йство из-за изъянов Ваших близких и Ваше неудовольствие от изображенья оных утешено будет тем, что, поскольку Вы вели себя манером, кой бежал подобных упреков, всеобщие похвалы Вам и Вашей старшей сестре достойны Ваших умов и нравов. Я лишь добавлю, что событья того вечера мненье мое обо всех сторонах подтвердили и обострили все подгонявшие меня прежде резоны охранить моего друга от брака, мне представлявшегося весьма неудачным. Он, как Вы, я уверен, помните, уехал из Незерфилда в Лондон на следующий день, намереваясь вскорости вернуться. Ныне уместно описать мою роль. Беспокойство его сестер не уступало моему; вскоре наше единодушие открылось, и, равно сознавая, что в деле удаленья их брата из Хартфордшира нельзя терять ни минуты, мы вскоре приняли решенье догнать его в Лондоне. Мы отправились — и в Лондоне я охотно взял на себя обязанность указать своему другу определенные недостатки его выбора. Я описывал и втолковывал их с жаром. Впрочем, сколь бы ни пошатнули или ни задержали его решимости сии увещеванья, полагаю, они бы не предотвратили в итоге брака, не поддержи я их увереньями в равнодушии Вашей сестры, кои я изложил не колеблясь. Прежде он полагал, будто она отвечает на его привязанность искренней, хоть и не равной взаимностью. Но Бингли обладает невероятной природной скромностью и больше доверяет моему мненью, нежели своему. Посему убедить его, что он обманывается, не составило особого труда. Едва он в сем убедился, отговорить его от возвращенья в Хартфордшир стало делом едва ли одной минуты. Я не могу винить себя за то, что так поступил. Во всем этом деле однажды лишь поведенье мое не вспоминается мне с удовлетвореньем — я опустился до хитрости, скрыв от него пребыванье Вашей сестры в городе. О сем я знал, поскольку сие стало известно г-же Бингли, однако брат ее по-прежнему пребывает в неведеньи. Вероятно, они могли бы встретиться без тяжких последствий, однако мне представлялось, что его расположенье к ней недостаточно угасло и посему встреча с нею не лишена риска. Пожалуй, сия утайка, сей обман ниже меня. Однако это сделано, и сделано к лучшему. Касательно сего предмета мне более нечего рассказать и не за что извиняться. Если я ранил чувства Вашей сестры, сие свершено было непреднамеренно, и хотя мотивы, управлявшие мною, Вам вполне естественно могут мниться неубедительными, я пока не пришел к порицанью оных. Что касается второго, более весомого обвиненья в том, что я причинил зло г-ну Уикэму, я могу опровергнуть его, лишь изложив Вам всю историю его связи с моей семьею. В чем именно он обвинял меня, я не знаю, однако для подтвержденья того, что я поведаю, я в силах предоставить более одного несомненно правдивого свидетеля. Г-н Уикэм — сын очень уважаемого человека, кой много лет управлял всеми владеньями Пемберли и коего безупречность в распоряженьи доверием моего отца естественно понудила последнего быть ему полезным; соответственно, на Джорджа Уикэма, кой приходился моему отцу крестником, сия доброта распространялась щедро. Мой отец платил за его учебу в школе, а затем в Кембридже — весьма важная поддержка, ибо его собственный отец, будучи беден по причине сумасбродности жены, не в состояньи был бы дать ему образованье, подобающее джентльмену. Мой отец не просто любил общество сего молодого человека, чьи манеры всегда были обворожительны, но питал относительно него высочайшие надежды, рассчитывал, что призваньем станет ему церковь, намеревался сию карьеру поддержать. Что касается меня, много, много лет прошло с тех пор, как я впервые сменил о нем мненье. Порочные склонности — отсутствие принципов, кое он старался охранить от постиженья лучшим своим другом, не могли бежать вниманья молодого человека, почти сверстника, располагавшего возможностями наблюдать его в мгновенья опрометчивости, — возможностями, коих не мог иметь г-н Дарси. Ныне я вновь вынужден причинить Вам боль — насколько глубокую, известно Вам одной. Но какие бы чувства ни вызывал г-н Уикэм, подозренье касательно их природы не помешает мне описать подлинную его натуру. Сие лишь дарует мне лишний резон. Мой достойный отец умер около пяти лет назад, и привязанность его к г-ну Уикэму до последнего дня была столь неколебима, что в завещаньи своем он особо рекомендовал мне способствовать его карьере наилучшим манером, кой допускает его профессия, и пожелал, чтобы, если г-н Уикэм станет священником, один богатый фамильный приход был передан ему, как только освободится. Также г-ну Уикэму причиталось наследство в тысячу фунтов. Его отец ненадолго пережил моего, и каких-то полгода спустя после этих событий г-н Уикэм написал мне, что, передумав становиться священником, он надеется, я не сочту, будто с его стороны неразумно ожидать более насущных денежных средств взамен должности, коя не может принести ему выгоды. Он отчасти намеревается, прибавил он, изучать право, а я наверняка знаю, что наследства в тысячу фунтов для сей цели совершенно недостаточно. Я скорее надеялся, нежели верил, что он искренен, но в любом случае вполне готов был на сие предложенье согласиться. Я знал, что г-ну Уикэму не быть священником. Итак, дело вскоре уладилось. Он отказался от всех притязаний на поддержку по церковной части, даже если возникнут обстоятельства, при коих он мог бы таковую получить, и взамен принял три тысячи