Со «стачек» начали и рабочие: сговор о сопротивлении, невыход на работу, пассивное ожидание милостей от хозяина. У народовольцев стачка — протест, забастовка. Мало чем отличается такая стачка от бунта крестьян, мало в ней сознательности. Но именно так и начиналась классовая борьба.
Слово забастовка в словари попало лишь в 1902 году, так долго оно входило в обиход. Сегодня в любом словаре стачка и забастовка даны как равнозначные, чуть ли не полные синонимы. Однако стачка — русское слово, которое применили русские рабочие на заре революционного движения, — обычная остановка в работе, вызванная экономическими требованиями; забастовка — интернациональное слово, произошло от итальянского basta, что и значит довольно, кончай.
Долго искали точное слово, способное выразить суть дела. Стакнуться в стачке — сговориться в сделке… слишком двусмысленно, здесь нет ничего специфически рабочего. Слово забастовка встречается и в словаре Даля (1866), здесь оно значит «шабаш или прогул по стачке, сообща, чтобы вынудить повышение платы» — вынудить… ясно, с чьего голоса сказано. Стакнуться да пошабашить — сговориться да бросить работу, — куда как конкретно и всем понятно. Эмоций в словесном образе еще довольно, понятия — нет. Разговорный, бытовой смысл слов еще не сгустился в революционный термин, поскольку и не «обеспечен» он был реальными действиями работников. Внимание сосредоточено на случайных признаках: на факте сговора, на остановке в работе. Нет осознанного понимания средств классовой борьбы и тем более — социальной сознательности. И в 60-е годы слово забастовка еще не утвердилось как термин, и в 70-е говорили о беспорядках, только с 80-х годов — о «забастовке рабочих», тут же и «забастовки студентов», «забастовки занятий в учебных учреждениях». Все столь же неопределенно в классовом отношении.
Реакционные газеты конца XIX века ловко жонглировали словами, различая студенческие забастовки и рабочие беспорядки. Стачка, смута, волнения, забастовка, бунт, беспорядок, — обозначения намеренно множатся, чтобы запутать и самую мысль, смягчить впечатление.
Наоборот, в революционной среде постепенно вырабатывалось дифференцированное отношение к формам классовой борьбы. В дневниках В. Г. Короленко такое отношение заметно: в 1898 году он говорит о «студенческих волнениях», а в 1901 году различает «стачки рабочих» и «забастовки студентов». В те же годы В. Я. Брюсов записывает в дневнике сообщения о студенческих волнениях.
Попутно следовало выработать и обозначение общего сбора участников «стачки», и поначалу сгодилось обычное русское слово расхожего языка: скоп. О скопе говорил П. Д. Боборыкин применительно к студенческим сходкам начала 60-х годов. Это слово выбрано неудачно, оно опорочено употреблением, которое не годится в данном случае. А. И. Герцен различал «тайные скопы» и «великое право сходов», то есть собраний. Оба слова разговорные, в отличие от книжного собрание, но словесный образ слова скоп становился вульгарным. Участник студенческого движения Л. Ф. Пантелеев, говоря о тех же студенческих сборах, сначала употребил, видимо, распространенное тогда слово сход — в положительном смысле, а затем, и уже окончательно, остановился на слове, которое и стало тогда основным обозначением этого явления: студенческие сходки. Именно так называли их и другие участники — но с иной стороны, правительственной.
Впоследствии это слово пригодилось и рабочим, и они приняли образный смысл этого русского слова: сходка, а не скоп.
Подпольная работа требовала осторожности, возникал особый язык, не всем понятный. Изменялись обозначения формы работы. У Гончарова мы встретим выражение подземная работа. Это выражение было широко распространено в XIX веке, обозначая явным образом не выраженную деятельность, в том числе, например, чиновника против своего начальника. Не годилось также и подвальная работа, хотя здесь внутренний образ был ближе пониманию русского человека: работа велась не в буквальном смысле под землею; оно не пошло в ход, поскольку подвальной аристократией в те годы называли старших дворников, как пишет Н. Шелгунов. «Подвальные писатели „Современника“ и „Русского слова“ гораздо опаснее», — писал в 1866 году критик В. Боткин поэту А. Фету. Подвальные — в том же смысле: подземные. В конце концов определился термин подпольная работа — то же, что и подземная, и подвальная, хотя уже без нежелательных эмоций. «Излагали даже сущность книг и брошюр „подпольного“ содержания, печатавшихся за границей», — пишет Н. Шелгунов, еще употребляя кавычки при новом тогда обороте.
