этом. Вы не смеете, вы не можете отрицать, что стали главным, если не единственным средством их разлученья, одного подвергнув всеобщему осужденью за капризность и ветреность, другую обрекши на всеобщие насмешки над разбитыми надеждами, и обоих подарив острейшим несчастьем.
Она умолкла и с немалым негодованьем узрела, что он слушает, явно ни капли не раскаиваясь. Он даже глядел на нее, выдавив улыбку притворного недоверья.
— Можете ли вы сие отрицать? — повторила она.
С нарочитой безмятежностью он отвечал:
— Я не желаю отрицать, что сделал все мне подвластное, дабы разлучить моего друга с вашей сестрою, или же — что я рад своему успеху. К нему я был добрее, нежели к себе самому.
Элизабет сочла чрезмерно вежливым показать, что расслышала сие любезное замечанье, однако смысл его постигла, и он вряд ли мог ее умиротворить.
— Но неприязнь моя, — продолжала она, — коренится не только в этом. Мое мненье сложилось задолго до того, как сие имело место. Ваш характер предстал мне в подробном изложеньи, кое я много месяцев назад выслушала от господина Уикэма. А по сему поводу что вы можете сообщить? Какой воображаемой защитой друга прикроетесь? Под какой личиною станете лгать?
— Вы рьяно принимаете участье в сем джентльмене, — молвил Дарси, отчасти порастеряв безмятежность и покраснев гуще.
— Кто, зная о его бедах, не примет в нем участья?
— Его бедах! — презрительно повторил Дарси. — О да, беды его были грандиозны.
— И причинены вами, — с жаром вскричала Элизабет. — Вы повергли его в нынешнюю его бедность — относительную бедность. Вы лишили его преимуществ, кои были ему уготованы, о чем вы знали. Вы отняли у него лучшие годы жизни, ту независимость, коя была его правом и по закону, и по совести. Вы совершили все это и притом поминаете его беды с пренебреженьем и насмешкою.
— Так вот, — вскричал Дарси, стремительно меряя шагами комнату, — что вы думаете обо мне! Вот каково ваше обо мне сужденье! Благодарю за то, что объяснили столь пространно. По вашим подсчетам, вина моя и впрямь огромна! Вероятно, впрочем, — прибавил он, остановившись и обернувшись к ней, — сии преступленья можно было бы отмести, если б я не ранил вашу гордость, честно признавшись в угрызеньях, кои столь долго мешали мне принять серьезное решенье. Сии жестокие обвиненья, возможно, не прозвучали бы, яви я предусмотрительность, сокрой свои муки, польсти вам, уверяя, что мною движут безоговорочная, незамутненная приязнь, и разум, и раздумья, и все на свете. Но всякие личины отвратительны мне. Я не стыжусь чувств, о коих вам поведал. Они были естественны и праведны. Неужто ожидаете вы, что я возрадуюсь вульгарности ваших родственников? Поздравлю себя, рассчитывая обрести родню, чье положенье в жизни столь решительно ниже моего?
С каждым мигом Элизабет злилась все больше, однако изо всех сил тщилась сохранять самообладанье, говоря:
— Вы заблуждаетесь, господин Дарси, если полагаете, будто ваша речь повлияла на меня иначе, нежели избавила от беспокойства, кое я, возможно, испытала бы, отказывая вам, если б вы повели себя благородно.
Она видела, как он вздрогнул при сих словах, однако ничего не ответил, и она продолжала:
— Вы не могли бы предложить мне руку и сердце никаким манером, кой соблазнил бы меня принять ваше предложенье.
И снова он был очевидно потрясен; он взирал на нее со смесью недоверья и досады. Она продолжала:
— С самого начала, можно даже сказать — с первого мгновенья нашего знакомства манеры ваши совершенно убедили меня в вашей заносчивости, вашем самомненьи и вашем себялюбивом презреньи к чувствам прочих; они создали основу неодобренья, на коей дальнейшие событья возвели нерушимую неприязнь; и месяца не прошло, прежде чем я поняла, что вы последний человек в этом мире, к браку с коим меня возможно принудить.
