заработная плата побеждает окончательно и вытесняет все остальные.
В словаре Ушакова (1935) как основное дано уже слово зарплата, хотя официально во всех справочниках предлагалось писать и говорить заработная плата — так в «Политическом словаре» 1928 года. Разговорная речь сокращает это сложное выражение до «русского» слова зарплата. Тем более, что в звучании оно похоже на старинное заплата, которое обозначало платеж и известно с 1567 года, до начала XIX века было в широком ходу, и на новое русское заработок (известно с 1863 года по словарю Даля).
Однако и слово зарплата не могло бы вытеснить привычного слова жалованье, не будь у него нового соперника — с другой стороны, со стороны низкого, разговорного стиля. Это третье слово отмечается в 1939 году в словаре Ушакова с пометкой «просторечное» — получка. К основным, существовавшим прежде значениям слова — получение чего-то, например, материалов, получение зарплаты и т. д. — стало присоединяться переносное значение зарплата, а это значение старого слова, постепенно распространяясь, перешло и в разговорную речь. Словарь Ожегова в первом его издании (1949) слово получка помечает не как просторечное, а как разговорное, т. е. допустимое и в литературной речи, слово. «Литературность» слова зарплата поддерживается тем, что есть высокое (и устаревшее) слово жалованье, а наряду с ним и разговорное получка. Понятие, кажется, выражено одно и то же, а вот отношение к словам разное. В словесном образе жалованье отражается позиция того, кто дает, жалует из высокой милости; в термине зарплата нет никаких эмоций — простая констатация факта; слово получка выражает позицию того, кто получает жалованье как установленную зарплату. В подобном различении социального взгляда на одно и то же явление и заключается смена словесного образа, которая как бы участвует в общем процессе выработки новой социальной реальности в обществе. Слово получка, несмотря на признание его некоторыми словарями, все еще остается слишком просторечным, но именно потому, что для многих из нас неприемлема и та позиция, с которой слово-представление возникает. Эмоциональный его подтекст слишком ясен, чтобы слово могло обернуться холодным и беспристрастным термином. Однако наличие этого слова очень важно: оно поддерживает нейтральность смысла и стиля у официального термина заработная плата.
А теперь вспомним эпиграф к этой главе, расшифруем его.
Корень слова, такого, как жалованье, например, действительно образ, который связывает во времени множество слов, соединяя их общим смыслом для всех поколений русских людей. Когда бы ни возникло новое слово этого корня, значение его может меняться, выражая понятия, в нем заключенные, но образ слова, то представление, которое прорастает в веках, проникая из прошлого в будущее, сохраняется и является глубоко национальным. Его и точно не нужно пояснять другим образом, он всегда понятен. Но если со временем изменится образ и стиль самой жизни и человек вступит в новый этап своего развития, именно этот образ устареет и должен будет уступить место другому.
Служба, должность, работа
Жалованье и зарплату получают за работу. Привычное в этом значении слово работа в обиходе является новым. Оно пришло из разговорной речи работников, то есть рабочих, заменив все прежние обозначения. Писатели первой половины XIX века с удивительным постоянством пишут о службе, с середины века — о должности: обычное выражение — «ходить в должность»; и только в наше время распространилось слово работа. На службе служили и за службу получали жалованье; в должности получали и получают зарплату, с работы несли получку.
Сегодня выражения идти в должность или получать жалованье кажутся странными, однако иногда употребляют и их.
В «Очерках русской жизни» публицист-народник Н. Шелгунов язвительно спорит с либеральной печатью, для которой интеллигентный пролетарий и родится лишь для того, чтобы служить, то есть делать то, что прикажут, и за это получать жалованье, пожалованное из милости! «Искать место, получить место, потерять место, ждать места, опять найти место» — в том и проходит вся жизнь интеллигентного пролетария, начиная с момента, как «окончил он образование».
Социальный смысл всех приведенных слов понятен. Н. Шелгунов открыто осуждает старые понятия место, жалованье и служба, потому что и в жизни прорастают новые общественные силы, рождается новое отношение к делу, труду и работе.
Сравнивая образный смысл наших слов, мы обнаружим в их переходах неуловимое стремление отозваться словом на усложнение самого труда и на отношение к нему. Служба — простое исполнение долга, должность — прямая обязанность, тогда как слово работа выражало некогда наивысшую степень принуждения; рабство — та же работа, только суффикс другой, книжный. Слово давно утратило исконный свой образ, стало термином общего употребления. Но в самих переходах от слова к слову: от службы через должность к работе — отразился образный смысл классовых точек зрения. Дворянская служба — чиновничья должность — работа настоящего работника. При социализме почетно было сказать: работа, работаю, работник, а не просто служу или — хожу в должность. Не должность, а радостный труд — вот в чем полагали призвание человека.
