– Что вы имеете в виду?
– Это история, относительно которой Дарси предпочел, чтобы она не вышла за пределы узкого круга его близких, потому что, если бы о ней стало известно семье юной леди, это не доставило бы им удовольствия.
– Вы можете быть уверены, что я не стану о ней болтать.
– И помните, у меня нет особых оснований предполагать, что это был именно Бингли. Он сказал мне буквально следующее: он поздравил себя с тем, что недавно спас друга от неприятностей, связанных с последствиями неосмотрительного брака, но не упоминал имен или каких-либо других подробностей, и я только подозреваю, что это был Бингли, так как и прежде считал его достаточно легкомысленным молодым человеком, способным легко попасть в неприятное положение подобного рода, и к тому же я помню, что они провели вместе все прошлое лето.
– Мистер Дарси объяснил вам причины своего вмешательства?
– Я понял, что относительно этой дамы были очень серьезные сомнения.
– И какие же из своих мастерских методов он использовал, чтобы разлучить их?
– Он не рассказывал мне подробно о своих искусных методах, – ответил Фицуильям, улыбнувшись. – Он сказал мне только то, что я сейчас пересказал вам.
Элизабет промолчала и пошла дальше, в ее сердце закипало негодование. Понаблюдав за ней недолго, Фицуильям поинтересовался причинами ее задумчивости.
– Я думаю о том, что вы мне рассказали, – ответила она. – И не могу представить ход мыслей вашего кузена. Почему он решил, что ему дано быть судьей?
– Вы, как я вижу, склонны придавать его вмешательству характер решающий?
– Я просто не понимаю, какое право имел мистер Дарси судить относительно допустимости намерений своего друга, или почему присвоил себе право, исходя только из своих собственных представлений, решать, в чем должно состоять счастье его друга, и предпринимать в связи с этим какие-либо действия. Но, – продолжила она, опомнившись, – так как нам не известны все подробности, было бы несправедливым осуждать его. Не похоже, что в этом деле было много глубоких чувств.
– Это вполне разумное предположение, – согласился Фицуильям, – но, к сожалению, оно значительно умаляет заслуги моего кузена.
Сказано это было в шутку, но показалось ей настолько точным портретом мистера Дарси, что она не нашлась, как ответить и поэтому, резко изменив тему разговора, стала говорить о вещах малозначимых пока они не дошли до пасторского дома. Там, как только гость покинул их, она уединилась в своей комнате, где смогла, не отвлекаясь, обдумать все, что услышала. Невозможно было предположить, что речь шла о каких-либо других людях, кроме тех, с которыми она была связана. Не могло существовать в мире двух человек, на которых мистер Дарси мог бы иметь столь безграничное влияние. В том, что он был вовлечен в интриги, призванные разлучить Бингли и Джейн, она никогда не сомневалась, но всегда считала, что это мисс Бингли замыслила их и постоянно действовала против ее сестры. Если, однако, его не подвело самомнение, то получалось, что именно он был причиной несчастья, именно его гордость и своенравие были причиной всего, что Джейн пережила, и именно из-за него она продолжала страдать. Он погубил навсегда всякую надежду на счастье самого любящего и щедрого сердца на свете; и никто не мог предсказать, как долго будет жить зло, которое он причинил.
– Относительно этой дамы были очень серьезные сомнения, – таковы были слова полковника Фицуильяма, и эти серьезные сомнения, по-видимому, сводились к тому, что один ее дядя был провинциальным стряпчим, а другой занимался торговлей в Лондоне.
– Против самой Джейн, – воскликнула она, – не могло быть никаких возражений, ведь она – само очарование и доброта! Она разумна, ее образование превосходно, а ее манеры безукоризненны. Невозможно также было возражать и против моего отца, который, хотя и не без чудачеств, обладает достоинствами, которые и самому мистеру Дарси не были бы лишними, и порядочностью, которой он, вероятно, никогда не обретет.
Когда она подумала о своей матери, ее решительность несколько поутихла, но она не допускала, что какие-то там возражения имели существенное значение для мистера Дарси, чья гордыня, как она верила, была бы в большей степени уязвлена именно не слишком благородным происхождением новых родственников его друга, чем недостатком у них здравого ума; и она окончательно решила, что им руководила не только наихудшая из возможных разновидностей гордости, но и желание сохранить мистера Бингли для своей сестры.
Волнение и слезы, сопровождавшие эти мысли, вызвали головную боль; и к вечеру ситуация стала настолько хуже, что, вдобавок к ее нежеланию видеться с мистером Дарси, она вообще не захотела ехать со всей компанией в Розингс, куда они были приглашены на чай. Миссис Коллинз, видя, что она действительно нездорова, не стала уговаривать ее и, насколько это было возможно, не позволяла мужу докучать ей; но мистер Коллинз не мог скрыть своих опасений по поводу того, что леди Кэтрин будет весьма недовольна ее отсутствием.
