Попробуем разобраться, кто прав. Петербургский писатель Борис Тимофеев, один из создателей «ощипа», сорок лет назад заметил: «Из кур, как правило, щей не варят. В чем же дело? Куда же в таком случае попал петух (кур в старинном именовании)?»
Писатель волен воображать, историк языка обязан внимать фактам. Факты же таковы. Слово щи происхождением связано со словом сок и похоже на сочень (но в нынешнем сочне сока тоже нет). После многих изменений гласного ъ в корне возникло сложное сочетание счи, шти, сти, а произношение щи стало литературным; между тем именно оно содержанием своим никак не напоминает ни о соке, ни о жидкой похлебке. В старинных текстах находим упоминание о щах репных, капустных, борщевых (из травы борщевика), зеленых и прочих, и просто серые щи — все это постный овощной суп, в котором согласно определению никакого мяса быть не должно, даже куриного (в те отдаленные времена мясные и рыбные отвары одинаково именовались ухой).
Кстати сказать, до недавнего времени пили не лимонады, а именно «кислые щи», которые продавали в бутылках наравне с ягодным или фруктовым квасом. Об этом напоминает бытовая проза XIX века:
В это время хозяйка Лукича появилась в дверях с бутылкою шипящих кислых щей.
— Милушка, не удержу-у-у! ей-ей! — заголосила она со смехом. — Другую бутылку выпускаю.
— И того сделать не могла! — сказал Лукич, приняв от жены бутылку и забив кулаком крепко пробку
Так и первый учитель малолетнего Герцена, «по обыкновению запивая кислыми щами всякое предложение, толковал» обо всем.
Сок… и, конечно, без всяких кур. Так было и в древности.
«Домострой», русский письменный памятник XVI века, специально говорит о том, как мелкую рыбку, высушив, растолочь в муку: «в пост во шти подсыпают» — в овощной суп.
Когда создавалась поговорка, еще знали, что никакого мяса «во штях» не бывает, поэтому упоминание о незадачливом куре, который исхитрился попасть во щи, имело особый смысл, как и полагается ехидной поговорке. Попасть в овощную похлебку — это нужно суметь! Нет ничего удивительного и в том, что кур попал в ощип. Каждую курицу ощипывают. Но каким образом домашняя птица может попасть «во щип» (в капкан)? Кур ведь не дичь.
Поговорка превратилась в идиому, в которой слова не могут ни склоняться, ни спрягаться, ни заменяться другими, как только стали варить и мясные щи (тогда для овощного отвара установили уточняющее именование пустые щи).
Впервые «куря во штяхъ» поминается довольно поздно — в «Росписи царским кушаньям» 1610 года. Мясные щи, в том числе и с курятиной, в России, разумеется, варили и позже. Внимательный читатель, должно быть, помнит, что еще шолоховский Нагульнов покупал курей «к лапше да ко щам». Однако такие щи лишь изменили смысл старой поговорки, и не им она обязана своим появлением.
Самая старая запись поговорки сохранилась в хрониках XVII века о Лжедмитрии; она известна в немецко-латинском и русском лексиконе 1731 года. И в древности, и сегодня, в современном фразеологическом словаре, все так же по старинке пишется: «Кур во щи». Изменялись звучание и значение старых слов в связи с изменениями жизненных обстоятельств и даже гастрономических пристрастий, и образный смысл выражения стал понемногу забываться. И вот тогда-то…
Создать новое сравнение на основе старого фразеологизма пытались многие, и делали это искусно. И. А. Крылов, например, «перевел» кура в ворону, а русские щи заменил французским супом («как ворона в суп»). Суп — это похлебка со специями (наши предки их не знали), а ворона — совсем не кур, так что и новое сочетание — не просто «перевод», оно и само содержит в себе тонкую басенную мысль.
Современные писатели решили окончательно «прояснить» старую идиому: «как кур в ощип». Предполагать здесь ощи́п просто невозможно: ударение в этом слове во все времена могло быть только на втором слоге, это ведь не на о́щупь, а в нашем сочетании ударение устойчиво: во́ щи.
Однако «уточнение» пошло в ход, многие прямо убеждены, что только оно и является верным толкованием идиомы, хотя известно, что чем понятнее идиома, тем она «свежее» по времени и тем больше шансов, что она — не исконно народная. Это толкование все чаще используют и журналисты, которые даже осовременили выражение: «влип, как кур в ощи́п» — рифма, не делающая чести вкусу. Кстати, в нем ставится уже и запятая, что правильно, поскольку перед нами — сравнение с тем самым куром; в исконной же поговорке запятая не нужна, ибо в устойчивых оборотах запятые никогда не ставятся. Отсутствие запятой — свидетельство древности и подлинности идиомы. Кур в далекие те времена все-таки попал «во́ щи».
Предлагались и другие объяснения. Попасть во щап — в затруднительное положение; тоже неубедительно. В истории русского языка нет подобного случая, чтобы слово из трех звуков одновременно изменило и ударение, и гласный корня, да еще и утратило конечный согласный, то есть из во ща́п превратилось в во́ щи! Этак можно придумать многое…
Попасть как кур в ощуп — совсем смешно: «щупают» обыкновенно курицу, а кто же в трезвом виде станет щупать петуха? Надуманно и бестолково.
