Было это летом, через два года после того, как закончилась война. Я пас колхозное стадо на лугу, что в двух километрах от деревни. А деревня наша тогда только-только начала отстраиваться. Сами помните, что нам оставил Гитлер… Небогатое было и наше стадо. Коров было мало, и я старался подольше держать их на лугу: пусть хоть попасутся вволю. В полдень пришли доярки. А я лёг в кустах, опустил на руки голову. И вдруг вижу: под кустом, в канавке, — обломок доски. Взял я ту досочку и в ручье отмыл с неё грязь. Тут замечаю: нацарапаны на ней слова…
Позвал я ребят, и решили мы, что маленький холмик у околицы и есть могила партизана, на которой была укреплена доска. Ведь мы нашли её около самого холмика, а холмик-то уже почти неприметный стал среди высокой травы.
Понемногу менялась наша жизнь. Начали строиться, вся деревня новой стала. А место, где был похоронен неизвестный партизан, стало памятным. Здесь наши пионеры насыпали холм, насадили яблонь и вишен. А в память партизан, бившихся на нашей земле с фашистами и погибших тут, назвали мы нашу деревню «Партизанский холм».
Антоша умолк, а я рассказал ребятам о том, кто здесь похоронен.
За линией фронта
Однажды осенней тёмной ночью мы перелетели линию фронта. В течение двух недель мы успешно выполняли задание. Потом гитлеровцы нас обнаружили и окружили наш маленький отряд. Мы отбивались. Никто не дался в руки фашистам в этом неравном бою. Я не помню, когда меня ранило. Последнее, что я увидел, на миг придя в себя, была поляна. На ней не было людей. Странная тишина стояла кругом. Я снова потерял сознание.
Через десять дней в пустой избе, в деревеньке, что нестройным рядком вытянулась по краю оврага, я впервые попытался встать на ноги. Это мне не удалось. От сильной боли в раненой ноге я упал на хозяйскую кровать и долго не двигался.
Я стал перебирать в памяти всё происшедшее за последние дни.
Как я попал в эту избу? Её хозяевами были дед — Андрей Иванович Солдатенков и его внук, Петька, двенадцатилетний мальчик с насторожённым взглядом из-под густых, почти как у деда, бровей. Андрей Иванович и Петька нашли меня в лесу, где собирали хворост для топлива. Я был без сознания, раненный в грудь и ногу. До сих пор не могу понять, как им удалось дотащить меня до избы. Знаю только, что они никого не позвали на помощь и никому, кроме Лёни, Петькиного товарища, обо мне не говорили. Они приютили меня и ухаживали за мной как могли. Почему же я не сказал им правды о себе, а выдал себя за труса и дезертира? Но я не мог рассказать им, совсем незнакомым людям, что я курсант из десантно-разведывательной группы, наверное разыскиваемой немцами. Я сказал им, что был шофёром, возил боеприпасы, очень давно уже скитаюсь по лесам, отбившись от своей части, а ранен был случайным выстрелом: немцы наугад простреливали лес, это часто случалось.
Дед спросил меня тогда строго:
— А машину как же, бросил?
— Бросил, — ответил я.
— Со снарядами бросил?
— Иначе нельзя было, — сказал я неохотно.
Но они не поверили. Ни дед, ни Петька.
Петька
Я сошёл с трёх ветхих ступенек крыльца и остановился у плетня с надетыми на жерди глиняными горшками. Вся деревенька из одиннадцати дворов была мне видна отсюда. Закат предвещал непогоду. Дед вышел встречать Петьку. Где пропадал Петька целые дни, а иногда и ночи?! Вот он подходит своей солидной походкой взрослого человека, на котором, как ни говори, семья: дед да вот ещё раненый…
— Рано вы поднялись, дяденька! — издали говорит он мне ворчливо. — Разбередите ногу, и возись с вами!
Он упорно зовёт меня дяденькой, словно не доверяя тому имени, которым я назвался. И почему всегда так насторожён его не детский, слишком озабоченный взгляд?
— Да я уже поправляюсь. Скоро нога заживёт и уйду от вас, — говорю я.
— А разве вам у нас плохо? — спрашивает он просто.
— Мне-то у вас неплохо. А вам с дедом, может быть, плохо, Петя.
— Ничего. Перемелется — мука будет, — бросает он, проходя в избу. — Фашисты не идут в деревню нашу.
«А далеко ли они от нас? И всего-то пять километров», — думаю я, но молчу и иду вслед за ним.
Вечер. Я лежу на кровати, которую мне уступил Петька. Он сидит за столом, что-то мастерит. Сверчок завёл в углу знакомую песню. Слабо мерцает фитилёк на столе, В бледном свете его задумчивым кажется лицо мальчика. Внезапно он спрашивает:
— Дяденька! Вы правда — шофёр?
— Конечно. А почему ты спрашиваешь?
— Спросил, да и всё! — отвечает Петька грубо.
Мне не дремлется. Неужели поймать меня думал? Какой странный, суровый, колючий мальчик! Да и то сказать, неласковая у него судьба: мать умерла давно, отца убили в первые дни войны. Я вздрогнул, когда сильный стук потряс дверь. Вздрогнул и задремавший было в углу на лавке дед.
— Лёнька! — сказал, вставая, Петька и отпер дверь.
Лёньке, его товарищу, уже шестнадцать лет. Он работает в ремонтных мастерских у немцев, в шести километрах отсюда, и каждый день приходит к Петьке. О чём они шепчутся за печкой, озабоченные какой-то большой, не детской заботой?