Глава 11
Когда все ушли, Элизабет, словно стремясь как можно сильнее настроить себя против мистера Дарси, стала перечитывать письма, полученные от Джейн за время пребывания в Кенте. В них не было никаких явных жалоб, не было обращения к прошлым событиям или каких-либо намеков на нынешние переживания. Но ни в единой строчке всех этих писем не было той жизнерадостности, которая отличала ее стиль благодаря безмятежности души, неприхотливой по отношению к самой себе и доброжелательно расположенной ко всем, и которая почти никогда не оставляла ее раньше. Элизабет отметила каждое предложение, выдающее тревогу, с особым вниманием, которого она не удостоила его при первом прочтении. Чувство гордости, испытанное мистером Дарси за свои действия, причинившие столько страданий, обострило ее восприятие боли, испытываемой сестрой. Некоторым утешением для нее могло служить напоминание, что его визит в Розингс должен был закончиться на следующий день, и, что еще более важно, менее чем через две недели она сама снова будет с Джейн и сможет поддержать ее и, возможно, способствовать восстановлению ее душевного покоя.
Она думала об отъезде Дарси из Кента, а на ум некстати приходило, что с ним должен уехать и его кузен. Однако полковник Фицуильям ясно дал понять, что у него нет никаких намерений относительно нее, и, каким бы приятным в общении он ни был, она не собиралась огорчаться из-за его отъезда.
Из задумчивости по этому поводу ее внезапно вырвал звук дверного колокольчика, и она даже почувствовала некоторое волнение, предположив, что это может быть сам полковник Фицуильям, который однажды уже заглядывал поздно вечером, и теперь может появиться, чтобы узнать о ее самочувствии. Но почти сразу надежда испарилась, а настроение резко упало, потому что, к своему крайнему изумлению, она увидела вошедшего в комнату мистера Дарси. Он с порога начал расспрашивать о ее здоровье, объяснив свой визит желанием убедиться, что ей стало лучше. Она отвечала ему вежливо, но довольно холодно. Он посидел несколько мгновений, а затем, резко вскочив, прошелся по комнате. Элизабет удивилась, но не вымолвила ни слова. После нескольких минут молчания он, как будто преодолев волнение и нерешительность, приблизился к ней и выпалил:
– Все мои усилия оказались напрасными. Я ничего не могу поделать с собой. С чувствами не справишься. Вы должны позволить мне сказать, как я бесконечно восхищаюсь вами и горячо люблю вас.
Удивлению Элизабет не было предела. Она ошарашено смотрела на него, залилась краской, не могла взять в толк, о чем он говорит, и совершенно лишилась дара речи. Все это он посчитал признаками одобрения и немедленно обрушил на нее признания, описывая, какие чувства он испытывал к ней все это время. Говорил он складно, но не стал скрывать, что были и другие чувства, помимо сердечных, которые нужно было объяснить, и об испытываемой нежности к ней он говорил не более красноречиво, чем о своей уязвленной гордости. О чувстве унижения его достоинства из-за их неравного положения – огромном ущербе его собственной репутации и чести его рода, о связанном с этим сопротивлении со стороны семьи, которая никогда не примет подобных увлечений; все это красочно описывало ужасные раны, наносимые его сердцу и душе, но вряд ли способствовало успеху его объяснений.
Несмотря на свою глубоко укоренившуюся неприязнь, она не могла остаться равнодушной к столь бурному проявлению влюбленности, и поначалу даже стала сожалеть о той боли, которую ему предстояло испытать. Однако последовавшие признания настолько возмутили ее, что она в гневе утратила всякое сострадание. Тем не менее, она попыталась собраться с силами и спокойно ответить ему, когда он закончит свой монолог. В заключение он еще раз облек в слова силу того влечения, которое, несмотря на все его усилия, он не смог победить, и закончил выражением надежды, что теперь его страдания будут вознаграждены принятием его руки. Когда он это сказал, она с уверенностью могла видеть, что он не испытывает сомнений в положительном ответе. Он говорил об опасности и тревоге, а лицо его выражало спокойную самоуверенность. Такое обстоятельство могло только еще больше разгневать, и когда он умолк, ее щеки залились румянцем, и она сказала:
– В таких случаях, я думаю, положено выразить признательность за проявленные чувства, какие бы ответные они ни вызывали. Это так естественно – чувствовать признательность, и если бы я могла испытывать малейшую благодарность за ваши чувства, я бы сейчас поблагодарила вас. Но я не испытываю ничего подобного – я никогда не стремилась заслужить вашего хорошего мнения, а вы, в свою очередь, не были щедры в своих оценках. Меня огорчает, если я даже случайно причиняю кому-либо боль. Однако по отношению к вам это произошло без какого-либо умысла с моей стороны, и я надеюсь, что боль эта продлится недолго. Те же чувства, что долгое время, как вы мне сообщили, препятствовали выражению вашего восхищения, после этого моего объяснения без труда помогут вам ее преодолеть.