фунтов. Казалось, все сообщение меж нами прекратилось. Я слишком дурно думал о нем, чтобы приглашать его в Пемберли или терпеть его общество в городе. В городе, насколько я понимаю, он в основном и жил, хотя изученье права было всего лишь притворством, и ныне, свободный от любых оков, он вел жизнь праздную и беспутную. Года три я почти не имел о нем вестей, однако по кончине священника в приходе, когда-то предназначенном ему, он вновь обратился ко мне с письмом, желая получить бенефиций. Обстоятельства его, заверил он меня — и я без труда в сие верю, — весьма дурны. Он почитает право занятьем до крайности невыгодным и ныне полон решимости обратиться к церкви, если я предоставлю ему сей приход — в чем, он был уверен, особо не приходилось сомневаться, ибо он пребывал убежден, что другого соискателя у меня нет и я не мог забыть намерений боготворимого отца. Вряд ли Вы упрекнете меня за то, что я отказался выполнять его просьбу и устоял пред повторными требованьями. Негодованье его было пропорционально стесненности его обстоятельств, и, не сомневаюсь, он без колебаний яростно винил меня пред посторонними, как без колебаний попрекал меня самого. После этого всякая видимость знакомства испарилась. Я не знаю, как он жил. Однако прошлым летом он вновь и притом весьма болезненным образом завладел моим вниманьем. Далее я вынужден упоминать событья, кои сам предпочел бы забыть и кои никакое менее настоятельное обязательство не заставило бы меня раскрыть ни единому человеку. Сказав сие, я не сомневаюсь в конфиденциальности. Моя сестра, моложе меня десятью с лишним годами, осталась под опекою — моею и племянника моей матери полковника Фицуильяма. Около года назад ее забрали из школы и устроили в Лондоне, а прошлым летом с дамою, коя заправляла домом, сестра уехала в Рамсгит; туда же — несомненно, с умыслом, — отправился г-н Уикэм, ибо выяснилось, что он и прежде был знаком с г-жою Янг, в чьей натуре мы весьма прискорбно ошиблись; при ее попустительстве и вспомоществованьи он до того втерся в доверье к Джорджиане, чье нежное сердце отчетливо помнило его доброту к ней, еще ребенку, что она уверилась, будто влюблена, и согласилась с ним бежать. Ей тогда было каких-то пятнадцать лет, что должно ее оправдывать, и, сообщив о ее опрометчивости, я счастлив прибавить, что сведеньями о сем обязан ей самой. Я внезапно присоединился к ним за день-другой до спланированного побега, и Джорджиана, не в силах вынести и мысли о том, чтоб опечалить и оскорбить брата, коего почитала почти отцом, во всем мне призналась. Можете вообразить, что я пережил и как поступил. Забота о репутации и чувствах моей сестры помешали публичному разоблаченью, однако я написал г-ну Уикэму, кой уехал немедля, а г-жа Янг, разумеется, была уволена. Бесспорно, основной целью г-на Уикэма было наследство моей сестры, кое составляет тридцать тысяч фунтов, однако не могу не предположить, что его надежда отомстить мне также явилась сильным побужденьем. Месть его и впрямь была бы совершенной. Таково, сударыня, честное повествованье обо всех событьях, кои затрагивают нас обоих, и, если Вы не отвергнете их абсолютно как ложь, Вы, я надеюсь, не станете отныне винить меня в жестокости к г-ну Уикэму. Мне неведомо, каким манером, под какой личиною он лгал Вам, но, вероятно, успеху его дивиться не стоит. Прежде Вы не знали всех обстоятельств, и раскрытье лжи было не в Вашей власти, а подозренье — явно не в Вашей природе. Возможно, Вы недоумеваете, отчего все сие не было поведано Вам вчера. Но тогда я владел собою недостаточно и не постигал, что можно или же следует раскрыть. В доказательство правдивости всего изложенного я могу обратиться к свидетельству полковника Фицуильяма, кой по причине родственной связи и неизменной дружбы, а тем более будучи одним из душеприказчиков моего отца, неминуемо знаком со всеми подробностями сего дела. Если отвращенье Ваше ко мне обесценит мои утвержденья, та же причина не может помешать Вам доверять моему кузену, и дабы Ваша беседа с ним была возможна, я постараюсь найти способ нынче утром передать сие письмо Вам в руки. Благослови Вас Господь — вот и все, что мне остается прибавить.
Фицуильям Дарси.
Глава XIII
Принимая от г-на Дарси письмо, Элизабет ожидала возобновленья вчерашних предложений — или же вовсе не питала ожиданий относительно содержания посланья. Однако, учитывая сие содержанье, легко предположить, сколь жадно читала она и какой разлад вызвало оно в ее душе. Едва ли найдутся слова, чтобы описать ее чувства. Поначалу она с изумленьем поняла, что он полагает, будто в силах принести извиненья, и неколебимо уверилась, что он не может объяснить ничего такого, чего праведный стыд не пожелает скрыть. С величайшим предубежденьем углубилась она в его повествованье о событьях в Незерфилде. Она читала с жадностью, коя едва ли дозволяла постиженье, и, в нетерпеньи желая узнать, что принесет следующая фраза, не обнаруживала способности вникнуть в смысл той, коя представала взору. Его уверенность в безразличьи ее сестры Элизабет тотчас отмела как ложь, а его описанье подлинных, наихудших возражений против брака слишком разозлило ее, чтобы явить автору справедливость. Он вовсе не сожалел о том, что натворил, и сие устраивало ее; стиль его дышал не раскаяньем, но высокомерьем. Воплощенная гордыня и дерзость.