— Туча идёт, сейчас прольётся, — сказал Лёня.
И тотчас первые капли дождя ударили в стёкла оконца.
— Отчего так поздно? — спросил Петя. Он неприветлив с другом.
— Ремонт производили. Фрицев понаехало — страсть! Жить им там негде. Как бы сюда не попёрли!
— Что языком трепать прежде времени! — прикрикнул Петька.
Лёнька, несмотря на то что он старше, немедленно умолкает.
— Лёнька, чего слыхать у вас? — спрашивает дед требовательно.
— Аверьяновых братьев забрали…
— За что?
— Говорят, партизаны… Оружие вроде нашли.
— Мы не партизаны. Оружия не имеем. Нам немцев бояться нечего, — вдруг в сердцах говорит Петька и смотрит на меня.
Я невольно опускаю глаза. Он так посмотрел…
Я хотел расспросить Лёньку, но Петька уже принялся выговаривать товарищу:
— И что ты деда мне беспокоишь? Звонишь языком!
Лёнька виновато замолчал.
— А немцы нас учат, — вдруг объявил он.
— Какие учителя выискались! Чему же это? — спрашивает Петька строго.
— На машинах ездить. Шофёров, говорят, им не хватает. Хотят нас выучить.
— Ну и что же, выучился?
— Сегодня первый день только учили. Про мотор рассказывали, про четыре такта.
— Сколько? — спрашивает Петька подозрительно.
— Четыре, — отвечает Лёня, расстерянно сморгнув.
— И Генку учат? — спрашивает вдруг дед.
— Так Генки же нету! — удивляется Лёня. — Его же в Германию угнали.
— Деду, — перебивает Петька звенящим голосом, — ложились бы вы спать, ночь на дворе. И кто тебя, Лёнька, за язык тянет, горе моё?.. Того угнали, того повесили другого разговору нету.
Пауза. Потом Петька спрашивает:
— Что ж, науку постиг?
— Ничего не понял.
— А ты шофёра спроси. Дяденька, рассказали бы ему.
— Пожалуйста, — говорю я, встаю и рисую Лёньке схему четырёхтактного двигателя.
Лёнька всё равно ничего не понимает. А Петя всё время наблюдает за мной. Но я объясняю без запинки, а чертёж оставляю на столе.
…Проснулся я среди ночи, как бы от пристального чужого взгляда. Дождь продолжал лить и стучать в окно.
Я увидел, что Петя, одетый, стоит у стола. Рядом с ним — незнакомый мне молодой человек в чёрной фуражке. Я услышал негромкий разговор.
— Пойдём на крылечко, там поговорим, — предложил Петька.
— Дождь. Озяб я. Спит он, не услышит, — возразил парень.
— Идём-идём, потом обогреешься, — сказал Петька обычным своим ворчливым тоном, которым он говорил даже со взрослыми.
Едва они вышли, я заснул. Снова я проснулся под утро. Совершенно отчётливо теперь я вспомнил, что на рукаве ночного посетителя была белая повязка с печатью и двумя буквами «О. Д.» — «Орднунгсдинст» — полиция…
Я решил уйти, немедленно бежать из этого дома.
Стоял один из редких, в ту осень погожих дней. Последний раз я окинул взглядом деревню, и, знаете, как ни странно, у меня было такое чувство, что когда-нибудь я еще вернусь сюда при других обстоятельствах…
Сразу я не почувствовал боли в раненой ноге и только спустя много времени обнаружил, что рана моя открылась. Но я продолжал идти. Я знал, что нужно дойти до реки и переправиться через неё. У меня не было часов, я ориентировался по солнцу и мху на деревьях — признакам, известным каждому разведчику. Я должен был уже достигнуть реки. Но лес не редел, и даже с небольшого холма я не увидел края его тёмной зелени. Отчаявшись, я свалился в траву и не двигался. И тут я услышал какой-то шум, непрестанный и глухой. Я пошёл на эти звуки и вскоре очутился на берегу. Река была неширока, и отчётливо были видны папоротниковые заросли на другом берегу. Я разулся. На раненой ноге у меня было срезано голенище сапога. С ужасом обнаружил я, что нога распухла и мне не переплыть реки. И тут болезненный сон свалил меня, вероятно, у меня был сильный жар.
Вдруг мне почудился знакомый голос с привычными ворчливыми нотками:
— Горе ты моё! Здесь он, говорю тебе. Куда суёшься? Не в ту, не в ту сторону!
В тот же миг испуганное лицо Лёньки показалось над самой моей головой, и он обрадованно закричал: «Здесь он, здесь, нашёл!» — а Петька, шумно вздохнув, немедленно отозвался: «Я же тебе говорил, бестолковый!»
Подсев ко мне, он вдруг заплакал злыми слезами, бормоча что-то непонятное.
Когда они потащили меня, я потерял сознание. Очнулся я в лодке, спрятанной в камышах. Кто-то, кому Петька недовольно сказал: «Не утопи, дьявол нескладный!» — оттолкнул лодку веслом.
Она сразу оказалась почти на середине реки. Петька остался на берегу.
Вскоре мы сошли на пустынный берег. Светила луна. Мой спутник сложил вёсла и вытащил лодку на песчаную отмель. И здесь я узнал его: это был ночной Петькин гость. Повязка полицейского и сейчас белела на его рукаве.