— Это морское слово?
— Нет, континентальное.
— Что оно обозначает?
— Этот термин придумал лично я. Он состоит из начальных слогов слов политико-моральное состояние — полиморсос, — коротко и впечатляет.
Веточка захлопала в ладоши.
— Если ты не врешь, это здорово! «Полиморсос Рафаэля в ранний период его творчества» — прекрасное название для диссертации!
Заметим, что литературный герой называет свое сложносокращенное слово термином. Но это вовсе не термин, а расплывчатое и описательное выражение. Оно как бы в препарированном виде представляет все признаки определения, раскрывает его, толкует для непосвященных. Термин же — для избранных, он однозначен и краток. Это — отстоявшийся сгусток всем уже известного длинного определения. Термин требуется не только понять, но и изучить, заучить, выучить.
Опознаться и обознаться
Каждому русскому, владеющему русским языком как родным, приходилось сталкиваться с тонкостями, которые усложняют пользование языком. Тогда может показаться, что при затруднительном выборе проще всего скомбинировать два слова, почти близких по смыслу, и употреблять их как попало: авось пронесет!
И этим сразу же выдает человек свое неумение разобраться в русских словах.
В. И. Даль недоумевал, как можно смешивать слова обознаться, то есть ошибиться, и опознаться (сориентироваться, познать направление); обыденный, то есть однодневный, и обиходный (обычный). Читателю ясно, что мало кто из современников великого лексикографа способен был различать эти слова; оттого, видимо, и судьба их плачевна. Во всяком случае, встречаются и употребляются они редко.
В XIX веке возражали и против смешения в речи слов напоминают и похожи, но уже в словаре Ушакова оба они даны (в одном из значений) как полные синонимы.
Много смешений такого рода как-то вдруг возникло в конце XIX века. Сравним некоторые примеры, приведенные известным нам А. Б., с тем, как говорим мы сегодня. Прав ли был автор, осуждая смешение слов сто лет назад?
Слово масса часто стали употреблять вместо множество: масса народа, масса клопов, масса идей, масса занятий, масса долгов и проч. Не трудно, кажется, понять, что во всем этом порядочная масса вздора. Слово масса, массовый, как новое в то время заимствование из французского языка, вообще вызывало нарекание; массовые собрания вместо громадных и даже скученных (!) осуждал в 1890 году столь же известный нам Н. Г. А через полвека словарь Ушакова слово масса предлагает уже без помет, слово же множество, наоборот, — как книжное, но значения их еще различает: масса — большое количество, а множество — неопределенно большое количество. И уточнение — в отношении к множеству, а не к массе!
В современном словаре Ожегова опять изменение: множество — очень большое количество, а масса — большое количество; при этом масса объявляется разговорным словом, а множество — без помет.
Впечатление такое, будто за век слова эти несколько раз обернулись по кругу со всеми своими значениями, медленно притираясь друг к другу в стиле. Одновременно и их разговорный характер то исчезал, то проявлялся вновь. Связано это, несомненно, с развитием научных понятий. Физическая масса и математические множества слегка потеснили прежние смыслы знакомых слов, но, как сиамские близнецы, они не могут расстаться навсегда.
То же относится и к паре число и количество. Вот как толковали их в XIX веке: «Первое относится к счету отдельных предметов и выражается цифровыми знаками (числом)», «в количество же входят предметы массовые, в том числе и несметного количества». Полвека спустя словарь Ушакова понимает дело почти так же; но еще через полвека (согласно словарю Ожегова) у слова число развилось множество новых значений. Значения древнего слова количество постепенно, за шагом, от поколения к поколению перетекают в понятие о числе. Масса и число — вот самые абстрактные представления о количестве и множестве, которые мало-помалу оттесняют старинные — такие конкретные и образные — именования: сами эти слова — множество и количество. И в этом также видится ритм и смысл современной жизни с ее стремлением к холодным абстракциям цифры и массы.
Одновременно происходят уточнения и в книжных — славянских — словах. Словесный и устный тоже когда-то различались, сегодня слово словесный почти не употребляется; сочувствие и участие также различались, так что принял участие и выразил сочувствие обозначали разные переживания, но в словаре Ушакова смысл слова участие во многом уже «перетек» в понятие о сочувствии. Не участвовать важно, а просто чувствовать — этого достаточно. Незаметным движением, но следуя логике отношений, старые образы и слова стираются и исчезают — по велению времени. Но не уходят совсем. Ведь и словесный, и участие, и количество, и все остальные слова по-прежнему в нашем словаре. Как потребуются для дела — вот они, здесь.
