– Ах, – вскричала Элизабет, – меня оно очень рассмешило. Но так странно!
– Потому-то и смешно. Если бы они выбрали кого-нибудь другого, была бы лишь пустая сплетня, но его полное равнодушие и твоя глубокая к нему неприязнь придают ей восхитительную нелепость! Хотя я не терплю писать письма, но от переписки с мистером Коллинзом не откажусь ни за что на свете. Право, читая его письмо, я готов отдать ему предпочтение даже перед Уикхемом, как ни ценю я бесстыдство и лицемерие моего зятюшки. Но, Лиззи, что сказала леди Кэтрин по поводу этой новости? Она приезжала отказать в своем благословении?
На этот вопрос его дочь ответила только смехом, а так как задан он был без всякой задней мысли, то, к ее большому облегчению, мистер Беннет его не повторил. Никогда еще Элизабет не было так трудно представлять свои чувства прямой противоположностью тем, какими они были на самом деле. Приходилось смеяться, когда ей больше хотелось плакать. Ее отец жестоко ранил ее своими словами о равнодушии к ней мистера Дарси. И ей оставалось только дивиться подобной слепоте или страшиться, что не он увидел слишком мало, но она вообразила слишком много.
Глава 58
Мистер Бингли не только не получил от своего друга письма с извинениями, как почти ожидала Элизабет, но, напротив, появился в Лонгборне с Дарси всего лишь через несколько дней после визита леди Кэтрин. Они приехали рано, и, прежде чем миссис Беннет успела сообщить Дарси о визите его тетки, чего страшилась ее дочь, Бингли, которому хотелось побыть наедине с Джейн, предложил им всем пойти погулять и получил согласие. Правда, миссис Беннет прогулок не любила, а у Мэри не было времени на пустые развлечения, но остальные пятеро вышли из дома вместе. Впрочем, Бингли и Джейн вскоре заметно отстали, предоставив Элизабет, Китти и Дарси развлекать друг друга разговором. Однако все трое молчали. Китти так боялась его, что не смела рта раскрыть, Элизабет втайне принимала отчаянное решение, и, возможно, его мысли были заняты тем же.
Они направились к парку Лукасов, так как Китти захотела навестить Марию. Однако Элизабет отказалась присоединиться к ней и, когда Китти рассталась с ними, смело пошла дальше вдвоем с Дарси. Теперь настала минута привести в исполнение принятое решение. И пока смелость ей не изменила, она заговорила первой:
– Мистер Дарси, я очень эгоистичное существо и, ища облегчения своим чувствам, пренебрегу тем, что могу ранить ваши. Я долее не в силах медлить и хочу поблагодарить вас за несравненную доброту к моей бедной сестре. C тех пор, как я все узнала, мне безмерно хотелось сказать вам, как безгранична моя признательность. Если бы о вашей доброте знали мои родители и сестры, мне не пришлось бы выражать лишь мою благодарность.
– Мне жаль, чрезвычайно жаль, – ответил Дарси изумленно и с глубокой искренностью, – что вы получили сведения, которые при неправильном истолковании могли вас расстроить. Я не думал, что миссис Гардинер не умеет хранить секреты.
– Не вините тетушку. Лидия по легкомыслию проговорилась при мне о вашем участии в устройстве ее брака, и, разумеется, я не могла успокоиться, пока не узнала подробности. Позвольте же мне еще и еще раз поблагодарить от имени всей моей семьи за сострадание и великодушие, которые заставили вас обречь себя стольким хлопотам и тягостным часам, лишь бы отыскать их.
– Если уж вы настаиваете, – ответил он, – благодарите меня лишь от своего имени. Не стану отрицать, что желание обрадовать вас могло придать силу другим побуждениям, которые руководили мной. Но ваши близкие мне ничем не обязаны. Как я ни уважаю их, думал я о вас одной.
Элизабет от смущения не могла вымолвить ни слова, и после некоторого молчания он добавил:
– Вы слишком великодушны, чтобы играть моими чувствами. Если ваши остались теми же, какими были в апреле, скажите мне это сейчас. Мои чувства и надежды остались прежними, но одно ваше слово, и я больше никогда о них не упомяну.
Элизабет, хорошо понимая, какую неловкость и тревогу должен он испытывать, заставила себя заговорить и тут же, хотя и довольно сбивчиво, дала ему понять, что с того времени, о котором он упомянул, в ее сердце произошли весьма значительные перемены и нынешние его заверения она примет с благодарностью и радостью. Пожалуй, он еще никогда не испытывал счастья, равного тому, которое подарил ему этот ответ, и он излил свои восторги с красноречием и пылкостью, на какие только способен влюбленный. Если бы Элизабет была в силах встретить его взгляд, она бы увидела, как идет ему выражение безмерной радости, озарившей его лицо. Но если она не могла смотреть, зато могла слушать, и он поведал ей о чувствах, которые, доказывая, сколь она дорога ему, с каждой минутой делали его любовь еще бесценнее для нее.
Они шли, не замечая куда. Столько надо было обдумать, и почувствовать, и сказать, что остальное было забыто. Она вскоре узнала, что нынешним своим счастливым объяснением они обязаны его тетке, которая, возвращаясь через Лондон, и правда побывала у него, чтобы рассказать о своей поездке в Лонгборн, о причине этой поездки и о разговоре с Элизабет, упирая на каждую фразу, какая, по мнению ее милости, особенно доказывала упрямство и заносчивость последней, в чаянии, что такое изобличение поспособствует ей получить от племянника обещание, которым не удалось заручиться в Лонгборне. Но, к несчастью для ее милости, добилась она прямо противоположного.
