Гордость и предубеждение — страница 68 из 80

В ответ на этот вопрос Элизабет только рассмеялась. И так как мистер Беннет задал его без всякой задней мысли, он больше не мучил ее дальнейшими расспросами. Еще никогда Элизабет не приходилось с таким трудом изображать чувства, которых она не испытывала. От нее требовали, чтобы она смеялась, когда ей хотелось лить горькие слезы. Особенно жестоко ранил ее отец своими словами о безразличии мистера Дарси. И она никак не могла решить: то ли ей дивиться его недостаточной наблюдательности, то ли бояться того, что на самом деле не отец видит слишком мало, а она — слишком много.

Глава XVI

Вскоре после визита леди Кэтрин мистер Бингли вместо письма с извинениями, которого ждала Элизабет, смог привезти в Лонгборн мистера Дарси собственной персоной. Молодые люди приехали рано и, прежде чем миссис Беннет успела сообщить мистеру Дарси, что они имели честь принимать у себя его тетку (чего с трепетом ожидала ее дочь), мистер Бингли, жаждавший поскорее остаться с Джейн наедине, предложил всем отправиться на прогулку. Это предложение было одобрено. Миссис Беннет не имела обыкновения гулять, у Мэри никогда не было свободного времени, но пятеро остальных тотчас же вышли из дома. Бингли и Джейн, впрочем, охотно позволили себя обогнать. Они постепенно все больше отставали, и Элизабет, Китти и Дарси должны были развлекать друг друга, как умели. Впрочем, все трое говорили очень немного. Китти лишилась языка, потому что робела перед Дарси, Элизабет набиралась решимости перед неким отчаянным шагом, а он, возможно, был занят тем же.

Они шли в направлении Лукас Лоджа, где Китти собиралась повидать Мерайю. И, так как разлука с Китти не могла, по мнению Элизабет, служить основанием для общего беспокойства, они смело отправились дальше вдвоем. Наступил момент, когда она должна была проявить свою смелость, и, почувствовав прилив решимости, она поспешно сказала:

— Вы знаете, мистер Дарси, я — ужасная эгоистка. И, чтобы облегчить собственную душу, мне ничего не стоит невзначай взвалить бремя на вашу. Так вот, я больше не в силах удерживаться от того, чтобы выразить вам благодарность за вашу необыкновенную заботу о моей злосчастной сестре. С первой же минуты, когда мне стало известно о вашем поступке, я все время испытываю жгучую потребность сказать вам, как сильно это чувство волнует мое сердце. И если бы о вашей роли узнала моя семья, мне, разумеется, не пришлось бы благодарить вас только от собственного имени.

— Мне неприятно, право, мне очень неприятно, что вы об этом узнали, — растерянно отвечал Дарси. — Представленные в неверном свете, эти сведения могли вас напрасно обеспокоить. Я и не предполагал, что миссис Гардинер так мало заслуживает доверия.

— О нет, вам вовсе не следует сердиться на мою тетушку. Ваше участие в этом деле стало известно мне прежде всего благодаря легкомыслию Лидии. И, разумеется, я не могла спокойно спать, пока мне не удалось разузнать все подробности. Итак, все же позвольте мне еще раз вполне серьезно поблагодарить вас от лица всей нашей семьи за ваше великодушие, с которым вы приняли на себя так много хлопот и перенесли столько неприятностей в поисках беглецов.

— Если уж вам непременно нужно меня поблагодарить, — ответил он, — то пусть это исходит от вас одной. Я не могу отрицать, что желание порадовать вас было одной из причин, заставивших меня вмешаться. Но остальные члены вашей семьи, при всем моем уважении к ним, не обязаны мне ничем — я думал только о вас.

Элизабет была слишком смущена, чтобы что-то сказать. После непродолжительного молчания ее спутник добавил:

— Вы слишком великодушны, чтобы играть моим сердцем. Если ваше отношение ко мне с тех пор, как мы с вами говорили в апреле, не изменились — скажите мне сразу. Мои чувства и все мои помыслы — неизменны. Но вам достаточно сказать одно слово, и я больше не заговорю о них никогда.

Всей душой понимая неловкость его положения, Элизабет заставила себя ответить. И она сразу, хоть и не очень красноречиво, дала ему понять, что за протекшее время она стала смотреть на него совсем по-другому и теперь с благодарностью и радостью принимает его сегодняшние заверения. Такого ощущения счастья, какое охватило его при этих словах, он еще никогда не испытывал. И он постарался вложить его в столь пламенные и глубокие слова, которые могли найтись только у человека, охваченного истинной страстью. Если бы Элизабет была способна посмотреть ему в глаза, она заметила бы, насколько красил его отраженный на его лице искренний восторг. Но, хотя она не осмеливалась на него смотреть, она могла его слушать. И по мере его рассказа о том, как много она для него значила, его привязанность к ней становилась для нее все дороже и дороже.


Они шли вперед, сами не зная куда. Слишком многое нужно было обдумать, почувствовать, сказать, чтобы внимание могло сосредоточиться на чем-нибудь постороннем. Вскоре Элизабет обнаружила, что понять друг друга им во многом помогли усилия леди Кэтрин. Тетка и впрямь встретилась с ним, проезжая через Лондон, и рассказала ему о своей поездке в Лонгборн, причине этой поездки и разговоре с Элизабет. Она особенно подчеркивала, что, по ее мнению, ответы мисс Беннет ясно доказывали ее наглость и испорченность. Разумеется, она не сомневалась, что это поможет ей вырвать у племянника обещание, которого она не добилась в Лонгборне. Но, на беду ее сиятельства, рассказ произвел действие совершенно противоположное.