Возникла необходимость в обозначении деятельности, запрещенной законом, действовавшим в Российской империи. Естественным первым движением мысли было именовать ее с помощью отрицания не. Законная деятельность — гласная (слово это придумал В. И. Даль, как и слово гласность вместо оглашение, огласка), а незаконная, следовательно, негласная. Студенческие кружки 60-х годов и были негласными. Слово не могло остаться, ибо было неточным: высланные в провинцию революционеры также попадали под «негласный надзор» полиции. Двусмысленность мешала слову стать термином, оно было замарано полицейским употреблением. Революционеры обратились к заимствованию — слово нелегальный встречаем с 80-х годов (Н. Шелгунов); после революции 1905 года и оно попало в подцензурные справочники и словари и стало термином нейтрального стиля.
Складывался особый язык революционеров, связанный с речью рабочей среды и вместе с тем интернациональный. На первых порах пытались обойтись привычными разговорными словами: сходка, стачка. Через несколько промежуточных форм, которые также оказывались негодными, рано или поздно останавливались на интернационализмах или на точных кальках с иностранных слов: забастовка, нелегальный…
И это тоже был способ международного единения рабочих — посредством слов интернационального значения. Все такие слова остались как памятник классовой борьбы.
Хорошая погода
Когда утрачивается образный смысл старинного слова, раскрывает оно себя в дополнительных определениях.
Издавна существовало в русском языке слово погода, означая всегда хорошую погоду. Плохая погода называлась просто непогодою. До сих пор в русских деревнях погодой называют лишь хорошую, преимущественно солнечную, погоду.
Но Петербург отличался ненастной погодой, особенно осенью и зимой. Как не отметить особым выражением нечто радостное, необычное, праздничное: солнце в столице! «День хорошей погоды в Петербурге, — писал Н. Г. Чернышевский, — источник бесчисленных облегчений в жизни, бесчисленных приятных ощущений для жителей Петербурга». Заметим сразу же: хорошей погоды. Н. Шелгунов, вспоминая дни детства, проведенные в Лесном в 30-е годы XIX века, писал: «Даже погода тогда была только хорошая; по крайней мере я не помню никаких других дней, кроме солнечных». Сначала отметили, как выразительный факт, погоду благоприятную и одарили ее сочетанием: хорошая погода. А личное впечатление поставляло десятки выразительных сочетаний, одно другого лучше: погода — тихая, ясная, прекрасная, прекраснейшая и даже — чудная.
Но как быть с плохой погодой? Какое слово подобрать для нее? И в столице до середины XIX века говорили просто: непогода, сочетание плохая погода неизвестно.
В. И. Даль описывал состояние дел просто: «На дворе погода какая-то средняя, то есть люди заезжие полагают, что она дурна; коренные жители находят, что она довольно сносна, и надеются, что к вечеру еще проведрится» — это о Петербурге, в котором круглый год, по замечанию столичных писателей, «сырой дождик и мокрый снег» или, выражаясь точнее, «холод, дождевой снег или снежный дождь». Действительно, очень трудно выявить словесный образ «плохой погоды» при наличии отрицательного непогода. Одно за другим появляются оценочные слова, эмоционально окрашенные, но при этом не указывающие на признак непогоды: как и многие в 60-е годы XIX века, Д. В. Григорович писал о дурной погоде, и такое выражение сохранялось до предвоенных лет XX века. Сначала говорили о скверной, потом о дрянной или ужасной, неблагоприятной, в 80-е годы — о хмурой, ненастной, скверной погоде, иногда и просто о сильной непогоде. Иное дело — погода хорошая.
Хорошая погода, выявляя образный смысл народного слова, не создает ли сочетание «масло масляное», какие мы во множестве находим сегодня в нашей речи? А дурная погода и вовсе абсурд: ведь есть слово непогода. Зачем же писатели развивали потаенную образность русского слова, сделав ее общепонятной? А сделали, не боясь нареканий в незнании русского языка, для того, чтобы сохранить слово погода как общее в обозначении всякой вообще погоды: и хорошая погода и дурная погода, все — погода, то есть годится для дела. Так и оживает старинный словесный образ: не только погожая, любая — погода.
Попыток дополнительным словом раскрыть значение старого слова, потускневший образ выявить прилагательным сделано много. Сегодня наше внимание останавливается только на том, что бросится вдруг в глаза, насторожит, а все остальные выражения мы как бы не замечаем, настолько они удачны. Хорошая погода — разве плохо?
В современном словаре эпитетов слово погода наделено уже сотней определений, причем большинство — с отрицательной оценкой. Плохая погода по-прежнему в центре внимания, и теперь ее именуют пакостной, собачьей или канальской (что на европейских языках и значит — собачья), убийственной и стервозной, то есть свое впечатление о ней выражают решительнее и грубее, чем в прошлые века.
Так же дорог в Петербурге и воздух. Старый моряк у И. Гончарова выезжал на прогулку «для воздуху», — старинный оборот с предлогом