Многие слова, обозначающие работу, в наши дни изменяют свой смысл. Прежняя должность в присутствии сменилась местом службы, а это последнее слово — ставкой по штатному расписанию. Должность — место — ставка, сменяя друг друга, точней обозначили суть отношений конкретного человека к рабочему месту, показывая освобождение его самого от места. Вместо прежних присутствий появились учреждения, которые теперь чаще называются организациями. Вместо прошений, которые писались на чье-то имя, появились заявления, а в наши дни в речевой обиход все шире входит и слово просьба. «Обратился с прошением» — унизительно. «Обратился с заявлением» — официально. «Обратился с просьбой» — отношение равного к равному.
Все большая свобода личности выражается в этих движениях словесного образа. Может быть, и не отдавая себе отчета в смысле происходящих замен, человек откладывает в слове свое отношение к происходящим изменениям в социальной жизни общества.
Важны и источники, из каких постепенно берутся слова для подобных замен. Они носят классовый характер.
Канцелярски-книжными были первые обозначения: жалованье, служба, присутствие, прошение, должность… Они еще тесно связаны и с бытовыми значениями тех же слов: присутствие ведь не только работа, но вообще любое присутствие — на свадьбе, на собрании, на празднике, — где угодно. Боится канцелярский язык оторваться от обычных слов, привязан к ним.
Все такие слова в XX веке заменились высокими книжными, некоторые даже — церковными по происхождению, как учреждение. Заработная плата, должность, заявление и другие пришли из высокого стиля, составлены специально. А новые наши слова, приходящие им на смену, — либо простые, разговорные русские — ставка, получка, либо слова интернациональные — организация.
Всякое оживление словесного образа по необходимости идет от разговорной речи: только в ней этот образ нужен, живой, всем понятный, для всех приемлемый. Поначалу этот образ кажется грубым, потому что рождается в недрах низкого стиля, но, утрачивая первоначальный свой смысл, получает права гражданства как слово литературной речи. Только народная речь в образном стиле своем и способна к рождению новых слов.
Бунт, стачка, забастовка
Особенно быстро развивались понятия классовой борьбы в городе, где стремительно рос рабочий класс. При жизни одного поколения могли возникнуть слова, как будто складывавшиеся десятилетиями: развитие движения требовало и обновления слов, а через них — новых понятий о сущности самого движения, взглянем для примера на некоторые из них, сегодня известные каждому школьнику по учебнику истории.
В середине XIX века мужики в деревне, отказавшись работать в страду, когда все должны быть в поле, бродят, слоняясь, по деревне и на вопрос: «Что вы делаете?» — отвечают просто: «Бунтуем». Рассказывая об этом, П. А. Вяземский хотел сказать: вот какие мирные бывают бунты у русских мужиков. На самом же деле это уже стачка, хотя она и называется более привычным для того времени словом.
Путейский инженер А. И. Дельвиг, вспоминая события 1845 года и еще постоянно смешивая слова работники, рабочие люди и просто рабочие, обмолвился так: что-то «возбуждало между рабочими шум, называвшийся тогда бунтом». Это был именно бунт, а не стачка, как позже, не возмущение, потому что возмущение, например, могло происходить «между арестантами».
Д. Свербеев еще различал: «взбунтовались, как обыкновенно говорилось тогда, крестьяне», а вот у воспитанников дворянского лицея «в то время происходили какие-то беспорядки, по обыкновению называемые возмущениями». Для этого образованного дворянина, владевшего иностранными языками, события на Сенатской площади в 1825 году одновременно и бунт, и революция, в другом месте: «переворот, то есть просто революция». Итак, революции делают дворяне, у мужиков это стачки, которые называют бунтом. Для власти подобные выступления по-прежнему остаются бунтами, но в действительности они изменялись в своем характере. Эти изменения требовали своих обозначений.
В Словаре Академии Российской (1794) стачка определяется как союз, уговор: стакнулись люди для общего дела, а дело это — незаконное; круговая порука. Говорят о «стачке» мошенников — торговцев дровами в Петербурге (1871), о «стачке» в преступном мире (1866): «Не трону, коли на стачку пойдешь!» — то есть если договоримся. Все поначалу могло быть стачкой: о заговоре декабристов официозный журналист Н. Греч также выразился как о «нелепой стачке», да и вообще, по словам Н. Шелгунова, в XIX веке «стачку заключают и врачи, и винокуренные заводчики».