А зачем это нужно!
И верно: зачем? Зачем одно слово заменять другим, если значат они почти одно и то же?
Общее у них то, что поступают они обычно из разговорной речи как естественное желание выразить личное впечатление: восторг, негодование, огорчение. Любой имеет право на чувство, на чувство в слове. Однако личное чувство преходяще, и вот наступает момент, когда в удачно найденном некогда слове стирается то конкретное впечатление, что вызвала к жизни именно это слово. Каждое поколение хочет иметь собственные словечки, в которых выражалось бы его отношение к вечным проблемам жизни.
И вот остаются за спиной поколений теперь не всегда понятные (а иные — увы! — еще слишком понятные) сочетания слов, несущих в себе острый накал социальной или журнальной борьбы, переживание схватки, ярость спора и сладкий миг победы.
Славянофилы и западники в 30—40-х годах XIX века прямо и резко награждали друг друга: «квасной Патриот» — и в отместку: «гнилой Запад». Выражения известны и сегодня, мы пользуемся ими, понимая их иногда совершенно иначе, хотя всегда одинаково осуждая и чрезмерность одного, и неприемлемые качества другого.
«Помяловский, — вспоминал один из современников, — создал выражение кисейная барышня, хотя и не пользующееся подобно слову нигилист всесветной известностью, но всероссийской несомненно». В 60-е годы XIX века среди столичной молодежи, особенно студенческой, возникли выражения, образно заменявшие целые фразы, а то и трактаты. «Отрешиться от пошлых предрассудков», «возродиться к новой жизни», «быть в курсе». Д. И. Писарев иронизировал над такими выражениями, как «среда заела», «жизнь изломала», «обстоятельства погубили», но у него же найдем не менее высокие (хотя и в другом смысле) выражения: вроде, «на ваших плечах лежит…», «сокращение штатов». Тургенев первый сказал о мнениях, в которых «наука и не ночевала», а московский профессор Б. Н. Чичерин, видный буржуазный историк, придумал выражение «казачество в науке». В конце века появились и такие известные ныне образные фразы, как «свобода критики», «гвоздь дела», «длинный хвост» (об очереди) и т. д.
Некоторые сочетания слов кажутся удачно найденными оборотами речи, только-только рожденными, а на самом деле они возникли давно. У Н. А. Римского-Корсакова, например, находим и «приходил в дикий восторг», и «спустить железный занавес», и «думал о сером мужике». Все это — образы, которые не отлились в понятия, потому что время, породившее их, не успело отлить законченного термина-слова. Они дошли до нас такими, как возникли на страницах изданий тех лет, — описательными.
В начале же XX века выработалось немало терминов, которые вобрали в себя содержание возникших тогда словесных образов и образных фраз. В этом деле ведущая роль принадлежала поэзии. Отзываясь на потребности времени, поэты начала XX века создали слова, отразившие настроение современников, для которых то были еще не понятия, а только образ: весомость и невнятица у А. Белого, безвыходность, безбрежность, запредельность, напевность у К. Бальмонта, бездарь у И. Северянина и др. Особенность таких слов в том, что эмоция в них передавалась с помощью отвлеченных «книжных» суффиксов, которые прежде в сочетании с этими корнями не были известны. Выходит, что новый образ можно было создать не только в законченной фразе, необязательно перестановкой или переосмыслением слов, а простым сложением разных частей самого слова — суффиксов, корней, приставок. Эмоция, образ, переполняя фразу, сгущались в пределах слова — самый близкий путь от всплеска эмоции до логической ясности термина. Время торопит — некогда ждать неторопливых переходов от одного к другому.
Это — важное открытие нашего века, сделанное в литературном языке, и впоследствии мы не раз им воспользовались.
В 1921 году учителя отмечали, что прежние выражения стали заменяться странными сочетаниями: четкий стиль вместо отчетливый — от читать; выявление вместо проявление («выявление характера»); любимое слово начала века настроение стало замениться словом самочувствие, а сегодня мы свободно пользуемся обоими, не подозревая, что поначалу одно из них должно было заменить другое, потому что точнее выражало личное переживание человека.
Выбор слова при замене прежнего показателен сам по себе. Внутренней формой своей «новое» слово выражает изменившееся отношение к сути явления. Потому и потребовались новый поворот мысли, новая словесная оценка. Так могли возникнуть слова-символы, которые настолько точно выражали сущность эпохи, что оказались под опасностью запрета властей.
