А «холм» это уже потом стало. Когда насыпали самый холм-то…
«Насыпали»!.. Так я и думал. Дима ответил на мой безмолвный вопрос:
— Холм-то на самом том месте, где могила неизвестного партизана.
— А откуда же узнали, что здесь могила партизана? — нетерпеливо воскликнул я.
Дима, удивившись моей горячности, спокойно объяснил:
— Нашли старую дощечку, там обозначено, что партизан погиб от руки фашистов. А имя, фамилия неизвестны. Ну и решили на том месте холм насыпать, а вокруг посадить сад. Подробнее вам скажет Антоша-тракторист. Это теперь он тракторист. А когда дощечку нашёл, был пионером.
— Ты можешь проводить меня на это место?
— Темно сейчас. Дождь к тому же. Завтра утречком я побужу вас — пойдёмте!
Я видел, что Диме очень хочется знать, почему меня так волнует его рассказ, но расспрашивать он постеснялся.
Дима сдержал своё слово. Меня не удивило, что вместе с ним пришёл ладный черноглазый парень. Было воскресенье. Антоша, со сдержанным любопытством оглядывавший меня, вызвался проводить нас на холм. Мы отправились. Дорога сначала вела нас по низине, огибая поля, с которых давно уже был убран лён, а затем стала подыматься чуть в гору. Вскоре мы были на вершине небольшого холма. Здесь был разбит сад, деревья ещё несли на своих ветвях груз желтоватых яблок. Осенние цветы: астры и георгины — стояли под мелким дождём, прямые и стройные, словно несли вахту у этой безымянной могилы.
Но я искал другое… Я увидел могилу, огороженную свежепокрашенным белой краской штакетником. Белый большой камень лежал на ней. Но перед ним… Перед ним, укреплённая на чугунном стержне, высилась старая, с трещиной посредине дощечка, и на ней нацарапанные гвоздём и, видимо, потом уже залитые краской слова: «Здесь похоронили мы погибшего друга, храброго партизана»…
Дальше ничего не было. Фамилия, дата и конец надписи были смыты дождями, стёрты непогодой и временем. И я громко произнёс эти слова, которых недоставало. Они запечатлелись в моей памяти: «…храброго партизана, пионера Петю Солдатенкова. 15 сентября 1942 года. Мы отомстим!»
Я стоял перед дощечкой, которую сам укреплял на могиле девятнадцать лет назад…
Лишь спустя несколько минут, очнувшись от нахлынувших воспоминаний, я смог выслушать рассказ Антоши.