Будем уважать и образный строй и работу мысли наших предков, те словесные образы, что когда-то создали они для нас. Всякая идиома в любом языке — штучный товар, отточенный образ, а образ конкретен.
Эмоция и образ в действии: речь молодежи
Во все времена веселые школяры чуть-чуть искажали свою речь — и делали это отчасти сознательно, чтобы хоть чем-то отличиться от своих наставников. При этом они вовсе не отдавали себе отчета в том, что уродуют родной язык.
В XIX веке влиятельные лингвистические школы вообще полагали, что развитие языков именно так и происходит: сменяются поколения, и каждое новое преобразует родной язык, совершая это отчасти из чувства протеста против старших, потому что в молодости так неприятны их менторский тон или ложный пафос. Языковая игра, начатая в детстве, с усвоения речи окружающих лиц, со временем развивается в настоятельную потребность самовыражения в слове; подобные словесные игры развивают творческие способности, в них создается вкус человека. Это своего рода «языковой эксперимент», важный и в социальном смысле. Многие в детстве пишут стихи — тоже игра со словом.
Обычно говорят о молодежном жаргоне. Он действительно когда-то был очень распространен. Жаргон — специальная речь корпоративно замкнутых обществ, к числу которых относились и средневековые университеты, и воровские шайки, и маклерские фирмы, — современные студенты, разумеется, ничего общего с ними не имеют. Молодежная речь теперь иная, она обращена к будущему и, в общем, по характерному для нее стилистическому тону, оптимистична и энергична, и направленность ее — творческая.
Три «координаты» выделит каждый филолог, говоря о родном языке: норма литературная — то, что полезно и общепринято для общения; система языка — то, что существует в реальности и в своих изменениях не зависит от нашего желания; и стиль речи — то, что в речевом общении говорящему кажется особенно верным, удачным и даже красивым. Все три признака необходимы для понимания языка. В каждом слове как бы ввинчены одна в другую три сути: понятие как общечеловеческое, образ как национальное и эмоция как личное свойство единой в сущности структуры слова. Они слиты в органическом единстве и вместе с тем развивают одна другую. Точно так же, как слово-понятие без образа мертво, так и слово-образ без понятия — невнятно. Резерв национальных образных средств слова — в образе и в эмоции, их постоянное освежение необходимо для поддержания художественного тонуса любого развитого литературного языка. Безусловно, речетворчество юных в этом смысле — большое благо. В переносном значении старого слова, в метком словечке, в неожиданном сочетании они выражают не только смысл — но свое отношение, чувство, оценку, постоянно осиливая экспрессивные возможности русской речи.
Вспомним: многие ныне заслуженно литературные слова пришли из студенческой речи. Это ведь студенты Петербургского университета с 1860 по 1905 год, постепенно сменяя слова одно другим, максимально усилили выражение степеней качества: большой стал огромным, оборотился громадным и вырос в грандиозного. Вспомним, в 40-е годы XIX века молодой Л. Толстой осуждал семинарское слово великолепно, предпочитая ему дворянско-клерикальное, высокого слога и вполне привычное прекрасно. Позже на смену ему пришло и железно (против него возражают еще и теперь), а вот сегодня слышим: потрясно, — и что-то еще, от чего немеет пока язык.
Старое, уходя, может стать и литературным, как стало им слово великолепно, но может и исчезнуть навеки. Не уходят ли одно за другим выражения о модном: последний звон — последний крик — последний писк — и (полный восторг!) — отпад? От густого звона через истошный крик — к изнемогающему писку — каков диапазон! И нет ли глубокого смысла в брезгливом оттенке самих выражений, да сказанных еще соответствующим тоном?
Когда-то о непроходимом дураке говорили просто: дубина. Со временем этого стало недостаточно. Слишком мягко, да и неправильно: дубина — только что срубленный ствол, еще напитанный соками жизни («дубинушка зеленая» — только что выломанная, еще сырая). Вместо дубина в этом смысле стали говорить бревно — уже обиднее: что такое бревно, хорошо известно. Теперь недостаточно и этого, говорят — пенёк. Ни дерева никакого, ни бревна, а малый выступ на ровном месте — вот что такое… пенёк. Усиление образности связано с особой эмоциональностью производного слова. Дубина… бревно… пенёк…
Таким образом, самое главное в речи молодежи — эмоция, чувство. Молодость инстинктивно отталкивается от строгости термина и точности логического понятия, ведь преимущество всякого образа в том, что он удерживает мысль на почве конкретности, избегая отвлеченных обобщений. В этом его сила, но и слабость тоже. Бесконечно повторяемое слово быстро тускнеет, поэтому и должны возникать все новые ему замены, хотя уже сама повторяемость слова становится средством его осмысления, определяет его судьбу: плохое отсеивается, нужное — остается. Речь молодежи — не