— Вы высказались вполне ясно, сударыня. Я совершенно постигаю ваши чувства и ныне должен лишь устыдиться своих. Прошу простить за то, что отнял у вас столько времени, и примите наилучшие пожеланья здоровья и счастья.
С этими словами он выбежал из комнаты, и Элизабет тотчас услышала, как открылась дверь и г-н Дарси покинул дом.
Рассудок ее пребывал в болезненном смятеньи. Не в силах стоять на ногах, совершенно ослабев, она села и проплакала полчаса. Она рассуждала о том, что произошло, и с каждым воспоминаньем изумленье ее росло. Получить предложенье от г-на Дарси! Г-н Дарси влюблен в нее столько месяцев! До того влюблен, что хочет жениться, невзирая на все возраженья, кои заставили его воспрепятствовать женитьбе его друга на ее сестре и кои в его случае наверняка еще настоятельнее, — сие почти невероятно! Ненароком внушить столь могущественную привязанность весьма лестно. Однако гордость его, его омерзительная гордыня, его бесстыдное признанье в том, что сотворил он с Джейн, его непростительное подтвержденье — в отсутствие любых оправданий — и бесчувственная манера, с коей он говорил о г-не Уикэме, жестокость к каковому он и не подумал отрицать, вскоре преодолели жалость, на миг пробужденную раздумьями о его привязанности.
В немалой ажитации Элизабет размышляла, пока грохот экипажа леди Кэтрин не напомнил ей, сколь мало готова она столкнуться с пристальным взором Шарлотты; засим она поспешила к себе.
Глава XII
Наутро Элизабет проснулась с теми же думами и размышленьями, что накануне в конце концов смежили ее веки. Она еще не оправилась от удивленья; невозможно было помыслить более ни о чем, и, совершенно нерасположенная к любого рода занятью, она вскоре после завтрака решила порадовать себя свежим воздухом и ходьбою. Она направилась прямиком к любимому прибежищу, но тут воспоминанье о появленьях там г-на Дарси остановило ее, и, не войдя в парк, она свернула на тропинку, что вела прочь от дороги. Пообок тянулась парковая изгородь, и вскоре Элизабет миновала калитку.
Два-три раза она прошлась по тропинке, а затем приятность утра соблазнила ее остановиться у калитки и заглянуть в парк. Пять недель, что провела Элизабет в Кенте, сильно переменили графство, и всякий день одаривал ранние деревья новой листвою. Элизабет уже собралась отправиться дальше, но тут в рощице на краю парка заметила некоего джентльмена, каковой направлялся к ней, и, опасаясь, что сие г-н Дарси, тут же отступила. Однако человек приближался и уже мог ее разглядеть; поспешно выступив вперед, он окликнул ее. Она отвернулась, однако, услышав, что ее зовут, хоть голос и принадлежал, как выяснилось, г-ну Дарси, вновь приблизилась к калитке. Он тоже успел подойти и, протянув Элизабет письмо, кое она машинально взяла, с высокомерной невозмутимостью сказал:
— Я некоторое время гулял в роще, надеясь встретить вас. Не окажете ли вы мне честь ознакомиться с этим письмом? — И затем, слегка поклонившись, повернул назад и вскоре исчез.
Не ожидая удовольствия, однако терзаемая любопытством, Элизабет вскрыла письмо и, к растущему своему изумленью, узрела, что конверт содержит два листа, исписанные сплошь и весьма убористо. Конверт был равно густо исписан. Шагая дальше по тропинке, Элизабет приступила. Над письмом значилось, что написано оно в Розингсе, нынче в восемь утра, и содержанье его было таково:
Получив сие письмо, не тревожьтесь, сударыня, предчувствиями, что оно содержит повторное живописанье тех чувств или же возобновленье тех предложений, кои были столь отвратительны Вам вчера вечером. Я пишу, отнюдь не намереваясь причинить Вам боль или же унизить себя, цепляясь за мечты, кои ради взаимного счастья невозможно забыть чрезмерно скоро, и усилия, необходимые для сочиненья, а равно прочтенья сего послания, были бы избегнуты, если б натура моя не требовала, чтобы оно было написано и прочитано. Посему я настаиваю на Вашем вниманьи, и простите мне сию вольность; Ваши чувства, я знаю, даруют мне сие вниманье без охоты, однако я требую его от Вашей справедливости.