— Это вселило в меня надежду, — добавил он, — о которой я до той поры не смел и мечтать. Я знал вашу прямоту и понимал, что если бы вы решительно были настроены против меня, то сказали бы об этом моей тетке открыто.

Покраснев и засмеявшись, она ответила:

— О да, вы достаточно знакомы с моей откровенностью. И вполне могли считать, что я на это способна. После того, как я разбранила вас прямо в лицо, мне, конечно ничего не стоило высказать свое мнение о вас кому-нибудь из вашей родни.

— Но разве вы что-нибудь обо мне сказали, чего я не заслуживал? И хотя ваши обвинения основывались на ошибочных сведениях и исходили из ложных представлений, мое поведение в тот вечер было достойно самого сурового порицания. Оно было непростительным. Я вспоминаю о нем с ужасом.

— Давайте не спорить о том, чья доля вины была в этот вечер больше, — сказала Элизабет. — Каждый из нас, если судить строго, вел себя небезупречно. Но, надеюсь, что с той поры мы оба немного научились учтивости.

— Я не могу простить себя так легко. Память о том, что я тогда наговорил, — о моем поведении, манерах, словах, — все эти месяцы вызывала и вызывает в моей душе жесточайшую душевную муку. Мне никогда не забудется ваш, столь заслуженный мною упрек: «Если бы вы вели себя, как подобает благородному человеку», — сказали вы тогда. Вы не знаете, вы едва ли можете вообразить, какую боль причинили мне этой фразой. И я должен признаться, что лишь спустя некоторое время у меня хватило ума понять, насколько вы были правы.

— Но я даже представить себе не могла, что эти слова могут произвести такое сильное действие. Я совсем не думала, что вы почувствуете их так глубоко.

— Легко этому верю. Вы ведь в самом деле тогда считали, что я лишен естественных человеческих чувств. Я никогда не забуду выражения вашего лица, когда вы сказали, что я не мог бы найти ни одного способа предложить вам свою руку, который склонил бы вас ее принять.

— Прошу вас, не надо больше повторять того, что я сказала в тот вечер. Все это было ошибкой и должно быть забыто. Поверьте, что уже давно память об этом не вызывает во мне ничего, кроме стыда.

Дарси напомнил о своем письме.

— Скажите, — спросил он, — сразу ли оно заставило вас обо мне лучше подумать? Когда вы его читали, вы ему верили?

Она рассказала, какое впечатление произвело на нее это письмо и как постепенно рассеивались ее прежние предубеждения.

— Я знал, — сказал Дарси, — что оно причинит вам боль. Но это было необходимо. Надеюсь, вы его уничтожили? Мне бы ни за что не хотелось, чтобы вы сейчас перечитали некоторые места — особенно из начала. Я припоминаю оттуда отдельные фразы, которые справедливо должны вызывать ко мне ненависть.

— Если, по-вашему, для сохранения моей привязанности это важно, я его сожгу. Но оно не может повлиять на мои чувства — они не настолько изменчивы. Хотя, как мы оба знаем, они и не всегда бывают незыблемыми.

— Когда я писал это письмо, — заметил Дарси, — мне казалось, что я совершенно холоден и спокоен. Но позже я понял, что оно было написано в минуту величайшего душевного волнения.

— Письмо поначалу и вправду горькое. Но позже оно становилось совсем другим. Его конец — само милосердие. Но давайте больше не думать об этом письме. Чувства того, кто его написал, и той, которая его прочла, настолько изменились, что все связанные с ним неприятные обстоятельства должны быть забыты. Одна из моих философских заповедей, с которыми я еще вас познакомлю, гласит: «Вспоминай что-нибудь только тогда, когда это доставляет тебе удовольствие».

— Признаюсь, я не очень-то высоко ставлю подобную философию. Вам в своих воспоминаниях настолько не в чем себя упрекнуть, что ваше спокойствие зиждится не на философии, а на более надежном основании — чистой совести. Со мной все обстоит по-другому. Я не смею, не должен отвергать приходящие в голову мучительные воспоминания. Всю жизнь я был эгоистом, если не по образу мыслей, то, во всяком случае, в своих поступках. Когда я был ребенком, мне дали понятие о правильном и неправильном, но не показали, как надо исправлять свой характер. Мне привили хорошие принципы, но позволили следовать им с гордостью и высокомерием. Будучи, на свою беду, единственным сыном (а в течение многих лет — и единственным ребенком), я был испорчен моими самими по себе добрыми родителями (мой отец был особенно добрым и отзывчивым человеком). Они допускали, одобряли, почти воспитывали во мне эгоизм и властность, пренебрежение ко всем, кто находился за пределами нашего семейного круга, презрение ко всему остальному миру, стремление низко оценивать ум и достоинства других людей по сравнению с моими собственными. Таким я был от восьми до двадцати восьми лет. И таким бы я и оставался до сих пор, если бы не вы, моя чудеснейшая, моя обожаемая Элизабет! Чем только я вам не обязан! Вы преподали мне урок, который поначалу показался мне, правда, горьким, но на самом деле был необыкновенно полезен. Вы научили меня необходимому душевному смирению. Я предложил вам свою руку, не сомневаясь, что она будет принята. А вы показали мне, насколько все мои качества недостаточны для того, чтобы меня могла полюбить женщина, любовью которой стоит по-настоящему дорожить.