А теперь спросим себя: следует ли прерывать этот путь естественного вхождения слова в русский язык? И кто имеет на это право?
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯИностранное слово
Иноземные начала перерабатываются, превращаются в кровь и сок; восприимчивая русская природа, как бы ожидавшая этого влияния, развивается, растет не по дням, а по часам, идет своей дорогой.
Слово чужое и слово чуждое
Иностранные слова приходили на Русь с незапамятных времен. Но были они совершенно чужды большинству русских людей, а для тех, кто ими пользовался иногда, вся сладость и заключалась в том, что они — заморские.
Приток иностранных слов в русский язык особенно усилился в петровское время, и это понятно. Из слов, полученных в продолжение первой четверти существования Петербурга, по крайней мере две тысячи навсегда остались в нашем обиходе. Среди них — совершенно необходимые ныне слова, без которых и помыслить нельзя современную культуру.
Еще больше новых заимствованных слов принесло начало XIX века. Тут, правда, встретилось препятствие: любители старины пытались переводить иноземные понятия на родную речь. При этом пользовались славянизмами высокого стиля, которые столь же чужды русскому языку, как и отвергаемые галлицизмы. Проще оказалось заимствовать иностранное слово, постепенно приспосабливая его к уровню понимания и к нуждам русского общества. Высокий славянизм навсегда ушел в небытие именно потому, что его потеснил западный варваризм.
Революционно-демократическое движение с конца 40-х до конца 60-х годов принесло с собою множество новых заимствований политического и социального назначения. За 1830—1870-е годы около двух тысяч слов вошли в наш лексикон. Любопытная цифра: тоже около двух тысяч. По-видимому, таковы границы «оперативной памяти поколения», способного заимствовать, переработать и закрепить в словаре стремительный поток новой понятийно-словесной информации.
Впоследствии то же случилось и на рубеже веков, когда на политическую арену вышел рабочий класс; еще раз повторилось в послереволюционные годы; то же происходит и теперь, уже в наши дни. Подъем революционного движения или широкое развитие научно-технической революции — толчок одинаково сильный, и внешние обстоятельства жизни складываются одинаково; происходит бурное пополнение языка интернациональной лексикой.
Вот почему в истории нашей культуры сложилось так, что против иностранных слов возражали всегда люди не передовых воззрений, а порой отсталые. Редактор «Северной пчелы» Н. Греч писал: «Вводить ненужные и смешные новизны в языке предоставляем тем, которые ничем другим отличиться не могут», так и пусть «создают особый словарь, как будто для описания неизвестной земли!» Между тем на страницах его газеты иностранных слов — хоть отбавляй! Вот статья Булгарина: «Между тем и маменька с удовольствием чувствовала на голове своей прекрасную шляпку mouire с перьями марабу и весьма ловко драпировалась английским казимировым клоком». Такой набор иноземных слов Греча вполне устраивает. «Нельзя заменить слова казарма, плац, оберкамергер никакими русскими эквивалентами», — говорит он, но решительно возражает против: грандиозный, ересь, сакральный, прогресс.
Дело не в иностранном слове, а в понятии, какое встает за ним. Потому и не принимает иностранных слов сановник в «Литературном вечере» И. А. Гончарова.
«Теперь что-то не пишут так, чтобы всякий понимал! Возьмешь книгу или газету — и не знаешь, русскую или иностранную грамоту читаешь. Объективный, субъективный, эксплуатация, инспирация, конкуренция, интеллигенция — так и погоняют одно другое».
Прошли уже «шестидесятые годы, когда в литературу, по выражению консервативных идеологов, вошла «улица», а на деле — лучшие представители народничества», — вспоминал народник П. Быков. Это поколение в своей речи и закрепило те понятия в тех словах, которые прежнему казались варварскими и чуждыми. Время настало, и они выдвинулись вперед, подготовленные к этому поисками предшественников народнического движения.
Политическое размежевание в обществе сказалось на составе русского политического словаря. Такие слова выбирали с пристрастием, их толковали тенденциозно, и всегда проглядывала в журнальной полемике классовая позиция. Дается ли слово в написания как иностранное — французское, немецкое, английское или пишется русскими буквами, приспосабливается ли в произношении к нормам русского языка или нет, политического ли значения слово или бытового — все это было важно, и все это сказалось на последующей истории слов.