Вчера вечером Вы предъявили мне два обвиненья весьма различной природы и отнюдь не равной значимости. Первое гласило, что, презрев чувства сторон, я разлучил г-на Бингли с Вашей сестрою, второе же — что я, пренебрегши многообразьем притязаний, пренебрегши честью и человечностью, погубил текущее преуспеянье и сокрушил будущее г-на Уикэма. Умышленно и беспричинно изгнать спутника моей юности, признанного любимца моего отца, молодого человека, у коего едва ли наличествовали иные источники дохода, помимо нашего покровительства, и кой был воспитан в ожидании осуществленья такового, — сие безнравственность, с какой не в силах сравниться разлученье двух молодых персон, чья привязанность взросла за какие-то несколько недель. Впрочем, от суровости обвиненья касаемо сих двух обстоятельств, кое вчера было столь щедро излито, я надеюсь оказаться избавлен в дальнейшем, когда Вы прочтете нижеследующее повествованье о моих поступках и их мотивах. Если, изъясняя те, что касаются меня, я окажусь пред необходимостью описывать чувства, кои оскорбительны для Вас, могу лишь сказать, что о сем жалею. Следует повиноваться необходимости — а дальнейшие извиненья абсурдны. Я недолго пробыл в Хартфордшире, прежде чем вместе с прочими понял, что Бингли предпочитает Вашу старшую сестру любой другой женщине в графстве. Но лишь в вечер танцев в Незерфилде заподозрил я, что чувства его являют собою серьезную привязанность. Я и прежде нередко наблюдал его влюбленности. На том балу, когда я имел честь танцовать с Вами, нечаянные сведенья, изложенные сэром Уильямом Лукасом, впервые сообщили мне, что вниманье Бингли к Вашей сестре вызвало всеобщие ожиданья их свадьбы. Сэр Уильям означил сие непререкаемым событьем, в коем нерешенным остается лишь время одно. С того мгновенья я стал пристально наблюдать за поведеньем своего друга и узрел, что его неравнодушие к юной г-же Беннет превышает все, что я когда-либо за ним замечал. Равно наблюдал я и за Вашей сестрою. Вид ее и манеры были по обыкновенью радушны, жизнерадостны и обворожительны, однако лишены малейших примет особого расположенья, и после изученья ее в тот вечер я остался в убежденьи, что она, хоть и принимает его ухаживанья с удовольствием, взаимностью его к таковым не понуждает. Если Вы в сем не ошибаетесь, стало быть, ошибку допустил я. Ваше разуменье сестры превосходит мое, а посему последнее вероятно. Если так, если сия ошибка ввела меня в заблужденье, Ваш гнев не лишен был резонов. Однако я не побоюсь утверждать, что наипроницательнейшего наблюдателя безмятежность ее лица и манер уверили бы в том, что, как бы ни была очаровательна ее натура, сердце ее затронуть вряд ли легко. Безусловно, я желал верить, что она равнодушна, — однако рискну утверждать, что изысканья мои и решенья обыкновенно не подвержены влиянью моих надежд или же опасений. Я верил, что она равнодушна, не поскольку сего желал, — я верил в сие в беспристрастной убежденности столь же искренне, сколь желал сего рассудком. Возраженья мои против брака не исчерпывались теми, для преодоленья коих, как говорил я вчера, в моем случае потребовалось беспредельное могущество страсти; недостаток связей для друга моего вряд ли был бы столь же разрушителен. Но имелись и другие причины моего нерасположенья — причины, кои, хоть и существуют, и существуют притом в равной степени в обоих наших случаях, я сам старался забыть, поскольку они не представлялись мне непосредственно. Сии причины следует изложить, пускай и кратко. Положенье семейства Вашей матери, хоть и вызывает порицанье, — ничто в сравненьи с абсолютным отсутствием приличий, кое столь часто, почти неизменно выказывают она, Ваши три младшие сестры, а порою даже Ваш отец. Простите меня. Мне больно Вас обижать. Но пусть Ваше беспоко