– Ее рассказ внушил мне надежду, – сказал Дарси, – какой прежде я себе не позволял. Я достаточно хорошо узнал ваш характер и не сомневался, что реши вы бесповоротно отвергнуть меня, то сказали бы oб этом леди Кэтрин прямо и откровенно.
Элизабет порозовела и засмеялась, прежде чем ответить:
– Да, вы так хорошо узнали мою откровенность, что поверили, будто я способна даже на подобное. Непростительно черня вас в глаза, разумеется, я не постеснялась бы чернить вас и всем вашим близким.
– Но что вы говорили обо мне такого, чего я не заслужил бы сполна? Ведь, хотя ваши обвинения были необоснованными и опирались на неверные предпосылки, мое поведение с вами в то время было достойно самого сурового порицания. Оно непростительно. Я не могу вспомнить о нем без отвращения и стыда.
– Не будем ссориться из-за того, кому надлежит больше стыдиться того вечера, – сказала Элизабет. – Если судить строго, поведение нас обоих было далеко не безупречным, но с тех пор мы, я надеюсь, стали более благовоспитанными.
– Я не могу столь легко примириться с собой. Воспоминания о том, что я тогда наговорил, о моем поведении, моих манерах, о выражениях, которые я употреблял на протяжении всего разговора, теперь, как уже в течение многих месяцев, невыразимо мучительны для меня. Ваш столь справедливый упрек я никогда не забуду: «Если бы вы вели себя, как подобает джентльмену». Вот что вы сказали. Вы не знаете, вы вряд ли сможете вообразить, как эти слова терзали меня, хотя, признаюсь, прошло некоторое время, прежде чем я опомнился настолько, чтобы признать их справедливость.
– Я, бесспорно, не ожидала, что они могли произвести столь сильное впечатление. И не могла бы представить себе, что они были восприняты так.
– Без труда поверю. Тогда вы полагали, что я лишен всех благородных чувств, в этом я уверен. И никогда не забуду выражения вашего лица, когда вы сказали, что, в каких бы словах я ни предложил вам свою руку, они не убедили бы вас принять ее.
– Ах, не повторяйте того, что я тогда наговорила! Ни к чему перебирать эти воспоминания. Уверяю вас, я уже давно до глубины души стыжусь моих слов.
Дарси упомянул о своем письме.
– А оно… – сказал он, – как скоро оно помогло вам думать обо мне лучше? Прочитав его, вы поверили моим оправданиям сразу?
Она рассказала, как письмо подействовало на нее и как постепенно ее прошлое предубеждение против него рассеялось.
– Я знал, когда писал его, – сказал он, – что причиню вам боль, но не мог иначе. Надеюсь, вы его уничтожили. Особенно ужасна одна его часть, самое начало. Я содрогаюсь при мысли, что вы могли бы вновь его перечесть. Некоторые выражения, к которым я там прибегнул, могут и сейчас внушить вам ко мне заслуженную ненависть.
– Письмо непременно будет сожжено, если вы полагаете это необходимым, чтобы сохранить мое расположение к вам. Хотя у нас обоих есть достаточные основания считать, что мое мнение не столь уж непоколебимо, однако, уповаю, оно все-таки не настолько зыбко, как подразумевают ваши опасения.
– Когда я писал это письмо, – ответил Дарси, – я верил, будто сохраняю полное спокойствие и хладнокровие, но с тех пор пришел к выводу, что писалось оно в самом горьком ожесточении духа.
– Быть может, письмо и было начато в ожесточении, но кончилось оно совсем иначе. Слова прощания были само милосердие. Но больше не думайте о нем. Чувства того, кто писал его, и той, кому оно предназначалось, теперь настолько отличны от тогдашних, что все неприятные обстоятельства, с ним связанные, следует забыть. Вам надобно заимствовать немного моей философии. Думайте о прошлом лишь тогда, когда оно будит одни приятные воспоминания.
– Я не поверю, что вы исповедуете подобную философию. Вам настолько не в чем упрекнуть себя в этом прошлом, что покой, который дарит вам память, рождает не философия, а то, что много лучше: неведение. Но со мной дело обстоит по-другому. Тягостные воспоминания всплывают в памяти, и их нельзя, их не должно подавлять. Всю жизнь я вел себя как эгоист, хотя и не по убеждению. Ребенком меня научили тому, что хорошо, а что дурно, но не научили управлять своим характером. B меня заложили добрые нравственные начала, но допустили, чтобы над ними возобладали гордыня и самомнение. К несчастью, меня как единственного сына (а долгое время и как единственного ребенка) родители совершенно избаловали. Хотя собственные их натуры не оставляли желать лучшего (особенно моего отца, который был сама благожелательность и доброта), они позволяли мне… нет, поощряли, почти учили меня быть эгоистичным и спесивым, пренебрегать всеми, кто не принадлежал к кругу нашей семьи, питать презрение к остальному миру, во всяком случае, внушать себе, что ничьи достоинства и положение вне этого круга не идут ни в какое сравнение с моими. Вот каким я был с восьми до двадцати восьми лет, и таким я мог бы остаться, если бы не вы, прекраснейшая, пленительнейшая Элизабет! Чем я только вам не обязан! Вы преподали мне урок, очень тяжкий вначале, но несравненно полезный. Вы поставили меня на место и научили смирению. Я пришел к вам, не сомневаясь в вашем согласии. Вы показали мне, сколь недостаточны все