При Павле I были запрещены слова гражданин, отечество, даже представитель. Понадобились другие слова, которые и появились. Не обыватель (как требовал Павел) вместо гражданина, а мещанин, и тут же нейтральное горожанин. Все три слова общего смысла, но вот какая решительная разница: обыватель — обитает, мещанин — сидит на своем месте, горожанин же проживает в городе. Обыватель — бывает, мещанин замещает, а горожанин — то же, что гражданин, но только по-русски сказано, не по-славянски. Есть разница? Есть. Она сознавалась и в те времена, когда возникали слова. Слово живет не само по себе, его употребляют люди. Так и осталось в осадке нечто, что сохранило для нас эту разницу: обыватель — неодобрительно и с укоризной, мещанин — почти так же, но с большей силой. А вот горожанин, оттого, что происходит от гражданина, — слово нейтрального смысла, самое общее слово.
Вот ведь верно: выгонишь в дверь — влетит в окно. Нужно — так нужно, ничего не попишешь. Когда под запрет попало слово отечество, вспомнили старое книжное слово отчизна, а чтобы в пару к нему сохранилось и народное русское, стали с измененным ударением пользоваться словом роди́на: ро́дина. Так запрет на слово стал толчком к появлению новых, которые, заменяя прежние, впитали в себя и значения их, и смысл, и образ. Ведь отечество и отчизна — обшего корня, оба связаны с землей отцов, вот только суффиксы разные; приходится прятаться и за суффиксами.
В 30-е годы XIX века «не пропускались многие слова, между прочими: республика, мятежники… и таким образом, — пишет мемуарист А. И. Дельвиг, — слово республика заменялось словом общество, а слово мятежник заменялось словом злодей, отчего выходила галиматья». И в этом случае «казенные» слова-заместители не вполне отвечали нуждам общения: не были связаны с теми, которых замещали, ни образом, ни понятием, хотя бы близким. В них слишком явно проглядывает намеренность; не органичны они для самого языка, а потому и бесполезны. Вот отчего и галиматья… разве всякий мятежник — злодей?
В 1848 году под подозрение царской цензуры попали слова из лексикона В. Г. Белинского: принципы, прогресс, доктрины, гуманность и прочие, поскольку и они якобы «портят наш язык». Портят настолько основательно, что с мая 1858 года запрещено употреблять в печати слово прогресс. Однако демократическая печать не отказалась от понятий, связанных с этими терминами, и стала понемногу подбирать им замены. Не прогресс — так движение, развитие, обновление… Еще описательно, целыми оборотами речи, уклончиво, но вполне понятно.
В годы консервативных реформ размышляли над проектом нового университетского устава, предлагая отменить слова университет, академия, ректор, профессор, доцент, факультет, лекция и другие, ставшие интернациональными. Можно себе представить, То получилось бы из этой «реформы». Придумали бы новые слова, может быть и удачные, но — зачем? Термины образа не имеют, да и трудно составить новый термин на основе только русского корня.
Вместе с тем каждое слово, получившее вес в свое время, становится символом. «Два чрезвычайно характеристичные слова, — заметил А. В. Никитенко в 1873 году, — из которых каждое выражает целую эпоху и целую систему, господствующую в высших административных кругах: распекать принадлежит николаевскому времени, подтянуть — нынешнему» (то есть времени Александра II). Глаголы в их переносном, образном смысле стали признаком времени. Содержанием же их наполняли люди, представители разных классов.
А вот и еще примеры совсем другого рода. В XIX веке хирург назывался оператором, практикующий врач — практикантом, исполнитель на музыкальных инструментах — игрецом, и т. д. Почему бы нам и не сохранить эти слова в таком их значении? Ответ однозначен: неточно, неудобно, нехорошо. Не содержали эти слова того значения, какое требуется для обозначения определенных специалистов. Сами специалисты только возникли, и сознание искало ближайшего образа, которым можно было бы отметить особенности нового понятия. Образа нет. Игрец, например, и шутник, и игрок, и картежник — все вместе, но также и музыкант. И на дуде игрец… Но рояль не дуда, так при чем тут игрец?
«Кур во щах»
Бывает и так, что старинный словесный образ, основательно подзабытый по причине изменения и культуры, и быта, со временем становится вдруг чем-то важен. Тогда возникает — вполне понятное и обычное — желание его «оживить», то есть как бы понять с точки зрения своего времени, включить и его «образ» в современный образный ряд. И часто приписывают старинному образу вовсе не тот смысл, который слово имело когда-то. Самый яркий пример этого — выражение (попал) как кур во щи. Многие читатели сразу же возразят: не во щи, а в ощип. Найдутся и такие, кто скажет по-иному: в щип или в шип, а не то и что-то иное придумают. Важно, что каждый пытается объяснить почти непонятный теперь образ речения, именно в образе этом отыскивая смысл поговорки.